Глава 2
Глава 2
В приподнятом настроении я возвращался в Новосибирск. Радовало, что Мессинг на глазах становился советским.
Была конец мая сорок второго года, хотя за Уралом, особенно после Свердловска, еще лежал снег. Мы двигались медленно, с длинными остановками — поезд пропускал на запад воинские эшелоны. Настроение у пассажиров было приподнятое. Я впервые видал так много техники, столько молодых бравых, одетых в воинскую форму парней. Казалось, эта сила способна сокрушить любого врага. В вагоне только и разговоров было об успешно начавшемся наступлении под Харьковом. В ожидании скорого изгнания фашистов я пристрастился к чтению газет. Там было много занятного — в одном из номеров «Правды», например, мне попалась заметка о патриотическом поступке пасечника Трофима Лыськова, на собственные средства купившего внуку боевой самолет. На фотографии был изображен внук в летном шлеме в обнимку с седобородым дедом. Какие еще нужны свидетельства, чтобы подтвердить единство партии и народа?
По ночам, под гнетом энтузиазма и оживших надежд я никак не мог заснуть — прислушивался к перестуку колес и перебирал в уме события последних месяцев. Жизнь налаживалась. Мне было чем гордиться. Мессинг не сидел без дела. Он тоже внес свой вклад в приближение победы. Я не переоценивал его, и все же из проделанного на Лубянке вытекал вполне логичный вывод — человеку, способствовавшему успешному завершению операции «Близнец», пусть даже он лжепровидец из лжепровидцев, можно доверять, а это означало надежный тыл и возможность без страха смотреть в будущее.
Это много значило для бедняги-шнорера!
В доверительных отношениях с советской властью были и смешные моменты, например, просьба генерала Панфилова помочь облапошить поляков и погнать их на фронт не где-нибудь в Италии или африканской пустыне, а здесь, под Москвой. Такого рода фантастические мечты ничего, кроме улыбки, не вызывали, тем не менее, обещание Берии, что со мной свяжутся, являлась фактом, на который теперь можно было опереться.
Перспективы открывались самые радужные. Я все-таки стал «своим»! О том, по мнению Трущева, свидетельствовала грубость и тыканье наркомвнудела. В ответ на мое слабое негодование Николай Михайлович объяснил — «вам не обижаться, а радоваться надо». Оказывается, нарком позволял себе грубить исключительно со «своими». В отношении рядовых сотрудников он, как, впрочем, и все руководство страны, всегда был предельно вежлив, правда, не без суровости.
Что касается фон Шееля, ясно, что встреча с Мессингом пошла ему на пользу. Мало того, что знаменитый магик и чародей спас его от расстрела, он помог отыскать принцессу. Невозможное оказалось возможным — заколдованный принц с помощью доброго волшебника сумел разрушить злые чары и найти свое место в строю.
Где-то он сейчас, наш добрый молодец Алекс-Еско фон Шеель? Вероятно, его тоже ждет награда, а затем новое задание? Оно потребует от него необычайной стойкости духа и незаурядной остроты ума. Он будет на волосок от смерти, но сумеет выйти сухим из воды…
До самой Волги я без конца пересказывал про себя эту волшебную сказку со счастливым концом, ведь в далеком послевоенном будущем я воочию зрил Алекса-Еско. Он сохранил жизнь, поседел, набрался ума-разума.
Что ни говори, игра удалась, если даже при этом доброму волшебнику пришлось чуть-чуть поступиться дистанцией между собой и миром. Правда, ближе к Новосибирску, когда в газетах начали печатать какую-то невнятную чушь насчет тяжелых боев на юге страны, и по вагонам поползли тревожные слухи, что немцы окружили наших в районе Харькова, потеряно громадное количество техники и многие попали в плен, я, переживая в душе за пленных, уже не так снисходительно относился к Мессингу и способу, с помощью которого ему удалось мобилизовать молодого Шееля на борьбу с фашизмом.
Из поднебесья ретроспективно каюсь — мне бы тогда прислушаться к досаждавшим сомнениям. Мне бы тогда задуматься о скоропостижно скончавшейся дистанции между мной и большими чинами, но головокружение от успехов оказалось настолько сильным, ожидание награды настолько хмельным, что Мессинг утратил бдительность. По совету подыгравших мне «измов» я отыскал безупречную, как мне показалось, формулу для оправдания любых сомнительных поступков — если в будущем обнаружится, что субъект психологического опыта жив и здоров, значит, к нему, нынешнему, можно применять любые меры воздействия.
— Удачный ход! — подметил мой соавтор. — Свежак!.. В нем даже есть какой-то сюр. Если не считать, что именно с такого рода восторгов начинается паломничество в страну «измов?
Что можно ответить на эти обывательские, не считающиеся с трудностями, переживаемыми страной, обвинения?
Но все по порядку.
Уверенность в том, что его признали «своим» и ему можно грубить, вдохновило Мессинга на еще более несуразную глупость — по приезду в Новосибирск он вступил в спор со Степаном Антоновичем Трофимчуком, секретарем нашей партячейки.
Степан Антонович был опытный хозяйственник, с прочными связями в городских партийных органах, имевший необъяснимое пристрастие к таким словечкам и выражениям как «сурьезно», «ндравиться», «по-деловому разрубить вопрос», «это вам не как-нибудь», «на двурушников мы смотрим сквозь клизму презрения». Я имел неосторожность указать этому горластому и напористому активисту, что на врагов следует глядеть не через клизму презрения, а через призму, на что тут же получил гневную отповедь — не вам, Мессинг, учить партию, через что ей смотреть на врагов!
Но роковую ошибку я совершил, когда поинтересовался, почему вы, Степан Антонович, не на фронте?
— У меня бронь! — заявил Трофимчук. — Я нужен в тылу!
От дальнейших объяснений он уклонился.
Сразу после возвращения из Москвы директор бюро объявил, что на ближайший понедельник назначено заседание коллектива, посвященное мерам по оказанию помощи фронту. Тема была благородная, однако приехав в контору в назначенный час, я обнаружил, что этот вопрос начальники собрались обсудить со мной одним. Других приглашенных не было.
Мне бы, провидцу, сразу догадаться о чем пойдет речь, тогда я, может, успел бы подготовиться — обратился бы в местное управление НКВД за справкой, что, мол, Мессинг Вольф Григорьевич выполнял важное правительственное задание, но кто мог знать, что мое руководство больше всего интересуется не помощью фронту, а финансовой стороной моих психологических опытов.
Директор конторы первым бросился в атаку.
— В тот момент, когда вся страна истекает кровью, вы устраиваете себе липовые командировки? Где вы были, товарищ Мессинг? Почему от вас не поступало переводов? Вы устраиваете левые концерты в то время, когда у нас горит финплан? В военное время это пахнет трибуналом, товарищ Мессинг!
— Какие левые концерты? Вы в своем уме?..
Трофимчук не любил ходить вокруг да около, он сразу внес ясность.
— Мы-то в своем, а вот насчет вас, Вольф Григорьевич, есть сомнения, чем вы там занимались в столицах! Мы тут получили сигнал, что в Москве вы вели себя, прямо скажем, не как-нибудь…
Его мысли были передо мной как на ладони. Чтобы придать весомость предъявленным мне обвинениям он организовал донос на меня от одного из самых бездарных гармонистов местного ансамбля народного танца. Другого такого не знавшего нот и вечно пьяного профессионального музыканта я своей жизни не встречал.
С высоты четырнадцатого этажа сообщаю, с первых дней моего пребывания в Новосибирске, мне стало ясно, что Мессингу здесь никогда не стать «своим». Мне грубили, обдирали как липку, меня в конец замордовали пожертвованиями. Правда, в первое время директор бюро старался держаться в рамках. Ему, как никому другому, было ясно, что содрать с других финплан было практически невозможно. Концертных ставок тогда не было, гонорар выплачивали с процента выручки. Процент был небольшой, но на жизнь хватало, весь остальной доход шел на счета гастрольного бюро. Другим словами, мы все жили с количества зрителей. Понятно, что зрителей у меня хватало, чего не скажешь о других солистах нашей конторы. Возможно, поэтому с меня постоянно выдирали процент то на оборонный заем, то на помощь фронту, то на обустройство пострадавших от войны детей. Этих подписных листов было не счесть. Я не против сирот или помощи фронту, но почему-то выходило, что всю финансовую нагрузку нес я один. В моем негодовании, конечно, присутствовал мелкобуржуазный элемент, но хотелось бы больше социальной справедливости в самой справедливой на свете стране!
Сначала я мирился с незаконными поборами, в начале войны меня пугала всякая, даже самая ничтожная размолвка с властями. Теперь, вернувшись из Москвы, в ожидании награды я намеревался решительно поставить вопрос об отчислениях с концертов. Помощь фронту я хотел оказывать на добровольных началах.
Это были наивные мечты. Я выбрал неудачный момент. Настроение в тылу было хуже некуда. Люди с недоумением и страхом выслушивали июньские сводки Информбюро, а июльские ввергли в страну в ужас. К тому времени уже окончательно определилась военная катастрофа под Харьковом, был сдан Крым, в псковских лесах погибла 2-я ударная армия. Немцы рвались к Воронежу, подбирались к Сталинграду. В такой момент нанести сокрушительный удар финансовому благополучию нашей конторы граничило с изменой родине. Так, по крайней мере, обрисовал ситуацию Степан Антонович, тем более, что процент невыполнения мог реально отразиться не только на директоре, но и на нем. Они решили раз и навсегда приструнить строптивого экстрасенса, поэтому Трофимчук дал себе волю.
Я решил не ввязываться в обсуждение моего поведения в Москве, тем более в обсуждение диагноза моего психического здоровья — эта тема была неприятна мне, — и попытался сразу разрубить вопрос.
— Что вы хотите от меня?
— Мы тут решаем, сколько вы, уважаемый Вольф Григорьевич, за эти месяцы получили гонораров и какую часть из них вы обязуетесь пожертвовать на нужды фронта?
— То есть внести на счет гастрольного бюро? — уточнил я.
Директор как человек интеллигентный деликатно развел руками.
— Какую же часть вы имеете в виду? — поинтересовался я, все еще не врубаясь в смысл предложения.
— Это вам решать, Вольф Григорьевич, — загадочно усмехнулся директор.
— Двадцати тысяч рублей вам хватит?
Степан Антонович поправил меня.
— Не нам, товарищ Мессинг, а фронту! И попрошу не устраивать из сурьезного мероприятия балаган.
— Тридцать тысяч, — предложил я.
— Я повторяю, это вам не как-нибудь, а сурьезное мероприятие. А как насчет шефской помощи?
— Кому?
— Нашим славным воинам.
— Не знаю, чему я могу их научить. Я и стрелять-то не умею.
— А вы, оказывается, шутник, Вольф Григорьевич, — удивился Степан Антонович, — это при ваших-то доходах?! На днях один председатель колхоза пожертвовал миллион. Вот пример истинного патриотизма!
— Хорошо, я подумаю. А сейчас мне нужно готовиться к выступлению.
* * *
В ожидании поздравлений с государственной наградой, Мессинг не нашел ничего лучше, как отправиться в местное управление НКВД с просьбой оградить его от домогательств местного начальства и подтвердить, что в Москве он не прохлаждался и не левачил, а выполнял важное правительственное задание. Принявший меня молоденький следователь сначала смотрел на меня как на умалишенного — таких в то время тоже хватало. Некий новатор, например, требовал содействия в продвижении важного оборонного изобретения, суть которого заключалась в том, что бока подводных лодок следует намазывать жиром дельфинов, что значительно уменьшает трение корпуса о воду и резко, на двести процентов, повышает скорость судна. Были и такие, кто, обнаружив в себе зародыш двурушничества или поддавшись пораженческим настроениям, требовали, чтобы их немедленно изолировали от общества. Попадались также патологические стукачи, которым даже энкаведешники не верили. Правда, до поры до времени. Случалось, отдельные граждане приходили и за справками, но за такой, чтобы от самого Берии, этого на памяти следователя еще не было.
Тем не менее, он внимательно выслушал меня, затем вызвал дежурного — его появление вызвало у меня неприятные позывы, — и что-то шепнул ему на ухо. Ждать долго не пришлось. Дежурный вернулся с какой-то папкой. Нес ее тыльной стороной ко мне, но от Мессинга не скроешь — это было мое дело. Просмотрев собранные в папке материалы, следователь вмиг посерьезнел и сообщил, что у компетентных органов имеются сведения, будто бы под видом командировки в Москву я позволил себе дезертировать с трудового фронта. В столице я якобы проводил левые концерты и присваивал выручку. Это правда? Выслушав мои сбивчивые оправдания начет ответственного задания, он веско предупредил — «вы, товарищ артист, позволяете себе безответственные высказывания».
— С какой целью вы упрекнули партийные органы в том, что они якобы не знают, через что им смотреть на классовых врагов?
Я онемел — не иначе, как Трофимчук постарался!
Следователь веско предупредил.
— Мы не позволим играть с авторитетом партии!
Затем он сменил гнев на милость и уже вполне доброжелательно поинтересовался, зачем я все-таки ездил в Москву и чем там занимался?
Я попытался еще раз объяснить, что выполнял особо важное задание партии и правительства.
Следователь одобрительно кивнул и предложил подробно изложить в письменной форме, какое именно задание я выполнял в столице, а также чем занимался в свободное время.
Я отказался, сославшись на то, что мне запрещено кого бы то ни было вводить в подробности.
Следователь развел руками, однако выпустил меня из здания НКВД без всякого содействия со стороны гипноза или какого-нибудь иного природного дара.
Только на улице Мессинг осознал, какую глупость он совершил.
Удивительно, но уже на следующий день меня вызвали в управление. Меня принял сам заместитель начальника областного НКВД. У него были такие же знаки, как и у Трущева, так что я обратился к нему по званию — «товарищ капитан госбезопасности», тем самым демонстрируя, что я не чужой человек в органах.
Заместитель извинился за накладку и попросил не сетовать на неопытного работника, тем более, что не всем следует знать, какого рода задание я выполнял в Москве. Он сообщил, что с сегодняшнего дня мне не надо беспокоиться насчет помощи фронту — никто больше не станет приставать ко мне с домогательствами и угрозами. Затем он попросил меня о маленьком одолжении — выступить перед интернированными в Новосибирской области поляками. В настоящее время их свозят в Новосибирск, где собирают эшелон мобилизованных и добровольцев из пленных и беженцев, изъявивших желание вступить в польские воинские части, которые формирует генерал Владислав Андерс.
Я не поверил своим ушам — неужели большевики согласились доверить такое дело человеку, который воевал с ним в двадцатом году? В тридцать девятом Андерс со своей бригадой, пытаясь прорваться в Венгрию сквозь заграждения, выставленное красноармейцами, вступил с ними в бой. Был дважды ранен, взят в плен. Отправлен в Москву, где почти два года просидел в тюрьме на Лубянке. Теперь, оказывается, он тоже выполнял особо ответственное задание?
Война безусловно меняла нравы в лучшую сторону.
Капитан согласился, так и есть. Каждый гражданин Польши, кто готов воевать с фашистами, имеет возможность вступить в национальные части.
— Помощь поляков не помешает. У нас много трудностей на фронте. Особенно с личным составом.
— Не хватает людей? — поинтересовался я.
Капитан кивнул и своей откровенностью вполне расположил меня к себе.
Я горячо заверил его, что Мессинг вовсе не против помощи фронту. Он понимает, как трудно сейчас его новой родине. Он никогда не забудет, что именно Советская Россия приютила его, беженца, но Польша есть Польша. Ее нельзя забыть, там его родной дом. Там папа, мама. Конечно, Мессинг с радостью выступит перед бывшими соотечественниками. Он знает цену польской дерзости. Поляки — храбрые солдаты.
Во время этого доверительного разговора мне показалось, что Мессингу представилась отличная возможность воплотить в жизнь задумку, которая с момента отъезда из Москвы не давала ему покоя. Поступок колхозника Лыськова, купившего внуку самолет, произвел на меня неизгладимое впечатление и не столько демонстрацией единства партии и народа, сколько возможностью раз и навсегда избавиться от всяких беспардонных домогательств. Пожертвуй я деньги на покупку самолета, и никто не сможет упрекнуть меня в нехватке любви к фронту. Я прикинул еще в поезде, если простой пасечник сумел накопить средства на самолет, то у бедняги-шнорера тоже должно хватить деньжат. Это будет весьма эффектный жест.
Мессинг не удержался.
— Я, например, готов внести свой вклад в вооружение Войска Польского. Приобрел бы самолет или танк для самого храброго польского летчика, если, конечно, они не дорого стоят.
— Не дорого, — успокоил меня капитан и пообещал. — Я наведу справки.
Уже на следующий день чекист сообщил, что стоимость боевого самолета не намного превышает сто тысяч рублей.[76] Танк стоил меньше, но мне больше нравился самолет. Какая красивая, впечатляюще грозная боевая машина!.. Вот он взмывает в воздух, а на борту написано «Вольф Мессинг».
Хорошо!
К тому тоже сто тысяч это значительно меньше, чем миллион, о котором упомянул Степан Антонович. Понятно, что парторг был не прочь за мой счет переплюнуть и этот рекорд, а это грозило Мессингу крупными финансовыми потерями. Миллиона у меня никогда не было, а в компании с Трофимчуком никогда и не будет. Стоит ему повадиться на чужой огород, и конца взносам не будет. Мне откровенно претила необходимость помогать этому бронированному активисту за чужой счет подтверждать свою репутацию инициативного хозяйственника и, прежде всего, право на бронь. Одна мысль, что я подпишусь еще на какой-нибудь лист, побывавший в его пальцах, вызывала у меня отвращение.
* * *
Выступление состоялось через две недели, когда в областной центр свезли всех тех, кто был мобилизован или дал согласие вступить в армию Андерса.
Должен признаться, я с опаской готовился к этому выступлению. Тридцать девятый год и освобождение восточной Польши Красной Армии являлись незаживающей раной на польском самолюбии, и еще неизвестно, как они встретят земляка еврейской крови, к тому же сменившего гражданство. Тревога оказалась напрасной, может, потому, что в Новосибирске и области собрался в основном простой народ — беженцы из рабочих, крестьян, техническая интеллигенция, рядовые, а также в небольшом количестве младший командный состав.
Соотечественникам, свезенным в город из мест, не столь отдаленных — таежных поселков, заимок, бараков и даже из лагерей, — мое выступление да еще то, что концерт проходил на родном языке, показались чудом. Причем, волшебством обнадеживающим, прошибающим до слез, сулящим скорую перемену их нелегкой и горькой на чужбине судьбы.
Мне не хотелось бы теперь, из поднебесной высоты, вдаваться в детали депортации моих бывших соотечественников, но, поверьте, это было трудное испытание. Могу добавить, советским гражданам было не легче, тем не менее мало кто их нас, а также из простых поляков, был готов удрать куда глаза глядят, только потому что жрать было нечего и немцы вышли к Волге. У всех нас была крепкая закалка.
Это я, Вольф Мессинг, заявляю ответственно, чтобы не утверждали будущие знатоки моей жизни, даже те, с кем мне пришлось познакомиться в камере Ташкентского НКВД.
Впрочем, рассказ об этих знатоках — скорее, завистниках и иже с ними — впереди.
А пока…
Слухи, которые так долго будоражили моих бывших сограждан обернулись правдой внезапно, как вспышка молнии. Зачитанное в нескольких лагерях для интернированных решение правительства Союза ССР об учреждении польских национальных частей, мгновенно облетело все поселения и разбросанные по Средней Азии и Сибири польские колонии. Фантастикой казалось само право подать заявление в местную администрацию, пусть даже принимали их неохотно, порой с угрозами и проклятьями.
Но принимали! От всех желающих примкнуть к Андерсу!
Поляки были готовы на любые испытания. Многим моим соотечественникам до смерти надоело прозябать в Советской России на птичьих правах. Отправка на фронт казалась им куда меньшим злом, чем голод в еще не оттаявшей Сибири.
В заключительном слове я объявил, что покупаю на свои средства боевой самолет и дарю его самому храброму польскому летчику, который будет воевать на русском фронте. Весь зал встал и запел «Еще Польска не згинела…», что привело меня в восторженное состояние.
Подтверждаю из поднебесья, в тот день общей национальной мыслью всех собравшихся на концерт соотечественников была мечта — «скорее на фронт!», «скорее домой!», «сломаем хребет фашистскому зверю!»
На следующий день по совету зам начальника НКВД я отправил телеграмму советскому правительству с рапортом о горячем желании Мессинга В.Г. внести посильный вклад «в разгром фашистского зверя», для чего Мессинг В.Г. готов приобрести на личные средства боевой истребитель. В.Г. Мессинг просит вручить самолет самому храброму польскому летчику.
После того, как местная газета опубликовала статью о Вольфе Мессинге, купившим на свои средства самолет и передавшим ему товарищам по оружию, в нашей конторе разразилась буря.
Догадываетесь, в чем обвинил меня Трофимчук?
То-то и оно — никакому магу или здравомыслящему норматику в голову не пришло бы, что можно инкриминировать человеку, совершившему патриотический поступок. Степан Антонович признал меня виновным в том, что с подобного рода инициативами нельзя выступать без согласования с партийной организацией.
Когда на расширенном собрании Степан Антонович высказал мнение, что человеку, пренебрегающему волей коллектива, а также мнением партийных органов, не место в славных рядах советской интеллигенции, и коллектив дружно зааплодировал ему, я как-то сразу догадался, что пора уносить ноги из Новосибирска. Как спасение Мессинг воспринял предложение симпатичного капитана из управления Новосибирского НКВД отправиться в Среднюю Азию, и выступить перед поляками, собиравшимися там под красно-белым стягом. Я не задумываясь дал согласие на гастроли в Ташкенте.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.