Глава 11 ГОСТИ ФЮРЕРА

Глава 11

ГОСТИ ФЮРЕРА

Британский моряк тихо сидел у трапа подбитого судна. Его нога была почти полностью оторвана – держалась лишь на небольшом лоскуте кожи. Чтобы остановить кровь, она была перетянута жгутом. Когда мы поднялись, он повернулся и взглянул прямо на нас. Его лицо было пепельно-серым.

Вперед выступил еще один уцелевший.

– Ваш первый снаряд… – начал он.

Британский моряк с трудом разжал стиснутые невыносимой болью губы и криво ухмыльнулся. Из уголка рта у него свисала сигарета.

– Эй, приятель, – прохрипел он. – А как насчет моей ноги? Я должен взять ее с собой?

Эта черная шутка приобрела необыкновенную популярность в нашей команде, и уважение к крутым английским парням, которые могут шутить, даже находясь, грубо говоря, «в заднице», сильно возросло. Наиболее серьезные из нас принимались размышлять о моральных качествах противника, которые доселе не имели возможности постичь… Зато теперь возможностей узнать точку зрения англичан у них было сколь угодно на много месяцев вперед.

При уходе из Германии команда «Атлантиса» насчитывала 347 человек. К маю у нас появилось 76 пленных. В июне добавилось еще 99. К середине июля число пленных достигло 327. Но даже после перевода большей части из них на другое судно благодаря новым победам к сентябрю «коробочка» снова была полна. На «Атлантисе» находилось 293 пленных. За все время боевого похода на борту побывало 1283 «гостя» с потопленных судов.

Приказ Верховного командования был точен и ясен. Кредо фюрера заключалось в отсутствии контактов с противником. Пленных следовало держать в тюремном помещении, давая им только короткое время для разминки. Иными словами, контакт между немцем и англичанином допустим только на уровне, установленном в лагерях, что, может быть, вполне разумно для отдельных категорий людей на берегу, но никак не применимо к условиям нашей жизни на «Атлантисе», где не было «приятностей», характерных для береговых лагерей. Лихорадка «колючей проволоки» была обычной на берегу. На корабле, с его ограниченностью площадей, который, в довершение всего, имея на борту пленных, должен вступать в бой, ее распространение было невозможным.

Рогге тщательно обдумал проблему, принял во внимание стресс, которому подвергаются люди, загнанные в подпалубное пространство в условиях тропической жары, стресс, усугубленный страхом, поскольку над головой грохочут орудия, и решил, что такие условия содержания людей можно назвать, мягко говоря, нездоровыми. Он решил несколько модифицировать инструкции, дав пленным столько свободы, сколько позволят обстоятельства, при безусловном обеспечении безопасности корабля.

В общем-то проблема пленных поставила нас перед весьма специфическим выбором. С одной стороны, мы не могли бросить людей на произвол судьбы в уединенных водах. С другой стороны, мы не могли заходить в часто посещаемые воды, тем самым подвергая риску себя. И в любом случае шлюпки вовсе не были «безопасным» местом, предписанным международными законами. И с каждого судна, которое мы топили, в наши помещения для пленных поступали новые обитатели. В конце концов мы приняли решение спасать всех, кого сможем, и даже пошли на определенный риск, позволяя пленным оставаться на палубе до десяти – двенадцати часов в день.

Людям был необходим свежий воздух, и мы старались им его дать. Помещения пленных, по вполне очевидным причинам, находились на нижней палубе, ниже, чем помещения нашей команды. Хотя, когда число пленных возросло, мы перевели азиатов в минный отсек, все равно условия для европейцев оставляли желать лучшего. Трудно описать, что чувствуют люди, пребывая в столь стесненных условиях, когда температура воздуха постоянно превышает тридцать градусов по Цельсию. Несмотря на наличие специальных вентиляторов, это место больше напоминало печь, и один из пленных, побывавший там, житель Лондона, как-то сказал мне: «Это была смердящая темница, плотно набитая телами». Точное описание.

Самые худшие моменты для пленных наступали, когда мы вступали в бой с другими судами. Хотя мы и обещали, что, если окажемся побежденными, им будет дана возможность спастись, такая же, как членам команды, на деле они понимали, что на этом пути их могут подстерегать немалые трудности. Когда я однажды напомнил одному из пленных, что мы все находимся в одной лодке, он описал их положение одной меткой фразой:

– Да, приятель, но нас бы больше устроило, если бы ваша посудина перевернулась вверх килем.

В другом случае английский пленный заявил:

– Почему бы вам не прорезать спасательный люк в днище и не дать ключи нам?

Изменить что-то все равно было невозможно. Положению пленных, запертых внизу, трудно было позавидовать. Им было плохо, но и нам не слишком уж хорошо. В дневное время неутомимый капитан Виндзор имел обыкновение гулять по палубам и убеждать всех, кто соглашался его слушать:

– Вы же понимаете, что это не может продолжаться вечно. Скоро, уже совсем скоро вы повстречаете крейсер, который положит конец вашим деяниям.

Но, несмотря на напускную браваду Виндзора и других пленных, мы точно знали, что они испытывают муки ожидания, страха перед такой встречей, причем настолько сильные, что в сравнении с ними наши собственные неприятности казались мелкими. Какая ужасная дилемма! Знать, что орудия твоих соотечественников стали врагами, которых следует опасаться в первую очередь, понимать, что пытливый друг может стать палачом.

Во время наших первых операций пленные ничего не знали ни о судне, которое мы обстреливаем, ни о текущем положении дел. Их сон прерывался сигналом тревоги, за которым следовали разные шумы, свидетельствующие о спешной подготовке к бою. Полагаю, больше всего беспокойства им доставлял лязг, с которым осуществлялся подъем боеприпасов через стальную шахту, проходящую через их помещение. Потом орудия открывали огонь – при этом звук в металлической коробке трюма должен быть весьма впечатляющим, а сотрясение распространялось по раскаленной стальной палубе, как электрический разряд, и в завершение – стаккато падающих на палубу гильз.

Я только однажды был в помещении для пленных во время тревоги. Это была всего лишь учебная тревога, но я хорошо понял, что они чувствуют, когда идет настоящий бой. Именно там, среди двухсот человек, в тесном полутемном помещении, наполненном не слишком приятными запахами, где на протянутых между койками веревках раскачивается выстиранное белье, задевая всех, кто проходит мимо, я принял решение сделать все от меня зависящее, чтобы уменьшить хотя бы страхи этих людей.

С тех пор мы стали информировать пленных о том, что собираемся атаковать, что цель – торговое судно и что все закончится быстро. Мы также постоянно повторяли, что, если попадем в ловушку, у пленных будут такие же шансы на спасение, как у нас. Слабое утешение? Возможно, но только для тех, кто не оказывался в плену, в запертом тесном помещении под огнем. Я верю, что в такие минуты даже к самым непримиримым из наших «гостей», которые страстно молились о конце «Атлантиса», приходила жажда выжить, которая является к каждому человеку, сколь бы силен ни был его дух.

В моем дневнике имеется запись о беседе с капитаном Виндзором, который аккуратнейшим образом суммировал разные взгляды на «ситуацию», преобладающие среди пленных и тех, кто взял их в плен. Мы разговаривали с Виндзором о самых жарких точках на планете.

– Это Аден или Сайгон, – предположил я.

– Вы, юноша, пока не знаете, где жарче всего, – проворчал он.

– Где же?

– В аду.

– Тогда мы отправимся туда вместе, – немного раздраженно ответил я.

Такой обмен колкостями был отнюдь не редким в, как правило, сердечных беседах между немцами и англичанами. Все же, хотя каждая сторона испытывала уважение к отдельным личностям другой стороны, мы не забывали, что волею войны, ответственной за нашу встречу, являемся врагами.

Шли дни, и странный характер нашего сообщества постоянно подчеркивался манерой, в которой противники вели неспешные беседы в периоды, когда никаких событий не происходило, но только чтобы моментально разделиться на противоположные лагеря, подчиняясь воинской дисциплине, перед очередной атакой. Звучал отрывистый приказ: «Огонь!» – и через некоторое время на борту появлялись новые лица, звучали новые голоса – это шла команда с нашей очередной жертвы. Среди них были раненые, некоторые бились в истерике.

Мы стали свидетелями удивительного превращения. Рогге поощрял общение между командами! Британские пленные посещали наши соревнования по боксу. Офицеры союзников собрались вместе и создали превосходное место развлечений – «Бар на Бродвее». В действительности норвежцы были старшими партнерами в этом детище двух пассажиров, оба – служащие китобойной компании, хотя британцы вскоре тоже проявили интерес. Цепь члена клуба состояла из пуговиц норвежских офицеров, нанизанных на тонкую леску. А сам бар представлял собой скамью, на которой стояло либо весьма посредственное виски – добыча, которую мы благородно продавали по цене от 1/6 до 2 долларов за бутылку, поскольку нам самим этот напиток не нравился, или видавшие виды кружки с холодным чаем вместо спиртного… Этим убежищем они очень дорожили, а чтобы еще более усилить иллюзию цивилизованной клубной жизни, придумали правила поведения для его членов. Клубный комитет постановил принимать немецких офицеров в качестве членов, но и на гостей, и на хозяев распространялось обязательное правило: никаких политических дискуссий. Так мы на время забывали о войне, беседовали о своей жизни, фильмах, увиденных перед войной, прочитанных книгах, приключениях, которые успели пережить в той прошлой жизни, закончившейся много веков тому назад. Но как мы ни старались, перед нами все равно рано или поздно возникала голова несчастного короля Карла, причем все еще в крови! Разговоры о доме вызывали мысли о родных и близких. Мысли о родственниках заставляли думать об опасностях, которым они тоже подвергаются. Начинаешь думать об этом и волей-неволей касаешься запретной темы: причины войны, кто виноват, чья страна права, а чья – нет? Автоматически беседа переходит на повышенные тона, страсти разгораются, ведь каждый участник – патриот своей страны…

– Все это безумно интересно. Но давайте лучше поговорим о сексе.

Эта ремарка не могла не подействовать охлаждающе на раскалившуюся атмосферу спора. Впервые ее произнес один из старших британских офицеров – капитан Армстронг Уайт, чье судно «Сити оф Багдад», как вы помните, было нашей третьей жертвой. «Давайте поговорим о сексе…» В те дни эта фраза стала надежным рецептом возвращения разгулявшихся страстей, подогреваемых военным временем и атмосферой тропиков, в рамки хороших манер. Однако обмен любезностями в повседневном общении ни в коем случае не исключал практических шагов, касающихся более широкого спорного вопроса. Ох уж этот спор, острый, всеобъемлющий, когда в ход идут любые возможности. Я вспоминаю некоторые примеры «маневров», происходивших за кажущимся сердечным фасадом.

Дружелюбный Армстронг Уайт вел список наших призов, имен пленных, прибытия и отправления судов снабжения, а также собирал другую информацию, впоследствии оказавшуюся весьма полезной для британской разведки.

Неутомимый Виндзор сконструировал для себя секстан, с помощью которого получал довольно точные данные о нашем курсе. Капитан Смит с «Замзама», переведенный на «Дрезден», помогал вооруженному моноклем доктору Хантеру прокладывать курс.

«Простые» матросы проделали глазок в переборке, через который могли наблюдать за тем, что происходит в трюме, где находится гидросамолет.

Они же регулярно бросали в воду кусочки бумаги и делали расчеты скорости и пеленгов.

Все это всплыло на поверхность, как такая же составная часть саги «Атлантиса», как любое из деяний наших людей, когда орудия противника в конце концов решили его судьбу. Пока наш корабль странствовал по безбрежным океанским просторам, подобное представлялось бессмысленным, да и производилось лишь от случая к случаю. Когда же невидимый дух войны, повелевающий людскими судьбами, ввергал нас в пучину боевых действий, такие действия стали равноправной частью нашей повседневной жизни, как еда или питье.

Мы использовали маскировку нейтралов, чтобы спрятать орудия. Мы изучали и анализировали каждый документ, который удавалось найти на захваченных судах, после чего отправляли кажущиеся нам важными сведения в Берлин. Наши пленные получали информацию в процессе дружеских бесед с членами команды.

Я вспоминаю день, когда наш доктор устроил вечеринку в честь дня рождения одного из английских капитанов, которая закончилась тем, что англичанин, мертвецки пьяный, уснул на кровати доктора, а тот приблизительно в таком же состоянии растянулся на диване. Я также помню, как английский художник, используя каждую возможность контакта, составил, на основании услышанного, удивительно точный план нашего корабля. Он ошибся лишь в одном – указал на нем одно 8-дюймовое орудие. Так проходили наши дни – в составлении заговоров, их раскрытии и общем обмене любезностями.

Конечно, какие-то трения возникали, но их было так мало, что это удивляет меня до сих пор. В «Общих правилах для пленных» я лично отредактировал правило номер шесть. Оно начиналось следующими словами: «Командование облегчает условия содержания, разрешая проводить время на палубе, предоставляя возможности для соблюдения личной гигиены и т. д.». Я добавил: «Мы хотим слышать дружелюбное „доброе утро“, когда командир или знакомые офицеры проходят по палубе, видеть уважение, с которым пленный освобождает дорогу, и сотрудничество, выражающееся в соблюдении чистоты на палубе и в помещениях».

«Доброе утро» оказалось последней каплей. Один из воинственно настроенных офицеров довольно резко поинтересовался, что мы имеем в виду. Должен ли он приказать людям говорить «доброе утро» и вставать при появлении немецкого офицера? Если да, можно ожидать неприятности. Я объяснил, что включил этот пункт только из-за грубости небольшой части членов команд, которые, обнаружив, что мы не такие уж звери, как они полагали, заняли открытую обструкционистскую позицию. Мы, сказал я, стараемся вести себя пристойно, насколько это позволяют реалии войны, и хотели бы, чтобы наши пленные это ценили. Что должен подумать офицер, если, войдя в какое-нибудь помещение своего же судна, ему придется пробираться через вытянутые ноги развалившихся бездельников? Объяснение показалось бойкому офицеру разумным, и больше аналогичных вопросов не возникало.

Только один раз мы были вынуждены применить меры дисциплинарного воздействия к пленному, да и то по причине его дерзости по отношению к британскому офицеру. С самого начала у нас была альтернатива или унизить британских офицеров, взяв на себя полный контроль над пленными, или поддержать и укрепить их власть в пределах границ, установленных обеспечением безопасности корабля. Мы выбрали второй путь. Насколько это представлялось возможным, команды судов содержались вместе. Их офицеры передавали наши распоряжения и отвечали за их исполнение, то есть сохраняли относительную власть. По большей части команды старались держаться вместе и поближе к своим офицерам, но в любой семье не без урода, и в команде всегда находилась небольшая группа недовольных – балласт для любого корабля.

Для таких людей, критиканов и спорщиков, наше появление означало только одно: отныне их офицеры утратили право командовать, а значит, вечные спорщики получили право делать все, что пожелают.

В описываемом мной случае матрос отказался выполнять приказ своего капитана, и тот, лишившись в своем новом качестве пленного былой уверенности, собрался сделать работу сам, но вмешался один из наших людей. Матроса привели ко мне.

– Почему вы отказались выполнять приказ и оскорбили своего капитана?

– Я не его чертов слуга, – ответил он, – теперь мы все равны. Он ничуть не лучше меня и не может меня заставить делать то, что хочет.

Мы отправили его в карцер, чтобы он на досуге подумал над своим поведением. Когда же капитан попросил о снисхождении для строптивого матроса, Рогге со своей обычной грубоватой прямотой ответил:

– Вы утверждаете, что это мелочи, но в данном случае меня не интересует ваше мнение. Зато меня очень интересует дисциплина. Если другие увидят, что парню легко сошло с рук неподчинение, они станут брать с него пример. А потом дойдет и до наших матросов. Такие вещи распространяются быстрее любой заразы.

Матросу карцер не понравился, и за каких-то несколько часов он полностью осознал, что был не прав.

Более суровое наказание было определено военным трибуналом за другой проступок, касающийся наших пленных, но на этот раз преступником оказался немецкий моряк. После захвата его судна британский офицер поинтересовался, что случилось с его биноклем, который по личным мотивам был ему очень дорог. Я ответил, что бинокли находятся на борту «Атлантиса», и, хотя мы не можем позволить ему иметь эту вещь во время рейса, он будет храниться, как его собственность. Но при проверке мы нужного бинокля не обнаружили. Расспросы ни к чему не привели, и мы провели расследование. Как-то раз возле двери моей каюты была найдена адресованная мне записка. В ней было сказано: «Вы никогда не найдете бинокль, который ищете. Я выбросил его за борт». Я чувствовал, что это, скорее всего, правда, но продолжал расследование. В конце концов наш список «подозреваемых» сократился до пяти человек. Я приказал каждому переписать записку. Один из моряков, человек достаточно образованный, допустил в тексте две ошибки. Стало ясно, что он сделал это намеренно, и его арестовали. Он сознался и был приговорен к трем месяцам заключения.

Британский офицер явился с просьбой о смягчении наказания. Поняв, что мы ничего не намерены менять, он запротестовал:

– Я бы ни за что не упомянул об этой вещице, если бы знал, что парня накажут так сурово.

Рогге, всегда горой стоявший за своих людей, служивших верой и правдой, холодно пожал плечами:

– Все останется как есть. Если я уступлю одному, то не смогу сдержать других.

Первой же оказией матрос был отправлен в Сомали отбывать заключение.

– Мне не нужен на корабле вор, – сказал Рогге.

Как офицер, ответственный за пленных, я получал постоянные жалобы на питание, и в дневнике, конфискованном у одного из пленных, прочитал следующее язвительное замечание о кухне «Атлантиса»: «Затем нам дали какую-то совершенно неудобоваримую субстанцию, нечто премерзкое, приготовленное, по-видимому, из шпината, по виду напоминающее раскисшие водоросли или болотистую слизь. На вкус это было еще гаже…»

Нет, с этим я не могу согласиться. Наша пища, конечно, была не слишком популярна, но пленные по возвращении в Англию оказались достаточно объективными, чтобы признать: в основном мы ели то же самое. И нам доставило немалое удовольствие прочитать об этом в найденном на одном из захваченных судов номере «Дейли телеграф». Больше всего нареканий вызывал хлеб. Мы не только привыкли к черному хлебу, но считали, что он питательнее белого и является полезным дополнением к нашему небогатому меню. По будним дням, не считая карри по средам, мы ели одно блюдо: горох, бобы, чечевица или лапша с маленькой порцией кровяной колбасы (тоже чрезвычайно не любимой англичанами). По воскресеньям мы получали сухие картофельные чипсы (не путать с вкуснейшими жареными чипсами), немного консервированных овощей и консервированного мяса или гуляша.

Я с усмешкой прочитал рассказ одного из пленных о том, что самым ужасным испытанием для всех оказалась вечно кислая капуста. Что вы, кислая капуста была деликатесом, слишком ценным, чтобы раздавать ее направо и налево. Но англичане относились к ней совсем не так, как мы, поэтому и воспоминание об этом блюде оказалось столь ярким. На завтрак мы пили эрзац-кофе – «пот негра» – и съедали кусок хлеба с маргарином и иногда ложечкой джема. Меню ужина было примерно такое же.

Самым страшным казалась нехватка воды. Каждый человек, будь то немец, англичанин, норвежец или туземец, получал около кварты[19] в день для того, чтобы мыться и пить. Все краны были закрыты, воду выдавал специально назначенный человек. Мы получали ее дважды в день – после завтрака и после чая, и было странно видеть нетерпеливую очередь из пленных и тех, кто их в плен взял, одинаково жаждущих получить свою порцию. Да, чтобы удовлетворить простую человеческую потребность, приходилось ждать в очереди.

Ничего не пропадало. Если после еды оставался чай, его следовало выпить в течение дня. Если после приема пищи оставались излишки еды, их надо было вернуть. Полагаю, «Общие правила для пленных» в достаточной степени отражали принципы ведения нашего хозяйства.

«Берите только необходимое количество пищи. Если этого окажется недостаточно, попросите еще. Пища, не съеденная из-за того, что пришлась не по вкусу или по другим причинам, ни при каких обстоятельствах не должна сбрасываться в мусорные бачки или емкости для сбора пищи, предназначенной свиньям. Ее следует вернуть на камбуз. Возврат пищи не повлечет за собой снижение рациона, а выбрасывание пищи – повлечет. Расточительное отношение к питьевой воде, чаю и кофе также повлечет снижение рациона».

Все в одной лодке…

Как, ежедневно видя незавидное положение пленных, мы могли строго придерживаться правил? Как мы могли оставаться безразличными к людям, которых видели каждый день прячущимися под спасательными шлюпками или в тени дымовой трубы, ищущими любую возможность хотя бы на короткое время укрыться от палящего зноя? Струящийся по всем телам, независимо от их национальности, пот уничтожал традиционные барьеры между пленными и победителями. Иногда мы спорили между собой: не являемся ли все мы в той или иной степени пленниками самой суровой из стихий – моря?

Команда старалась установить корректные отношения с англичанами, но постоянно оставалась настороже, чтобы не дать застать себя врасплох.

Капитан Хилл с «Мандасора» после освобождения говорил, что мы «хорошие парни, но…». Если же обобщить наше отношение к Хиллу и его друзьям, можно сказать: «Это люди, с которыми приятно поболтать, но в военное время очень опасно слишком доверять им».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.