Глава 16 В деревеньке мы с отцом…
Глава 16
В деревеньке мы с отцом…
…попили воды и кокосового молока и поели бананов и курицы. На этот раз я обглодал ножку до кости. Пожилая женщина выдавила на папину рану сок алоэ вера. Мы доели все, что нам дали, поблагодарили жителей и пошли в свою хижину прятаться от солнца.
– Я бы не отказался от сиесты, – сказал отец.
– Да и я тоже…
Мы улеглись на одеялах. Я чувствовал соль на спине; на ресницах тоже образовалась соляная корочка.
– А откуда берутся волны? – спросил я.
Отец лежал, уставившись на темный конус прямо над нами.
– Бури. Ветер.
– Ну, а как ветер поднимает волну?
– От бури создается давление. Океан как бы сдавливается, – говорил отец. – Начинается очень сильный ветер, свирепый. Потом он устремляется в океан и поднимает волны.
– И волны движутся по океану?
– Да.
– То есть волны – это частички бури?
– Именно так, Оллестад.
Он повернулся, и лицо его оказалось залито светом, проникающим из щели. Так мы и смотрели друг на друга, не нарушая прекрасного спокойствия бури.
* * *
Тем вечером нас пригласили на местное сборище. Теперь дети вели себя со мной иначе: они уселись рядом, но никто уже не хватал меня и не забрасывал вопросами. Мы сидели в широком кругу, на плетеных ковриках, разложенных вокруг костра. Над огнем висели котелки, и детишки шевелили их палками. С отцом беседовали все vaqueros, а не только тот, с усами. Я понял, что он рассказывает, как закручивается труба и каково находиться там, внутри.
Vaqueros задавали ему один и тот же вопрос, но отец, кажется, не понимал их. Потом кивнул: «А, вот вы о чем», и уставился на огонь, раздумывая, как сформулировать ответ. И тут все вдруг замолчали и замерли. К костру подошла Папайя в той же футболке и белом платьице, сияющем чистотой. Она села между двумя пожилыми мужчинами и устремила свои черные глаза на отца.
К моему великому удивлению, она заговорила с ним.
Отец ответил:
– Posible[39].
Один из vaqueros нервно дернулся, и отец с Папайей одновременно отвернулись и заговорили со своими соседями.
Позже, за едой, я шепотом поинтересовался:
– А о чем они тебя спрашивали?
– Хотели узнать, каково быть внутри волны.
– И что ты ответил?
– Ну, просто описал, как это было. Но они-то имели в виду совсем другое…
– Что же?
– Они хотели знать, видел ли я потусторонний мир, духов и все такое прочее.
Я подумал, что со стороны мы, наверное, выглядели как кометы, проносившиеся под завесой из воды.
– Но девушка выразилась удачнее, – прошептал отец.
– Что она сказала?
– Сказала, что это были небесные врата.
– Правда! – воскликнул я. – А ты так не думаешь?
– Я побывал на небесах, так что – да, так я и думаю, – ответил отец.
Перед глазами у меня мелькнуло острое лезвие
гребня.
– Но ведь ты мог упасть и разбиться, – сказал я. – И даже насмерть.
– Такова жизнь, Оллестад.
Я смотрел на костер и думал о том, что прекрасное порой неотделимо от ужасного, что плохое и хорошее часто случается одновременно, а иногда одно приводит к другому.
* * *
Мы ели рыбу, и Папайя не отводила от меня взгляда. По ее темным глазам нельзя было понять, довольна она или сердита. Она что-то шепнула одному из стариков, и все они повернулись и тоже посмотрели на меня. В животе у меня порхали бабочки, и я с замиранием сердца ждал, что она заговорит со мной. Если не сейчас, то хотя бы завтра. А поскольку она старше, то, может, сама меня и поцелует, и мне не придется этого делать первым.
Тут к ней обратился самый молодой vaquero, и они начали беседовать.
– Оллестад, не пора ли нам на боковую? – спросил отец.
Поблагодарив всех за ужин, мы направились к нашей хижине.
– Интересно, как ее зовут? – спросил я, уже в полусне.
– Кого?
– Эту хорошенькую девушку.
Было темно, но я почувствовал на себе его задорный взгляд. Черт, зачем я назвал ее хорошенькой?
– Эсперанса, – ответил он.
– А ты откуда знаешь?
– Мне сказала одна пожилая женщина.
– А где ее семья?
– Родители у нее умерли.
– От чего?
– Думаю, от какой-то болезни.
* * *
На рассвете мы пошли кататься на волнах под пузатыми облаками. Волны были меньше, и я поймал много коротких труб. С каждой новой трубой то очищающее чувство проникало в меня все глубже.
Потом отец вместе с двумя vaqueros, самым молодым и постарше, отправился проверить грузовик. Я надел шлепанцы и пошел играть с ребятишками. Они поймали здоровенную игуану, мы обернули вокруг ее шеи лиану и тащили как на поводке. Время от времени игуана пыталась бежать, резко дергая «ошейник». Дети привели меня в пещеру, и мы понаблюдали за летучими мышами, которые спали свисая с потолка вниз головой. Ребята жестами изображали, как летучие мыши пикируют на коров и пьют их кровь.
А когда все разошлись по домам на сиесту, я прилег на свое одеяльце и тоже уснул.
* * *
Отец разбудил меня и дал попить воды. Тут я заметил какую-то вмятину в верхней части гитарного чехла. Он открыл чехол, вытащил гитару, и стала видна выбоина на головке грифа. «След от выстрела», – подумал я.
Отец немного побренчал, заметил, что играть на ней все равно можно, и отложил гитару. Сказал, что собирается на серфинг. Солнце было в зените, я устал и остался в хижине.
Я все думал об Эсперансе. Представлял, как мы держимся за руки, даже целуемся. Но удовольствие омрачалось тем, что мне ужасно хотелось отсюда уехать, к бабушке с дедушкой или домой. От этих противоположных желаний я впал в уныние.
Отец вернулся с улыбкой до ушей.
– Старый ковбой Эрнесто поскакал в город за механиком, – сообщил он. – Он быстро обернется. Может, завтра машину уже починят.
– Почему ты сам не умеешь чинить машины? – спросил я.
– Да я как-то никогда не интересовался такими вещами, – ответил он.
– А надо бы уметь…
Отец рассмеялся.
– Надо бы уметь, – повторил я.
– Оллестад, подумай лучше обо всем хорошем. Это поднимет тебе настроение.
* * *
Когда мы пришли ужинать, Эрнесто сидел у костра с женой и тремя детишками. Он выглядел озабоченным и даже расстроенным. Отец заговорил с ним, и тот бросил в ответ несколько коротких отрывистых фраз. Папа сходил в хижину и вернулся, держа в руке несколько банкнот. Песо. Эрнесто не хотел брать деньги, и отец бросил их в пустую глиняную миску. Эрнесто кивнул жене, та взяла деньги из миски, ушла в сторону нашей хижины и вернулась уже с пустыми руками. Отец пожал плечами.
– Lo siento[40], – сказал он.
Вокруг костра повисло молчание. Старшие передавали по кругу миски. Отец протянул миску и мне. Запахло свининой. Я опять вспомнил о здешних поросятах. Но я был так голоден, что все равно стал есть.
Из центральной хижины вышла Эсперанса. Она села между старшими и начала есть. Волосы ее были заплетены в косу, и без пышной гривы вокруг лица глаза стали огромными, как грецкие орехи. Сейчас красота девушки бросалась в глаза еще больше. Уж очень она не вязалась с простой деревенской жизнью, с ее тяготами и молчанием. Казалось, Эсперанса была рождена для другого. В отсвете пламени от нее веяло опасностью. Я вдыхал ее сладкий аромат. Для меня ты всегда будешь Папайей.
Эрнесто и еще один vaquero первыми закончили есть и, взяв фонарь, тихонько прошли в главную хижину. Отец то и дело поглядывал в сторону хижины, откуда выбивался свет фонаря. Затем Эрнесто вышел наружу, и отец подошел к нему. Они тихонько переговаривались. Отец кивнул. Эрнесто тоже кивнул и вернулся в хижину.
Отец сел рядом со мной. Лицо его было напряжено.
– Пап, что случилось?
– Они боятся – вдруг federales узнают, что они нам помогали.
– А откуда они узнали про federales?
– Видимо, слышали в городе.
– А ты же говорил, что federales никогда не найдут нас?
– Они и не найдут. Пока мы здесь. Но потом могут сообразить, что к чему, и начнут всех доставать.
– И что, они злятся?
– Ну да.
– Так ты поэтому пытался дать им денег?
Отец кивнул.
– А я-то думал, что они сами потребовали.
– Не такого они склада…
Отец начал потирать ладони, а делал он это только в тех случаях, когда очень напряженно думал. Я испугался.
Он прочел страх на моем лице, обнял меня за плечи и улыбнулся.
– Оллестад, все в порядке. No problemo.
– И что нам делать?
Я поймал на себе взгляд Папайи и вдруг понял, что лицо у меня скривилось и из глаз вот-вот хлынут слезы. Я спрятал лицо в сгибе локтя.
– Завтра мы отсюда уедем, – сказал отец. – Ты и глазом не успеешь моргнуть, как мы уже будем в Вальярте, у бабушки с дедушкой. Покатаемся на досках в Сайюлите. Не парься.
Я все сидел, уткнувшись в локоть, и голова у меня жутко тряслась. Отец погладил меня по спине, и мой страх превратился в гнев. Мало того что нас могли вышвырнуть из деревни или даже похуже – отправить на голодный паек в мексиканскую тюрьму, так я еще и свел на нет все свои успехи с Папайей, разнюнившись у нее на глазах.
Все смотрели на нас, и я взял себя в руки. Выпрямился и выровнял дыхание. Отец протянул мне кокос. Я выпил содержимое без желания, просто чтобы ему угодить, словно за это обстоятельства согласились бы угодить нам. Отец встал и сказал, что сейчас вернется.
Папайя забирала у детей миски, и я избегал смотреть на нее. Все молчали, и вокруг костра царила мрачная атмосфера. Из хижины вышли vaqueros, попивая молоко из кокосов.
Тут появился отец с гитарой. Я просто рассвирепел. Неужели ему хватает глупости считать, что они захотят послушать его? Он, гринго-врунишка! Отец уселся, настроил гитару и принялся наигрывать фламенко. Я вскинул руку, чтобы остановить его, но это было бы предательством, и я всего лишь махнул ею в воздухе. Отец запел на испанском. Эрнесто, не отрываясь, следил за его пальцами. Я же пялился в землю, розоватую в свете пламени, и надеялся, что все это скоро закончится.
Стихли последние переливы песни. Повисло молчание. Отец подмигнул мне, отчего мне стало еще больше не по себе. Vaqueros сидели со скучающими лицами. Я уже приготовился удирать со всех ног и ждал только его сигнала.
Однако он с невозмутимым видом склонился над гитарой и снова заиграл.
– Папа! – взмолился я.
Не обращая на меня внимания, он запел.
Я наклонился поближе:
– Пап!..
Отец закрыл глаза и продолжал петь на испанском. В этот момент я поймал взгляд Папайи – она разглядывала его плечо и шею. Выступившие на отцовской коже капельки пота поблескивали в отсветах пламени. Затем девушка плавно перевела свои полуприкрытые глаза на костер, и теперь казалось, что она все время только туда и смотрела. Отец ничего не заметил. Он все пел своим глубоким низким голосом. Я огляделся по сторонам, проверяя, не приближаются ли к нему vaqueros. Тут отцу начал подпевать один из старших vaqueros, а на лице самого юного отразилось изумление.
Песня закончилась, и все, кроме vaqueros, захлопали в ладоши. Я был поражен: отец использовал единственное, что у него было, – гитару и нашел выход из трудного положения. Я восхищался тем, как легко и непринужденно он вел себя в стрессовой ситуации, как ловко наполнил безнадежно мрачную атмосферу прелестью и очарованием.
Отец спел еще. Заканчивая последнюю песню, он встал и направился к нашей хижине. Музыка удалялась вместе с ним. Услышав, как он желает всем «buenos noches», я поднялся и пошел вслед за ним.
* * *
Мы улеглись на одеяла.
– Ну что, теперь все в порядке?
– Ага, – ответил он.
Внезапный приступ ревности застал меня врасплох. Как бы я ни восхищался отцом, сейчас мне вдруг захотелось сказать ему, что Папайе было скучно, «плевать она хотела на твои пальцы, перебирающие струны, и на твои красивенькие испанские песни, и на пот на твоем плече».
– Что? – спросил отец.
– Ничего! – ответил я так резко, что он даже переспросил, в порядке ли я.
Я молча отодвинулся от него. Я не умею делать таких потрясающих штук, какие делает он. Папайя никогда не будет моей. Потом я вдруг подумал – а что, если на самом-то деле деревенские ополчились на него потому, что он произвел впечатление на Папайю? Каково это – быть таким находчивым и харизматичным, что тебе по плечу все на свете? Я отодвинулся еще дальше, да так и уснул прямо на земле.
* * *
Рано утром мы пошли проверить прибой и обнаружили хорошие, гладкие волны. Для отца они были маловаты, но он все равно не пропустил ни одной. Пока мы дрейфовали на досках в ожидании волн, я думал о том, что, в отличие от меня, отец не впадает в уныние по любому поводу. Он во всем умеет найти хорошее, какую-нибудь изюминку. Вот поэтому он всем и нравится, в том числе девчонкам.
* * *
Мы ехали на лошади – отец в седле, а я сзади. Он держал в одной руке гитару, а я – чемодан. Мы следовали по дорожке за Эрнесто. В комьях засохшей грязи тут и там мелькали крошечные растеньица. Я подумал, что вовсе не везение, а редкая выносливость позволила нам преодолеть этот путь в тот день, когда мы пришли сюда под проливным дождем. Через пять минут тряски чемодан так оттянул мне руку, что я побоялся, как бы она не выдернулась из плечевого сустава. Я снова подумал о способности отца во всем видеть хорошее, и вместо того, чтобы жаловаться, воскликнул:
– Ух ты! Сколько же в джунглях оттенков зеленого!
Отец оглянулся на меня не то чтобы с восхищением – скорее с любопытством.
Высохший брезент был весь в неопрятных складках. Все четыре колеса грузовика залепило грязью, а шасси вплотную прижимались к земле. Увидев очертания стиральной машинки, я вдруг сообразил, что основная цель нашей поездки в Мексику совершенно вылетела у меня из головы.
Эрнесто привязал лошадей к бамперу. Отец включил нейтралку, и мексиканец принялся погонять лошадей. Сначала вперед двинулись их огромные шеи, а следом – и они сами. Хо! Хо! Колеса выползли на дорогу, посыпались куски засохшей грязи. Хо! Хо! Лошади встали на дыбы и затопали копытами.
* * *
Тут на дорожке показался механик. Он нес ящик с инструментами и лом.
– А для чего эта штука? – спросил я, указывая на лом.
– Не знаю, – ответил отец.
Механик был одет в рубашку с воротничком, джинсы и сандалии. Он что-то говорил Эрнесто по-испански, а отец слушал. Потом механик залез под грузовик и приступил к работе. Он несколько раз стукнул ломом по днищу, и из-под грузовичка полетели комья грязи. Отец подавал ему инструменты и забирал ненужные. Эрнесто каждые пять минут выезжал на шоссе – видимо, волновался из-за federales. Я то и дело прихлопывал комаров, но твердо решил ни на что не жаловаться.
Через час отец завел грузовик, проехал несколько метров, затем выключил зажигание и вышел из кабины. Он вытащил несколько банкнот, механик взял их и ушел, не сказав ни слова. Папа положил в кабину чемодан и гитару и запер машину. Потом помог мне взобраться на лошадь, и мы поскакали вслед за Эрнесто обратно в деревню.
* * *
Во второй половине дня заморосил дождь, и отец пошел договариваться с Эрнесто, чтобы мы уехали раньше, чем планировали. Я думал, где-то сейчас Папайя… Бродил по грунтовой дорожке, прощаясь с ребятишками и их мамами, и все время искал ее глазами.
Отец вернулся верхом на лошади, которую вел под уздцы самый юный vaquero. Я протянул ему доски для серфинга, и он положил их на колени. Я вставил ногу в стремя, и отец подсадил меня, потом помахал рукой и поблагодарил всех жителей, а те молча помахали в ответ. Я тоже махал и все надеялся высмотреть Папайю. Nada[41]. Мы поскакали в джунгли, и сердце у меня заныло. Я гадал, не успел ли отец тайком попрощаться с ней.
Дождик был слабый, но шел не переставая, и когда мы добрались до грузовика, земля вокруг него слегка размякла. Отец завел грузовик и проехал вперед: колеса лишь слегка полоснули по грязи, сцепление с дорогой было достаточным. Он поблагодарил провожатого, тот искренне улыбнулся и пожал ему руку. Конь, на котором мы ехали, пошел вслед за vaquero, и они скрылись за поворотом.
– Нам надо дожидаться темноты? – спросил я.
– Ну да.
Отец передал мне воду, и я залпом выпил ее. Он ковырнул носком размякшую землю. Я подумал: а вдруг дождь станет сильнее? Тогда мы рискуем опять завязнуть в грязи, а если и доберемся до шоссе, то можем его не разглядеть. Внезапно отец мотнул головой, словно вспомнив о чем-то, и полез в карман.
– Она сделала это для тебя.
Отец протянул мне ожерелье из ракушек пука. Я надел его через голову. Ракушки холодили шею.
Мы стояли под моросящим дождем, и туман обволакивал наши лица.
* * *
Когда мы выбрались из джунглей, протряслись через болотце и выехали обратно на шоссе, вокруг стояла кромешная тьма. Единственным освещением были наши фары, и дождь лил как из ведра. Отец опустил стекло, высунулся в окно, и мы медленно поползли по дороге. На первом крутом повороте толстые струи дождя показались мне дорожным заграждением. Я громко охнул, и отец ударил по тормозам.
– Что за черт, Оллестад?
– Извини, – ответил я.
Мы проехали через темный городок с домами из гофрированной жести. Прошел час. Вокруг не было ничего подозрительного – только опушки джунглей да брызги дождя по асфальту. Я наконец успокоился.
* * *
Мы заночевали прямо в грузовичке в Сайюлите. На рассвете въехали в Вальярту, и отец слегка напрягся. Он сгорбился, и глаза его бегали из стороны в сторону. Я делал вид, что ничего не замечаю. Грузовичок трясся по булыжной мостовой, и было как-то дико видеть бетонные дома, футбольный стадион, церкви и магазины. Проехали через мост, и я понял, что мы уже близко.
Отец одолел крутой подъем по мощенной булыжником улочке. Дом бабушки с дедушкой приютился на склоне холма, и оттуда открывался вид на весь залив Вальярта. Мы припарковались напротив открытого гаража, на каменной стене которого висела табличка «CASA NORMAN»[42]. Отец глянул на меня и скривил губы.
– Ну что, путешествие было ничего себе. Так, что ли? – спросил он.
Я кивнул.
– Может, не будем пугать бабушку с дедушкой… ну, ты понимаешь? – добавил он.
Отец похлопал меня по ноге, потом посмотрелся в зеркало заднего вида и пальцами пригладил усы. Он не брился уже несколько дней. Щетина его стояла торчком, в ней виднелись седые волоски.
– У тебя там серферский блонд, – сказал я. Мне казалось, что это чертовски умно – повторять ему его же шутки. Он улыбнулся, и тут из дома вышла бабушка.
Последовало множество поцелуев и объятий. Бабушка пришла в восторг от новой стиральной машинки. Отец ответил, что это было no problemo, и рассказал, как я здорово катался в трубах.
– Ой, мамочки, – только и сказала она.
Потом пришел дедушка, расцеловал нас всех, и они с отцом потащили стиральную машинку вверх по лестнице. Они долго крякали и пыхтели, пока, наконец, не установили машинку на террасе над гаражом и подключили ее. Дедушка умел подключать что угодно, так как раньше работал монтером телефонных линий. Он мог взобраться на столб быстрее всех в своем отделе, и за тридцать лет пропустил всего один день работы. Представив, как дедушка карабкается по столбу, я вспомнил, что он, как и отец, отлично танцует. Этим дед и пленил бабушку, поразив ее своими вальсами и свингами. Он женился на ней после того, как первый муж бросил ее с двумя детьми – дядей Джо и тетей Шарлоттой. Дедушка был готов взять женщину «с прицепом», что по тем временам было редкостью, говорила бабушка. Вскоре родился мой отец, а за ним и тетя Кристина.
Мы все вместе пошли поплавать, а после обеда сели играть в карты. Бабушка спросила про мое ожерелье из ракушек пука. Теперь мне уже казалось, что все это случилось во сне или давным-давно, в другом временном измерении.
– Я нашел эти ракушки там, где катался в трубах, – объяснил я. – Кто-то из местных сплел ожерелье.
– Судя по всему, они молодцы, – заметила она. – Да, это Мексика.
На десерт были яблоки, привезенные из Калифорнии кем-то из многочисленных гостей, которых бабушка с дедушкой принимали каждый месяц. Отцу попался червяк, что привело бабушку в восторг.
– Отлично, Нори! Теперь мы можем быть уверены, что в них нет пестицидов, – сказала она.
После карт бабушка уселась писать «Отчет по Мексике» – письмо с новостями, которое она отсылала раз в месяц всей родне. Правда, папин друг Боб Бэрроу и моя мама говорили, что отчеты надо бы писать дедушке: его редкие письма были гораздо интереснее. А Эл говорил, что по стилю дедушка близок к Хемингуэю.
Той ночью я спал на мягком матрасе, и это было настоящее наслаждение. Я ночевал в отдельной комнате, слышал жужжание насекомых и шастанье зверей, и мне нисколько не было страшно.
А на сладкое отец приготовил мне сюрприз. На следующий день мы поехали в аэропорт, и я увидел, как по трапу сходит Крис Рохлофф, мой приятель из Топанги.
– Ты купил ему билет? – изумился я.
– Ну, ты же говорил, что скучаешь по своим друзьям.
Нас с Крисом каждый день возили на серфинг в Сайюлите на дедушкином оранжевом джипе. Пока мы натирали доски воском, дед заказывал ostras[43] в единственном на всю округу ресторанчике. Официант записывал заказ, снимал рубашку и отправлялся на своей лодке к скалистому мысу. А когда мы возвращались после серфинга, устрицы уже дожидались нас под palapa[44].
Теперь я наконец мог резвиться и кататься на серфе с приятелем, а не с отцом, и от этого почувствовал вкус настоящего веселья. Никто не заставлял меня снова и снова седлать волны. Особенно я любил, когда мы с Крисом просто болтались в море, порой пропуская хорошие волны, и придумывали собственный «серферский язык», со словечками вроде «крутьвандо» и «волноволосня».
Как-то раз мы все вчетвером поехали на осликах к водопаду и устроили конкурс – кто быстрее проплывет под водопадом и обратно. Это было нелегко: течение упорно сносило пловца к камням и тянуло к порогам, расположенным чуть ниже заводи. После того как отец с дедом явно поддались нам с Крисом, объявив ничью, папа нырнул с вершины водопада. Я видел, что Ролхофф боготворит его, и гордился этим. «Как жаль, что у нас была всего неделя», – подумал я, когда мой товарищ сел в самолет и полетел домой.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.