Глава 4

Глава 4

За всю карьеру у меня не было более скандального выступления, чем сеанс, состоявшийся в середине декабря в пригороде Берлина Шарлотенбурге. Район был аристократический, так что сначала публика вела себя сдержанно, хотя преобладание коричневых рубашек сразу бросалось в глаза. Всем отчаянно захотелось взглянуть на мага, к которому благоволил вождь движения. Красные явились, хотя и небольшой, но сплоченной группой. С их появлением страсти неожиданно и резко накалились. Послышались выкрики: «Вон отсюда, продажные большевистские шкуры! Будущее Германии — это наше будущее!..» — на что сторонники экспроприации экспроприаторов ответили гневной отповедью: «Проклятые буржуазные подпевалы! Вы хотите за нашими спинами сговориться с эксплуататорами и кровопийцами из Промышленного союза!»

Утихомирились они на удивление быстро, по команде, что не удивительно для Германии. Коммунистов приструнил Рейнхард. Кому подчинились наци, я не сумел разглядеть. Впрочем, ясновидения в данном случае не требовалось, так как перед началом первого отделения Вилли имел со мной инструктаж. В самом доверительном тоне он предупредил, что в зале присутствуют «очень высокопоставленное лицо».

Он сделал многозначительную паузу, затем наставил на меня указательный палец, тем самым демонстрируя, что доверяет мне, и сделал ценное признание.

— Сам руководитель берлинской партийной организации, — и прошелся передо мной, наглядно подволакивая ногу.

Нетрудно было догадаться, кого он имел в виду.

— В отличие от Штрайхера,[53] — напомнил Вилли, — этот господин твой горячий поклонник. Стоит ли разочаровывать его и давать пищу крикливым демагогам, которых в нашем движении немало. Они готовы с водой выплеснуть и ребенка?

В таком доверии партийца к врагу нации и грязному еврейскому плутократу не было ничего странного, ведь за пару дней до выступления я выполнил свое обещание и представил Вилли список ожидаемых мною авиакатастроф. Затем покаялся, что насчет ближайших землетрясений, потопов и длительного, убивающего тысячи людей голода в небесной канцелярии пока ничего не слышно, разве что на Яве в ближайшее время произойдет извержение вулкана, а Япония нападет на Китай.

— Жаль, — прокомментировал эти сведения Вайскруфт. — От Явы и Японии в ближайшее время доходов ждать не приходится. Что ж, будем ориентироваться на авиакатастрофы.

В списке был указан рейс на Кенигсберг, имевший посадку в Варшаве. Этот вылет был особенно важен для меня, так как аэроплан должен был отправиться в полет сразу после моего выступления в Шарлоттенбурге.

Вилли отнесся к этому прогнозу с полным доверием.

Я перевел дух — умный, умный, а дурак. Решил тягаться с самим Мессингом. Да я, если хотите знать…

С высоты четырнадцатого этажа вынужден прервать поток клеветы, извергаемый на монитор автора. К сожалению, долговязый фантазер довольно точно изобразил наш разговор, особенно лихорадочно-радостный настрой, который охватил меня при ощущении, что Вилли ничего не заподозрил. Только об этом никому ни слова.

Но вернемся в зал.

Получив команду, тут же все — и левые, и правые, — приняли независимый вид, уселись по стойке «смирно» и принялись дружно аплодировать.

Вилли Вайскруфт вышел на сцену и объявил о начале представления. Для начала он предложил выбрать пять человек, которые должны были составить комиссию для наблюдения за медиумом. Моему удивлению не было предела, когда на сцену, без всякого шума и пыли вышли два коммуниста и три нациста. Для меня так и осталось загадкой, каким образом господа Геббельс и Рейнхард сумели сговориться между собой. Не иначе они обладали способностями общаться в сфере оккультного. А может, все дело в традиционном немецком воспитании, требующим повиноваться старшему и не устраивать из мухи слона по всяким пустякам?

Все равно, эта гремучая смесь коммунистов с фашистами вызвала у меня недоброе предчувствие, и, когда пришла необходимость спуститься в зал для поиска спрятанного предмета, я испытал страх. Я опасался плевка в лицо, пинка в зад, толчка в спину или, что еще хуже, удара по голове. Нельзя сбрасывать со счетов и грязную провокацию, на которые ни левые, ни правые никогда не скупились. Если кто-то из членов наблюдательной комиссии решил спрятать что-то политически заостренное, например, красную звездочку или значок со свастикой, скандала не избежать. Однако консенсус был найден, и когда из нагрудного кармана коричневой рубашки какого-то громадного штурмовика (к нему и подойти было боязно) я извлек тюбик дешевой губной помады и продемонстрировал его публике, в зале поднялся неимоверный хохот.

Я перевел дух.

Мне предстояла трудная, полная опасностей ночь. Нервы были на пределе, так что я позволил себе расслабиться и поздравил штурмовика с элегантным цветом помады.

Тот сразу запунцовел, вскочил и принялся доказывать налево и направо, что это жена нечаянно сунула ему помаду вместо партийного свистка.

Публика от хохота едва не начала валиться со стульев.

Второе действие предполагало демонстрацию тайн человеческой психики, а также пророчества, ради которых вся эта разношерстная компания, ведомая своими вождями, собралась в зале. По этому вопросу в перерыве Вилли специально проинструктировал меня. Он заявил, текущий момент требует исключительной сплоченности всех патриотов, выступающих за возрождение Германии, так что без пророчеств нельзя. В том, что я тоже выступаю за возрождение, у него сомнений не было.

— История не может ждать.[54] Ее надо подтолкнуть, а для этого необходим соответствующий настрой. Ты тоже можешь внести свой вклад в подъем народного духа.

— Ты предлагаешь мне взять в руки флаг со свастикой и начать со сцены размахивать им?

— Никто не требует от тебя политических демонстраций. Ты обитаешь в сфере тонких материй, твои мысли возвышенны. От тебя ждут ясного прогноза, провидческого, если хочешь, анализа развития политической ситуации в стране.

— Мне с трудом даются такие высокопарные речи, Вилли. Объясни проще — я должен первым запеть «Die fahne hoch…»?

— Ты опять неправильно меня понял. Мы, — он, словно пытаясь объять необъятное, неопределенно обвел пространство руками — всего лишь требуем объективности, которая соответствует надеждам тех, кто составляет большинство в зале.

— Ты предлагаешь мне солгать?

— Ни в коем случае!! Но если ты обнаружишь в будущем нечто, не совсем совпадающее с германской мечтой, лучше проглоти язык. Сегодня на повестке дня исключительно положительный прогноз. Это будет очень полезно для нашего общего предприятия. Учти, для нашего!

— Я учту, — безропотно согласился я.

Это был закономерный итог общения человека с «измами». В конце концов, верх всегда берут «деловые соображения» или «революционная необходимость». Несчастный начинает прятаться за ними, не сознавая, что такого рода «интересы» являются наиболее гнусной разновидностью «измов», только более грубого, неопрятного помола. Мне не было дела, был ли Вилли честен, уверяя, что его тревожит исключительно успех нашего совместного предприятия. После его слов я впервые воочию ощутил шелест направленной мне в затылок пули. Это ощущение, сопровождаемое разглядыванием замедленных кадров моего расстрела, было настолько невыносимо, что я, сославшись на усталость и необходимость подготовиться ко второму действию, заперся у себя в номере и повалился на диван. Фактически меня подвели к краю пропасти. Дело было даже не в зрелище окровавленного медиума, брошенного умирать в каком-то мрачном перелеске, в сырой, противной яме. И не в том, что в грядущем я ясно ощущал собственное присутствие во плоти и крови. К сожалению, в каком качестве я там окажусь, разобрать было трудно, но то, что будущее все ближе подступало ко мне, все теснее сжимало меня в своих объятиях, было бесспорно. Вокруг мелькали иные, на мой взгляд, нелепые или слишком кричащие костюмы. Странного вида, упакованная в прозрачную пленку еда, прямоугольные сумки из неестественно тонкого, напоминавшего пленку материала ставили вопросы, на которые у меня не было ответов. Что оставалось неизменным, так это неотвязная слежка, которая сопровождала меня и в будущем.

Подспудное чувство, мало зависимое от телепатии, подсказало — час пробил! Пора делать выбор.

Здесь и сейчас.

Либо ты с Вайскруфтом, а, следовательно, с Гитлером, либо ты сам по себе, вольная птица, в поте лица добывающая корм, готовая при любой опасности вспорхнуть в небо.

Это был нелегкий выбор.

Трудность была даже не в преднамеренной лжи, к которой призывал меня Вайскруфт.

Угроза таилась в самой правде.

Правда была немыслима, нежелательна, ужасающа. Я воочию, до покалывания в кончиках пальцев, увидал в будущем господина Гитлера. Он склонил голову перед усатым дядькой в военной форме и шишастом шлеме. Просвещенный Вайскруфтом, я узнал в дядьке стареющего Гинденбурга, избранного в те годы президентом республики.

Его встреча с Гитлером, чья прическа была тщательно вылизана — волосок к волоску — свидетельствовала, что Адди высоко взлетел. Сообщить об этом коричневой публике было для меня величайшим горем, но будущее, чтобы состояться, требовало жертвоприношений. Почему-то жертвы всегда выбирались среди еврейского народа.

Дальше заглядывать я не пытался, потому что, однажды рискнув, обнаружил, что последующие видения могли доконать не только цыгана или еврея, но и француза, поляка, русского. Каждого европейца, начиная с Греции и кончая Норвегией.

Ком ощущений, свидетельств, изредка долетающие до меня обрывки фраз, страх перед выбором, перед шелестящей в полете пулей, перед скверной ямой, жажда жизни, наконец, — необычайно возбудили меня. Никогда ранее я не был так хорош. Ни в берлинском паноптикуме, ни у профессора Абеля, ни во время триумфальных выступлений в Винтергартене, ни в Советской России, даже на смертном одре я не был так хорош. Даже в особняке господина Денадье, я не был так хорош. Я ощутил такую силу мысли, такую убедительность прозрения, что, как только вышел на сцену, шумевшие и переругивающиеся между собой зрители, сразу замолчали.

Сцена была освещена кровавым светом, таинственно шевелились бордовые кулисы, такого же тревожного цвета задник нависал надо мной. Белого вокруг было чуть-чуть, разве что манишка, выглядывавшая из-под фрака Вайскруфта.

Для затравки я небрежно перемножил два немыслимых по количеству цифр числа. Я вел себя, как должен вести себя всемогущий маг, взлетевший на пик своего могущества.

Наконец пробил час, о котором меня предупреждал Вилли, и из зала, с той стороны, где сидел господин Геббельс, долетел подготовленный вопрос — что ждет немцев в ближайшее время?

Я сердцем ощутил, как напрягся Вилли — решалась его судьба. Стоило мне уйти от ответа, как вся задумка со страхованием богатых и влиятельных тузов, основанная на мистических данных нелепого еврейского ясновидца, могла рухнуть напрочь. Обломки насмерть придавили бы его.

О себе я уже не говорю.

Я был вынужден сказать правду. Ради уважения к самому себе, ради сохранения дистанции между собой и теми, кто напряженно слушал меня.

Я сделал скорбное лицо — как еще я мог выразить свое отношение к будущему! — вскинул руки и произнес.

— Вижу. Вижу множество людей во фраках, в парадных мундирах. Вижу отца нации. Он бодр. Он пожимает руку одному из политических лидеров. Его имя всем известно. Он патриот до мозга костей. Он жертвовал собой на фронтах Великой войны, он способен повести нацию к победе. Гинденбург передает ему бразды правления. Теперь Германия сможет сделать решительный шаг в будущее.

Мои слова были встречены абсолютным молчанием. Затем, через минуту, зал взорвался неслыханными аплодисментами и оглушительным свистом со стороны красных. Кто-то из коричневых попытался затянуть: «Выше знамя…», но камарады тут же усадили его на место, заставили замолчать.

Вайскруфт воспользовался паузой и торопливо вышел на сцену. Его руки подрагивали. Дождавшись, когда стихнет шум, он, повернувшись в ту сторону, где сидел секретарь Берлинской организации НСДАП объявил.

— Уважаемым господам должно быть ясно, кого имел в виду наш уважаемый провидец.

Резкий пронзительный голос из зала властно перебил его.

— Просим господина медиума просветить нас насчет дальнейшей судьбы Германии. Что нас ждет через пять лет, через десять? Каков будет облик Берлина?

Меня внезапно посетила страшная головная боль.

Я начал с бреда, донимавшего меня в гостиничном номере.

— Я вижу развалины… Жуткие бронированные машины ползут по развалинам…

В зале затаили дыхание.

— Вижу громадную башню… Да, необыкновенно высокую… Это же Эйфелева башня! На ней флаг… Темно, тучи, не могу различить, чей флаг. Полотнище красное, в центре белый круг, в круге свасти…

Я не успел договорить, как зал взорвался аплодисментами и истошными криками «враки». Однако стоило мне продолжить, как зал мгновенно стих.

Я медленно прошелся по сцене, обхватил голову руками — меня ужасала, сводила с ума пронзительная тишина. Я поклялся, что никогда более не воспользуюсь своим правом погружаться в будущее, но сейчас речь шла о моей собственной жизни, о моем будущем — и я сделал выбор.

— Вижу вспышки огня… Разрывы снарядов, громадные бронированные машина. Много бронированных машин… Они горят. Вижу странные, напоминающие ястребов аэропланы. Они валятся вниз… Они устремляются вниз, сыплют бомбы на развалины. Вокруг развалины… Не могу прочитать название улицы…

Я сделал паузу, еще сильнее сжал виски — надавил так, что боль внезапно улеглась и я сумел различить надпись на согнутой, искореженной табличке.

Я повернулся в сторону зала и громко, на весь зал выкрикнул.

— Улица называется Фридрихштрассе. Вижу здание рейхстага… Окна выбиты, в стенах проломы, над куполом знамя… — возбужденно выкрикнул я. — Над разбитым рейхстагом развевается флаг. На нем вижу серп и молот.

После недолгой паузы в зале заорали — «вранье», а слева взорвались ликующие возгласы. Господин Геббельс вскочил и в сопровождение охранников быстро захромал в сторону выхода.

В следующее мгновение в меня швырнули стулом.

Не попали. Я успел увернуться. Сумел увернуться и от Вилли, с белым, онемевшим, перекошенным от гнева лицом выскочившим на сцену. Следующий стул, брошенный на сцену, угодил ему в голову. Вилли рухнул как подкошенный. Возможно, этот бросок спас мне жизнь, потому что в руке партнера был револьвер.

В зале началась потасовка. Раздались выстрелы, затем коричневые полезли на сцену. На пути у них встали ротфронтовцы, но это зрелище я уже наблюдал затылком, оккультным зрением.

На улице меня поджидал незнакомец, который указал на стоявшую неподалеку машину. Я выкрикнул: «Спасибо, товарищ!» — и бросился к машине. Успел вскочить в салон. В следующую секунду на улицы вывалилась толпа штурмовиков.

Я закричал шоферу.

— Отъезжай!

Водитель тут же дал газ и тронулся с местом.

Трое штурмовиков, доставая оружие, бросились вслед за машиной, но их тормознул встретивший меня на улице товарищ. Он успел скинуть плащ, теперь на нем была коричневая форма. Он указал преследователям в противоположную сторону и первым бросился за каким-то удалявшимся автомобилем.

Я же мчался в аэропорт.

Не доезжая до здания, попросил водителя остановиться. Несколько минут изучал окрестности. Шпиков не было. Похоже, моя уловка насчет кенигсбергского рейса сработала, и Вилли, доверившись мне, не выставил посты в аэропорту, так как только сумасшедший осмелится сесть в самолет, который самим Мессингом был приговорен к смерти.

Через пару часов я сидел в салоне трехмоторного «Юнкерса» и наблюдал, как на востоке вставало тусклое, цвета апельсина солнце.

* * *

По приезду в Варшаву я неделю прятался в родной Гуре Кальварии, затем со всей предосторожностью отправился в Варшаву, где просмотрел немецкие газеты за декабрь.

Нигде ни слова о представлении в Шарлоттенбурге. Правда, отыскал сообщение об инциденте в ресторане отеля «Кайзерхоф». Через час после одного из обедов все участники трапезы почувствовали себя плохо: непрерывная рвота и острая резь в желудке. Участниками оказались члены штаба руководителя одной из партий, имевшей одну из самых больших фракций в рейхстаге и выступающую за утверждение национальных ценностей. Несколько человек были доставлены в больницу, хуже всего дело обстояло с адъютантом вождя. Сам руководитель не пострадал — его, по-видимому, спасло увлечение вегетарианством.

В тот же день я отважился написать господину Пилсудскому. Через неделю за мной явились, увезли в Варшаву, там до полуночи держали в каком-то полицейском участке.

Когда пробило двенадцать, меня вызвали на допрос. Полицейский доставил Мессинга в комнату, где его встретил незнакомый лощеный офицер. После того, как сопровождавший меня капрал вышел, офицер предложил мне сесть и поинтересовался, почему я так долго молчал и какая причина заставила меня вспомнить, наконец, о долге? Вместо ответа я потребовал предъявить полномочия. Офицер как должное воспринял мое требование, снял трубку, набрал номер, и передал трубку мне.

Я сразу узнал глуховатый голос старинного приятеля. Пан Юзеф поздравил меня с возвращением, поинтересовался, здоров ли я? Я ответил, что чувствую себя превосходно и горд тем, что сумел послужить возрожденной Польше.

Маршал хмыкнул и потребовал.

— Ближе к делу, пан Мессинг.

Я попросил о личной встрече, однако маршал стразу отклонил эту идею и предложил доложить, что мне удалось сделать в Берлине.

— Только коротко, — потребовал он.

Я доложил, что имею письмо известного ему господина, адресованное лично пану маршалу.

— Отлично, — холодно отозвались с другой стороны линии. — Передайте документ моему доверенному человеку.

Я проверил документы доверенного человека и, передав ему письмо, потребовал расписку, которую он мне тут же и написал.

С тех пор я ничего не слышал о письме.

В начале 1932 в Гуре меня навестил господин Кобак. Он радушно обнял меня, сообщил, что дела не могут ждать и предложил турне по Польше. Я, глупый человек, с радостью согласился. Оказалось, что по настоянию неких высокопоставленных инстанций мне было запрещено выступать в крупных городах и больших залах. Те городишки, где Мессингу разрешили устраивать сеансы, были сущим захолустьем. Правда, мне не препятствовали выехать за границу. Я совершил турне по Прибалтике.

Куда еще я мог выехать?

Либо в Германию, либо в Советскую Россию. В Чехословакию или за море путь тоже был заказан, так как господин Вайскруфт не заплатил ни гроша за мои сеансы. Я остался гол как сокол, однако в суд обращаться не стал. По непроверенным данным, Вилли в ту пору очень нуждался в деньгах. Страховое общество обанкротилось, начальство интересовалось, каким образом суперагент Коминтерна сумел так ловко выскользнуть из-под его наблюдения, фюрер припомнил ему обещание приручить гаденыша и убедить его послужить Германии.

Карьера Вилли пошла под откос.

Для меня же наступили смутные, малодоходные времена. Я благоразумно старался не высовываться, гастролировал по провинции, дожидаясь, когда судьба, обещавшая мне долгую и интересную жизнь, спасла бы меня, оказавшегося в воде во время переправы через широкую быструю реку.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.