Глава 6

Глава 6

В Берлине мне пришлось дать отчет товарищу Рейнхарду.

Я видел его насквозь — он не исключал возможность предательства с моей стороны, хотя ни Ханна, ни добытые его сообщниками сведения, не давали повода для подозрений, но то что оружие в Эйслебене ждали, было ясно как день.

Он первый упомянул о Вайскруфте и той роли, которую этот полицейский шпик сыграл в эйслебенском провале.

Услышав отвратительно пахнувшие слова насчет «шпика», я не удержался и воскликнул.

— Он — полицейский?

Товарищ Рейнхард ничем не выдал себя. Это был железный человек. Он кивком подтвердил сказанное.

— Вайскруфт проходит по отделу АI Баварской государственной полиции.

— Что значит отдел АI?

— Это означает надзор за экстремистскими организациями, противодействующими конституции. Не важно, левыми или правыми. Отдел также ведет наблюдение за русскими подпольными белогвардейскими группами. Товарищ Мессинг, — голос его смягчился, в нем прорезались человеческие нотки, — ты не мог бы выяснить подробнее, как Вайскруфт оказался в Эйслебене? Гюнтер рассказывал о тебе много интересного. У нас, правда, такие штучки-дрючки не в почете, мы делаем упор на сознательность масс, на их сплоченность, на железную дисциплину, однако бывают обстоятельства, когда каждый, кто с нами, должен на деле доказать готовность помочь общему делу. Ведь вы с нами?

У меня язык не повернулся отказаться. Рейнхард одобрительно кивнул и продолжил.

— Что привело Вайскруфта в Эйслебен? Какова его роль во всей этой истории? Кстати, он сдал нам «крота», правда, негодяй уже был на подозрении, но лишняя улика не помешает.

Я ответил не сразу. Чем я мог помочь общему делу, если в моей голове кто-то черный и размытый продолжал кривляться и наяривать отвратительный, способный довести до сумасшествия фокстрот.

Черт побери, как же он называется?!

Меня также неприятно смущало понимание того, что этот разговор как никакое другое обязательство напрочь привязывало меня к партийным делам, а это было чревато. Судьба революционера — из двух зол выбирать худшее, ведь лучшего для него по определению не существует. Борец за правду всегда должен быть готов пожертвовать жизнью, но это не моя философия. Точнее, не философия будущего. Мне становилось тошно от одной только мысли, что бесы, называемые «измами», «шнами», «сьонами», «?сами» (например, communismus) и особенно мерзкие «ствы» и «кратии», овладеют мной и начнут погонять в ту сторону, где гибнут люди.

— Мне никак не ухватить Вайскруфта, — признался я. — Мы знакомы с детства, он сын хозяина Берлинского паноптикума и, по-видимому, нахватался от какого-то заезжего экспоната умения производить психологические опыты. Он организованно прячет свои мысли, я не знаю, как к нему подступиться.

Товарищ Рейнхард, услышав мою отповедь, ничуть не удивился. Увлеченный классовой борьбой, он утратил способность удивляться. Броней ему служила идея. Если кто-то решит, что я грешу на марксизм, он ошибается. Я имею в виду совершенно другое, широко распространенное поветрие, которое можно назвать единоверием. Оно сродни убежденности в том, что на все возможные ответы, рождаемые жизнью, можно отыскать один-единственный ответ. Этому заболеванию в острой форме оказался подвержен и товарищ Рейнхард. Он влюбился в марксизм. Не знаю, кто и когда убедил его, что единственной силой, двигающей окружавшую его действительность, является классовая борьба, или просто борьба. Он уверовал, что с помощью марксизма можно проникнуть в любую тайну природы, отыскать первопричину любого конфликта. Это был великий соблазн и, поддавшись ему, товарищ Рейнхард своеобразно смотрел на мир.

Его не занимали рассветы и закаты, гладь реки, звездное небо, изысканной формы облако или жираф. Любой пейзаж он разглядывал с точки зрения собственности, искал не крас?ты, а батраков, в чьей среде можно было организовать партячейку. Гибель Гюнтера Шуббеля, ответственного за перевозку оружия, была для него не более, чем недоработкой, слабым местом в плане подготовки вооруженного выступления, для меня же — трагедией, бессмысленной потерей друга, и в этом пункте мы никогда не сойдемся. Такого рода отношение к жизни ничего, кроме грусти, не вызывало, однако оставим метафизику и вернемся к суровой прозе жизни.

Не ради правды, а исключительно ради истины следует признать, что я несколько ошибался в оценке сидевшего напротив меня функционера. Он первым высказал опасение за Ханни. Ей нельзя оставаться в Берлине, сказал он. Впрочем, в Германии тоже.

Его слова примирили меня с действительностью. Этот пунктик и мне не давал покоя. Единственный выход, который пришел мне в голову, — зарубежное турне. Я поговорил с господином Цельмейстером, при этом настаивал, чтобы Ханна Шуббель обязательно должна сопровождать меня. Услышав о Ханне, Цельмейстер всплеснул руками и заявил, что это невозможно, что это нарушает контракт, что я собрался разорить его. Слов было много. Когда у делового человека пытаются увести из-под носа лакомый кусочек, он становится чрезвычайно красноречив, однако разжалобить меня господину Цельмейстеру не удалось.

Таким был наш век — непростым, мстительным, исключающим согласие. Это вызывает сожаление, но у меня не было права на жалость. Я не мог себе позволить и каплю сострадания, не говоря о благодарности, к этому разжиревшему коту. Мы должны были расстаться, я имел право на месть. Товарищ Рейнхард тоже имел такое право. В этом мы были единодушны, особенно после того, как он упомянул, что штурмовики в Эйслебене перед тем, как выпустить дорогих мне уродин под залог, побрили фрау Марту, а у Бэлы отрезали гриву.

Услышав такое, я онемел. У меня в ушах грянул нестерпимый вой несчастной женщины, лишенной эйслебенскими лавочниками единственного средства к существованию; крик Бэллы, очень чувствительной к боли, которую доставляла ей грива.

Товарищ Рейнхард положил свою ладонь на мою дрогнувшую руку, похлопал по руке, тем самым выдав себя как человека не лишенного сострадания.

— Надеюсь, этот прискорбный факт заставит вас, товарищ Мессинг, подумать о себе? — спросил он. — Вы тоже находитесь в крайне опасном положении. Эти ребята из Шестого отдела мастаки по части организации подлых и кровавых штучек. Они не оставят вас в покое.

— Что же делать?

— Покинуть Германию. На время. Вместе с Ханной.

— И что дальше? Без контракта, ожидая всякой каверзы от господина Цельмейстера? На что мы будем жить?

— Я знаю место, где господин Цельмейстер вас не достанет и где не надо будет заботиться о пропитании.

— Где же такая земля обетованная?

— В России.

Справившись с изумлением, я спросил.

— Что же я буду делать в России? Нужны ли там мои психологические опыты?

— В Москве вы будете учиться.

Я не торопился, соблюдал дистанцию. Прикинул — сочувствие и желание помочь ближнему у партайгеноссе Рейнхарда имели вполне приземленную, полезную для дела основу.

— Чему же мне придется учиться в Москве? Основам коммунизма?

Своим ответом товарищ Рейнхард окончательно сбил меня с толку.

— Это непростой вопрос.

Он произнес это на корявом русском языке.

Только отмеренная Мессингом дистанция между собой и миром позволила ему сохранить присутствие духа.

— И все-таки?.. — также на корявом русском поинтересовался я.

Рейнхард вздохнул. Это было так удивительно — помимо мужества, железной воли и несгибаемой решимости в его душе, на самом донышке, сохранилось сомнение.

Он, опять же на русском, понурив голову, признался.

— Лично я, товарищ Мессинг, не верю во всю эту мистическую ерунду, однако есть разнарядка направлять проверенных в боях товарищей, обладающих некими необычными способностями, в распоряжение особой секции Коминтерна.[30]

— Вы настолько доверяете мне, — удивился я, — что делитесь со мной такого рода сведениями и даже готовы послать в Москву, в эту самую секцию?

— Кого-то все равно придется посылать. Товарищ Радек[31]в этом отношении строг. Вы не беспокойтесь, — он сделал паузу, — эта блажь скоро пройдет, и вы вернетесь в Германию. К сожалению, — мрачно усмехнулся он, — блажь исходит с самого верха.

В его фразе все было непонятно. Товарищ Рейнхард, точно и последовательно выполнявший указания центра, никогда не позволявший себе ни в чем уступать оппозиционерам, не без иронии отозвался о партийном задании как о блажи, да еще спущенной с самого верха. Вот и пойми этих марксистов! Они готовы ногами стрелять, гривами трясти, пугать женскими бородами, чтобы только доставить оружие в тихий, спокойный и мерзкий Эйслебен — кому он нужен? — и в то же время их внутренняя жизнь пронизывалась такими же течениями и водоворотами, которые легко отыскать в любом заштатном бюрократическом учреждении.

Интересно, кто был тот человек, которому пришла мысль собрать в Москве проверенных в классовом отношении магов и колдунов?

— Мне надо подумать.

Товарищ Рейнхард кивнул.

— Трех дней хватит? — спросил он.

— Неделя.

* * *

Ответ я дал через три дня. Рейнхард оказался прав — тянуть было нельзя. Я почувствовал это сразу, как только простившись с функционером, вышел из пивной.

Мессинг, человек неопытный в подпольной работе, сразу обнаружил, что за ним следят. Хвост вел себя навязчиво, почти не таился, шел по пятам. К сожалению, я не сразу воспринял опасность всерьез и сначала допустил ошибку — роковую или пустяковую, не знаю, — но в любом случае эта ошибка повлияла на наши с Ханни взаимоотношения.

Субъект, пристроившийся ко мне на Фридрихштрассе, был коротковат, толстоват, розоват, на голове вызывающий котелок, в руках тросточка. Усиками на верхней губе он напоминал моего знакомого из Мюнхена. Неприязнь вызывал пренебрежительный энтузиазм, с каким он «вел» меня. По полицейским меркам такое задание считалось пустяковым. От него за версту несло приказом «давить» мне на психику — глядишь, сорвусь. Особую радость господину Кёпеннику (так звали моего сопровождающего) доставляли лежавшие в его внутреннем кармане денежные знаки. Сегодня он получил ежемесячный оклад и наконец-то сводит фрау Кёпенник в кинотеатр.

К универмагу, возле которого я проходил, он отнесся с возмущением мелкого лавочника — понастроили тут, давят ценами, не дают людям вздохнуть свободно. Уловив его настрой, я тут же свернул в магазин. Потолкался на первом этаже, поднялся на второй. Ради смеха полюбовался на женское белье — не сделать ли вызывающе буржуазный подарок своей пролетарской подруге? Лучше духи. В парфюмерном отделе присмотрел коробочку — пусть только Ханни попробует пренебречь чудом французской парфюмерии!

Господин Кёпенник пристроился рядом и, чтобы не ударить лицом в грязь, тоже попросил показать ему товар. Он указал на самый дорогой флакон. Продавщица подала коробку. Господин Кепенник открыл ее, достал малюсенькую склянку. От нее несло жасмином, я этот запах ненавижу. Я попросил завернуть выбранные мною духи и в тот момент, когда господин Кёпенник собрался вернуть молоденькой продавщице жасминовую пакость, мысленно дал установку. Тот, против собственной воли, еще не до конца осознав случившееся, на вопросительный взгляд продавщицы ответил коротко и ясно.

— Беру!

Надо было видеть его остекленевшие глаза, судорожные движения пальцев, пробежавшие по тощему бумажнику.

Выложить за французскую дрянь месячный оклад?!

Набиравший за моей спиной обороты скандал меня уже не занимал. Выложил ли господин Кёпенник денежки или отговорился, было неинтересно. В любом случае он потерял объект наблюдения, так что бесам было за что ополчиться на меня.

Поразил меня и господин Цельмейстер. Он встретил меня в холле гостиницы, со всей возможной деликатностью отвел в бар и завел доверительный разговор о том, что наше сотрудничество уже не дает «удовлетворения ни одной из сторон». Он готов пойти мне навстречу и разорвать контракт, который все эти годы сытно кормил его.

Его покладистость граничила с чудом. На такой фортель не был способен даже Вольф Мессинг, а вот служба безопасности берлинской полиции вполне овладела искусством убеждать людей поступать так, как того требовали «интересы Германии».

Вилли Вайскруфт так и заявил.

— Для блага родины можно и доходом поступиться.

Он явился ко мне в номер с предупреждением, что нам с Ханной со дня на день поступит вызов в Эйслебен. Вилли предупредил, появляться там опасно, особенно Ханне. Вопрос о ее аресте решен — юнгфронтовцы показали, что она была в курсе.

— Это серьезная улика, Вольфи. Здесь даже я ничего не могу поделать. Судейские вцепятся в нее так, что не отвертишься. Ханне надо немедленно скрыться, а не прятаться на конспиративной квартире, где каждый сосед считает своим долгом настучать в полицию.

Я не выдержал.

— Чего ты хочешь, Вилли? Чего добиваешься? Зачем пристроился к нам и не даешь прохода? Зачем изображаешь благодетеля, предупреждающего о неминуемой опасности. С какой стати, Вилли?

Он даже бровью не повел.

— Дружище, ты так ничего и не понял? Я был с тобой предельно откровенен и когда говорил насчет влиятельных друзей и когда высказал желание работать с тобой в паре, и когда упомянул господина из Мюнхена, которого ты предупредил о железнодорожной катастрофе. Я слыхал, господин Цельмейстер готов разорвать контракт, не так ли?.. У меня деловое предложение — твоим импресарио должен стать я, Вилли Вайскруфт. К сожалению, дружище, у тебя нет выбора. Мы споемся, Вольфи, мы очень хорошо споемся. У тебя будут деньги, много денег, не в пример Цельмейстеру мы будем делить доходы пополам. Перспективы самые обнадеживающие. Ты будешь вращаться в высших кругах и не только на родине.

— И заодно выуживать сведения, которые помогут Германии встать на ноги?

Вайскруфт вздохнул.

— Ты опять неверно толкуешь мои мысли. Я же говорю, при правильной постановке дела, мы очень быстро станем миллионерами. Теперь, что касается упомянутых тобой сведений. Кто посмеет указать миллионеру, не важно, какого он происхождения — еврейского или гойского — как поступать? Кто посмеет тронуть его? Тебя возмущает такого рода несправедливость? Меня тоже. Вывод — надо стать миллионером. Ты скажешь, это цинизм. Ты скажешь, с цинизмом надо бороться всеми доступными средствами. Ты скажешь — я с теми, кто решил опрокинуть этот мир, пропитанный цинизмом, несправедливостью, презрением к слабым и почитанием золотого тельца, и построить новый, в котором кто был ничем, станет всем. Ты на стороне тех, кто взялся установить рай на земле, где все вырядятся в белые одежды. У тебя перед глазами неопровержимый пример — героически погибший Шуббель. Если ты полагаешь, что судьба Германии связана с такими людьми как Шуббель, ты ошибаешься. Их одежды не так белы, как тебе это представляется.

— Не слишком ли, Вайскруфт? О мертвых либо хорошо, либо ничего.

— Если ты имеешь в виду конкретного Шуббеля, приношу извинения, но это не отменяет факта, что Гюнтер и подобные ему — пешки в руках его руководителей, а его руководители — пешки в руках Москвы. Если это не предательство, что это?.. Это тоже факт, Мессинг, и от него не отвертишься. Все эти Тельманы, Пики, Ульбрихты, Рейнхарды добровольно приняли на себя роль марионеток. Их дергает за веревочки сидящий в Берлине кремлевский комиссар, товарищ Радек. Именно он и погоняет кнутом наших доморощенных красных.

Он встал, подошел к окну.

— Это что касается фактов. Теперь о нас с тобой. По мне коммунисты, империалисты, националисты — все едино. Пока я, Вили Вайскруфт, не вижу личности, которая могла бы указать верный путь. Значит, самое время подумать о себе.

Он склонился надо мной, заглянул в глаза.

— Я знаю, ты любишь деньги. Я видел, как ты разглядывал драгоценные камни, как горели твои глаза. Какой из тебя революционер! Ты вполне нормальный необычный человек. Твой дар — твое бремя и в то же время твой шанс. Соблазненный всякого рода демагогами, ты решил принести его в жертву мировой революции, а я предлагаю сделать его радостью, воспроизводящей радость. В этом нет ничего плохого, Вольфи, купаться в благополучии, в славе. Более того, насколько я догадываюсь, ты хочешь учиться? Учись! Мы зафиксируем этот пункт в контракте. Я готов подписаться под любым параграфом, который позволит тебе делать то, что ты захочешь.

— А Ханни?

— Вместе с Ханни. Ты любишь эту девушку, она достойная пара. Мне она тоже нравится, у нее здоровая народная натура, а политическая блажь скоро пройдет. Развеется, как дым. Ты подари ей самое лучшее нижнее белье, преподнеси французские духи и очень скоро она уже не сможет отказаться ни от пеньюара, ни от шелковых трусиков.…

— Ты пытался изнасиловать ее.

— Это она сказала?

— Да.

— А она не сказала, что сама отдалась мне?

— Ты врешь!!

— Как только вы встретитесь, спроси, так ли недоступна она была, пока ты был на гастролях.

— Это подло.

— Что? Желание снять напряжение? Я ответил откровенно. Убедись, что я лгу, спроси Ханни. Еще раз заявляю — в отношении твоей женщины у меня нет никаких задних мыслей. Этот пункт мы тоже можем отразить в контракте.

— В контракте дьявола, — усмехнулся я.

Вилли ответил после долгой-долгой паузы.

— Ты слишком высоко ставишь меня, дружище, — он стряхнул в пепельницу пепел с сигареты. — Нет, дружище, я всего-навсего хочу жить достойно, и это святое право всякого обычного нормального человека.

— Значит, я ненормальный необычный человек! — отрезал я.

— Тебе виднее, — согласился Вилли. — Что касается контракта, это дело решенное. Давай обговорим детали.

— То есть?

— У тебя нет выбора. Хотя выбор есть — восемь лет тюрьмы. Я знаю, ты настроен романтически, ты уверен, что никому не под силу упрятать Вольфа Мессинга за решетку. Ты уповаешь на свой дар, на гипноз, мол, я всегда смогу околдовать охрану, как это случилось в Эйслебене, и выйти на волю. Не спорю, ты, может, и выйдешь на волю, а Ханни?

— Что Ханни?

— Ей грозит не менее четвертака. Вас ждет трудное будущее, Вольф. Ты будешь ждать ее в каком-нибудь тихом швейцарском уголке. Когда она старухой выйдет на свободу, ты прижмешь ее к сердцу. Неужели такая сентиментальная чушь способна увлечь тебя, приятель? Что касается контракта, я подтверждаю — на днях мы подпишем его, так что постарайся никуда не отлучаться и не подсовывать несчастным трудягам из полиции дорогие духи. Кстати, пошутив над приставленным к тебе человечком, ты разбудил в нем зверя. Это серьезная ошибка, Вольфи. Если ты полагаешь, что справился с Кепенником, ты очень ошибаешься. В полиции умеют обращаться с гипнотизерами. Я не советую тебе проверить это на практике. Зигфрид, даже истекая кровью, даже в беспамятстве, способен прокусить горло. Это полицейский пес…

— Я должен подумать.

— О чем. Сколько ни думай, путь один — подпись на документе. И в дорогу!..

— Что значит в дорогу?

— Сначала во Францию, там двухнедельные гастроли, потом Англия, а оттуда недалеко и до Америки. Мы пострижем американцев так, как им и не снилось. У меня роскошные предложения. Можешь взглянуть.

Он протянул мне пачку телеграмм, в которых сообщалось о согласии на организации гастролей.

Я спросил.

— Ты хочешь сказать, что мне не вырваться?

— Ты, может, и вырвешься, хотя шансов очень мало, а вот Ханни никогда.

— Итак, ты решил прижать меня к стене?

Вилли опять замолчал. Положил сигарету в пепельницу, некоторое время изучал вьющийся дымок, наконец ответил.

— Послушай, дружище, ты ошибаешься, если считаешь наш дружеский разговор вербовочной беседой. Ничего подобного у меня и в мыслях нет. Ты волен поступить так, как тебе вздумается. Все мои предложения относятся исключительно к выступлениям и никоим образом не касаются твоей личной жизни. Это будет отмечено в специальном приложении к контракту. Поверь, я считаю глупостью загонять в угол такого уникума, как ты, тем более давить на него, напоминать об угрозе, которая нависла над любимой. С тобой такой номер не пройдет, а если пройдет, ты способен отомстить. Жестоко отомстить. Мне этого не надо. Если из нашего сотрудничества ничего не выйдет, мы спокойно разойдемся. Даю слово. За этот год улягутся страсти вокруг доставки оружия в Эйслебен, более-менее определится ситуация в Германии. Если нет, мир велик. Что касается твоих партийных товарищей, не надо впутывать их в наши дела.

— Это тебя не касается.

— Согласен, но в противном случае мне придется предъявить доказательства в Берлинский комитет КПГ, что это именно ты сообщил в полицию о готовящейся доставке оружия.

— Это ложь!!

— Тебе придется доказывать это своим партийным боссам. Документы подлинные — свидетельские показания, телефонные разговоры.

Я решил подвести итог. Если Вилли хотел показать, что способен загнать меня в угол, он добился своего. Выхода у меня не было, разве что маленькая лазейка. К сожалению, вдвоем в нее не проскользнуть. Хуже всего, я никак не мог пробиться сквозь его ментальную защиту. Стоило ему мысленно просвистеть злополучный фокстрот, как я терял силу.

— Я должен подумать. Посоветоваться с Ханни.

— Конечно, дружище.

* * *

Я все выложил товарищу Рейнхарду — и про шпика, и разговор с Вайскруфтом. Он невозмутимо выслушал меня и как бы со стороны прокомментировал.

— Прекрасный образчик буржуазной демагогии.

— Это все, что вы можете сказать?! — возмутился я.

— Все уже сказано, товарищ Мессинг. Пора в дорогу.

— Я должен поговорить с Ханни!

— Этого только и ждет от тебя господин Вайскруфт.

— Чего?!

— Что ты приведешь его к Ханне. Вы не должны видеться до самой границы. Встретитесь в Варшаве. У нее будут твои документы, далее вы отправитесь как супружеская пара. Брак зарегистрируете в Москве. Желаю счастья, Вольф.

* * *

Была короткая теплая июльская ночь. Я сидел на балконе в плетеном кресле и разглядывал Луну. Искал воду в тамошних морях.

Воды не было. Была Земля, Германия, Берлин, последние трамваи, редкие прохожие, шуцман на углу Фридрихштрассе и Шарлоттенштрассе.

Каким образом Вилли овладел Ханной? Неужели так, как мы занимались любовью? Этот интерес обижал меня. Достойней забыть о словах Вилли. Этого требовали приличия, любовь, благородство и множество других «измов», окруживших меня, пытавшихся успокоить, однако обида не утихала. Еще оскорбительней казалась мысль, что я остался в дураках.

Этот мир оказался не таким простым, каким прикидывался.

Вилли был прав, я люблю драгоценные камни, мне нравится жить в достатке. Я предпочитаю, чтобы моя жена носила в животике моего ребенка, а не партийные документы, но и согласиться на предложение Вайскруфта было откровенной глупостью. Стоит только подписать контракт, и я уже не буду волен над собой. Очень скоро обнаружится, что помимо выступлений в казино, театрах и кабаре, мне придется выполнять кое-какие другие неприятные миссии. Мне будет не за что уважать себя. Это было ясно как день, ведь я уже лежал в гробу и мог с уверенностью, без всякой мистики, различить руны, которые вычерчивались на громадном лунном диске.

Что обещала мне Москва? Место в строю? Чувство локтя, а в перспективе возможность принять участие в грандиозном эксперименте, неизбежность которого я ощутил на собственной шкуре? Но и здесь все было не так просто. Эксперимент экспериментом, но я не мог отделаться от ощущения, что этот таинственный город только и ждал момента, чтобы изменить мне, как изменила любимая женщина. Эта мысль уверенно протаптывала дорогу, и чем глубже я вникал в смутную бездну грядущего, тем откровеннее вырисовывалась незамысловатая истина — чтобы уверенно чувствовать себя в Москве, я должен совершить предательство. Изменить себе. Или себя, что по сути одно и то же.

Что я знал о России, кроме того, что там царствуют большевики, люди там равны, свободны и счастливы, а все неурядицы, моря крови — это болезни роста.

Вспомнился русский матрос, навестивший Гуру Кальварию. Он обладал чудовищной силой, гнул пальцами медные пятаки. Неужели все русские способны гнуть пальцами монеты, пить водку, строить социализм, без жалости расправляться с классовыми врагами и готовить мировой пожар, который скоро будет раздут на горе всем буржуям?

Мне не было никакого дела до русских, но оказаться выброшенным из Германии и не найти приюта в России было страшно. Мне не давали голоса зовущих, каждый старался быть соблазнительным, прельщал. Страшно было поддаться им, ведь в какую сторону ни шагни, сразу угодишь в ловушку — стань таким, как я хочу. Долетел до меня и слабый, тоскливый призыв Ханни. Она думала обо мне, мечтала обо мне.

«Где ты, Вольф? Помнишь ли обо мне, любишь ли?..»

Я мысленно крикнул в ответ — помню, люблю!..

Она не услышала, она была далеко. Интересно, смогу ли я отыскать Ханни в миллионном городе? Предупреждение Рейнхарда относительно подспудного намерения Вайскруфта ко мне не относилось. Остерегаться следует обычным людям — тем, которые шумят, которых видно. Перед Мессингом стояла другая задача — способен ли я стать невидимкой? Хватит ли у меня сил превратиться в не-Мессинга?

Я не удержался от соблазна. Вышел из номера, спустился на первый этаж. Обозревая с площадки лестницы гостиничный холл, обнаружил двух подозрительных субъектов, читавших вечерние газеты. В двенадцатом часу ночи! Что если прикинуться мальчишкой, сопровождавшим гостей и пройти мимо них?

Я задержал дыхание, погрузился в сулонг и двинулся в их сторону. Прошел мимо, обогнул соседний столик и направился к выходу. Никто из низших жрецов полицейского управления не шелохнулся, не скосил глаза, не выдал себя учащенным биением пульса или усиливающимся потоотделением.

Мессинг вышел на улицу, свернул за угол, перевел дух. Эксперимент завершился успешно, можно было возвращаться. С другой стороны, судя по настойчивости, с какой Вилли атаковал меня, трудно представить, что на операцию выделили всего двух человек. Где же другие? Я направился в проулок, осмотрел темный двор. Так и есть, вон он, субчик. Торчит у черного выхода из ресторана? Есть еще и хозяйственный пандус, куда заезжают машины, но его можно и не проверять. Все ясно.

Это называется западня!

Если Вайскруфт и научился чему-то за те годы, что мы были знакомы, к его подчиненным это не относится. Интересно, сумеют ли они обнаружить, что я покинул номер и иду по улице? Если да, вскоре должна последовать суета, телефонные звонки, допрос персонала.

Минут двадцать я торчал возле гостиницы. В гостинице властвовала предсонная тишина, гасли окна. Вывод, полезный и для Москвы, — оказывается, я способен легко ускользнуть от слежки. Это был обнадеживающий итог — если люди Вайскруфта проворонили меня в гостинице, как им отыскать Мессинга в огромном городе?

Это предположение следовало немедленно проверить.

Я двинулся в сторону рейхстага. Никто не преследовал меня, в чем можно было легко убедиться. Улица, названная по имени старины Фрица[32], просматривалась на большое расстояние, прохожих было мало. Признать в них охотников на такую крупную дичь как Вольф Мессинг, по меньшей мере, глупо.

Я ускорил шаг. Мысли Ханни долетали все отчетливее, исходили они с северо-западной стороны, из Моабита[33]. В них не было и следа незримой червоточинки, о которой упомянул Вайскруфт. Это обнадеживало, придавало неодолимую сладость зовущему из-за реки голосу. Перебравшись через Шпрее, я, ни на минуту не теряя бдительности, двинулся по набережной. Здесь было многолюдней, и все равно никаких следов скрытой угрозы.

На набережной я подхватил подвернувшееся такси и, указав направление, более уверенно двинулся на зов. Остановил машину, когда обнаружил, что Ханни где-то рядом. Вышел из такси и, заметая следы, направился в противоположном направлении. Свернув за угол, обнаружил, что ментальный голос заметно ослабел, затем прервался. Я постоял и, убедившись, что такси скрылось из вида, двинулся в обратную сторону.

Мессингу не надо было оглядываться, бросать взор на витрины, наклоняться, чтобы завязать шнурки на ботинках. Я замечал все, что происходило на сотню шагов вокруг. Я был волен делать в этом огромном городе все, что захочу. Даже обнять Ханни.

В Моабите ночные улицы были тусклы и невеселы. Редкие ночные заведения откровенно экономили на электрическом освещении, отчего город превратился в некое подобие кладбища. Очередное падение марки вогнало горожан в уныние, редкие прохожие походили скорее на тени, машины — на катафалки.

Властелином этого погоста был я, Вольф Мессинг, дрянной еврейский мальчишка, отказавшийся от веры отцов; вундерман, прибившийся к тевтонам, пролетариям и прочим научным работникам. Я мог, взяв за руку каждого зрителя, довести его до счастья. Я мог отыскать всеобщую радость и подарить ее всем, ощущавшим себя униженными и оскорбленными. В этом мне не было равных. У меня не было соперников! Где вы, следопыты и загонщики? Зачем вы попрятались, это бесполезно. Я разгляжу вас в любой подворотне, обнаружу в любой щели, усилием мысли заткну ваши грязные пасти. Выходите, не трусьте, покажите себя.

Я не заметил, как мой шаг стал упругим, равномерным. Я ступал в ногу с судьбой, в такт громыхавшей где-то поблизости американской джаз-банде. Не сразу до меня дошло, что я марширую под звуки ненавистного мне фокстрота, название которого напрочь испарилось из памяти. Когда Вольф осознал, под чью музыку марширует, меня охватила ярость — Вольф Мессинг не позволит так поступать с собой. Меня словно ударили ножом в сердце, боль была нестерпимой, и я вошел в неприметную дверь.

Подъезд был обычный, берлинский, какие устраивают в дешевых домах для рабочих. Сразу за вестибюлем обшарпанная стойка, за ней не менее ободранная и заплеванная лестница. За стойкой меня встретила чрезвычайно накрашенная дама, предложившая любые услуги за пятьсот миллионов марок.

Это были даже не копейки, гроши.

Я облокотился локтями на стойку и спросил.

— Фрау, подскажите, как называется фокстрот, который исполняют музыканты?

Дама посмотрела на меня как на сумасшедшего.

— Господину угодно танцевать? Ему нужна партнерша?

— Нет, всего-навсего, название фокстрота?

Из бокового прохода выскочила, стриженая под мальчика девушка и, высоко подобрав юбку, торопливо полезла вверх по лестнице.

Дама окликнула ее.

— Лили, что они наяривают?

Девушка вздрогнула, замерла, затем торопливо, не опуская юбку, полезла вниз. Мы с ней были примерно одного роста, возможно, поэтому она не обратила на меня внимание у стойки. Поправив прическу, Лили с ходу бросилась в атаку.

— Мужчине скучно? Мужчине не спится? Пойдем, дорогой, я утешу тебя. Лили готова утешить всякого, кого мучает бессонница.

Она схватила меня за рукав. Я отшатнулся, вырвался.

— Я не страдаю бессонницей. Я страдаю оттого, что не могу вспомнить название этого фокстрота. Эта мелодия завязла у меня в мозгах.

Лили подозрительно глянула на меня.

— Ты не хочешь подняться наверх? — спросила она.

Я отрицательно качнул головой.

— Тогда вали отсюда, бродяга! — решительно заявила Лили. — Если тебе негде переночевать, не надо думать, что здесь живут дурочки. Название фокстрота узнаешь, когда заплатишь.

В расстроенных чувствах, под басовитый раскатистый хохот красавицы, сидевший за стойкой, я выскочил на улицу. Музыканты, словно насмехаясь надо мной, грянули во всю мощь. Из окон третьего этажа обрушилась такая лавина звуков, что я зажал уши и бросился наутек.

Отступать было поздно и горько. Скоро я замедлил бег, двинулся степенным шагом, стряхнул невидимую пылинку с добротного костюма, поправил шляпу. Восстановив душевное равновесие, нехотя прикинул — не напустить ли на посетителей этого паскудного заведения толпу призраков. Пусть они, черепастые, костлявые, окружат стойку и посмеются над бандершей, а кто-то из очевидных паранормальных мертвецов составит компанию Лили.

В этот момент меня вновь окликнула Ханни. Ее голос проклюнулся на противоположной стороне улицы. Удачным месторасположение явочной квартиры не назовешь. От звуков музыки можно сойти с ума, но это были такие пустяки по сравнению с тем, что она была рядом, она помнит обо мне, она скажет, как называется этот проклятый фокстрот.

Свернув за угол, я обнаружил дом, откуда доносился ее зов. Мрачная пятиэтажная громада в общем строю других таких же громад, более похожих на коммунальные гробы.

Пятый подъезд.

Некоторое время я постоял под арочным проходом. Вынюхивал, высматривал, изучал. Пошли они к черту, этот Рейнхард вкупе с Вайскруфтом! Пусть охотятся друг за другом. Мессинга им все равно не поймать. Неужели я не могу побыть часок с любимой женщиной?

Я поднялся на третий этаж.

Позвонил.

Дверь открыла Ханни. Она вздрогнула, на ее лице начертался ужас.

— Что ты здесь делаешь?! Немедленно отправляйся в гостиницу!

Я попытался объяснить, что меня изводит уныние, что меня неотступно донимает проклятый фокстрот.

Ханни захлопнула дверь.

Я постоял возле двери. На что я рассчитывал? У Ханни был сильный характер — такой, какой мне требовался. Она ни за что не откроет дверь. К тому же партийная дисциплина запрещала ей подвергать опасности товарища, пусть даже это был милый друг. В этом упрямстве была своя логика. Я быстро спустился по лестнице, вышел во двор.

Во дворе было тихо, разве что вдали странного вида старичок прогуливал терьера.

* * *

На вокзал я прибыл часа за три до отправления поезда.

Слишком рано, но оставаться в гостинице не было больше сил. Утром, подписав бумаги о расторжении контракта с Цельмейстером, я вернулся в номер. Достал чемоданы, распахнул их, начал собирать вещи. Потом впал в оцепенение и некоторое время разглядывал пустые полости двух прямоугольных, из хорошей кожи, бегемотов, с которыми ездил на гастроли. Спросил себя — что я делаю? Не сошел ли с ума, собирая эти тряпки? Появиться в Москве с грудой костюмов, с французской парфюмерией, до этого надо было додуматься. Затем выбрал небольшой чемоданчик, уложил самое необходимое, надел лучший костюм и, прикрыв его домашним атласным халатом, вышел в коридор.

Пусто.

Направился к хозяйственной лестнице, спустился в подвал. Издали затуманил глаза прикорнувшему у двери шпику и без всяких помех вышел на улицу. Скинул халат и сунул его в мусорный бак, затем дворами выбрался на соседнюю улицу. На такси добрался до Северного вокзала.

На вокзале расположился в ресторане, у окна, откуда были виден подземный выход на платформу, куда должны были подать международный состав.

Заказал легкий завтрак. Хотелось разделить его с Ханни, но правила конспирации запрещали это. Мы встретимся в Варшаве — городе, в окрестностях которого я вырос и в котором, дальше Мировских торговых рядов, где отец сбывал посредникам яблоки, никогда не бывал. Жизнь обильно смущает сожалениями всех, кто вырос в нищете, и только с помощью самого прогрессивного в мире учения можно избежать такого рода накладок. Мысль логичная, но не дающая успокоения. Еще несколько часов, и моя жизнь изменится. Скоро я стану полноценным «товарищем», вольюсь в ряды борцов за дело рабочего класса.

Денек выдался пасмурный, в ресторане было малолюдно. Самое время поднять настроение редким клиентам. К роялю, установленному в углу зала под раскидистыми пальмами подошел бледный молодой человек во фраке, сел и заиграл ненавистный мне фокстрот.

Это было слишком.

Я подозвал официанта и поинтересовался, как называется эта танцулька.

— Какая танцулька? — не сразу догадался он.

— Та, которую наигрывает молодой человек.

— Ах эта!.. Фокстрот «Мозамбик», господин.

Конечно, «Мозамбик»!

Как же я раньше не догадался!

С глаз упала пелена, я увидел все и сразу, но, прежде всего, двух, сидевших в черном «Опеле» мужчин. За рулем сидел Зигфрид Кёпенник. Из-под арки вышла Ханни, огляделась и направилась к трамвайной остановке. Она выглядела как вполне буржуазная дама — шляпка с вуалью, бархатный жакет, белая блузка, узкая, по моде, юбка.

Ужас сковал меня. Я мысленно крикнул — вернись!

Спасайся!!

Ханни не услышала меня. Добравшись до перехода, она посмотрела налево, направо и начала переходить улицу. Зигфрид дал газ. Машина с места разогналась до сумасшедшей скорости и настигла Ханни возле самой остановки. Еще шаг, и она стала бы недоступна убийцам, однако ей не хватило этого шага.

Она не успел.

Машина на скорости ударила ее левым бампером. Ханни отбросило на трамвайные пути. Люди на остановке бросились к ней, кто-то побежал к ближайшее кафе к телефону.

Я увидел лицо Ханни. Оно было спокойно, только жизнь почему-то стремительно стекала с него. Ее глаза, мои любимые голубые глаза, теряли выражение и на глазах проваливались в некую недоступную и непонятную бездну.

Я на всю жизнь запомнил этот взгляд. Ее последний взгляд, угасший очень быстро, на руках у какой-то гражданки, придерживающей ей голову.

Официант заметив неладное, приблизился ко мне.

— Что-нибудь желаете заказать?

Я даже не взглянул на него. Я не видел его. Я вообще ничего не мог разглядеть, перед глазами колыхалась зыбкая муть.

— Что с вами? — испугался официант. — Вам плохо?

За моей спиной раздался знакомый голос.

— Не беспокойтесь, сейчас господину станет лучше.

Я прозрел и обнаружил усаживающегося напротив меня Вайскруфта.

Он улыбнулся и поинтересовался.

— Далеко собрался, Вольфи?

— Тебя это не касается.

Тот кивнул.

— Возможно, но я пришел сообщить тебе печальное известие. Только что Ханну сбила машина. При переходе улицы. Несчастный случай. Она скончалась на месте.

Я усмехнулся, мне стало радостно. Теперь я мог отомстить за все сразу, но прежде всего за Ханни.

— Несчастный случай? — переспросил я.

Вилли кивнул.

— Если не считать, что за рулем был Зигфрид.

Вайскруфт не смог скрыть удивления.

— Полиция пока не выяснила, кто был за рулем.

— А я утверждаю, что за рулем был Кёпенник! Знаешь такого? В котелке с усиками. Его, кажется Зигфридом зовут. Теперь ему не отпереться. И тебе тоже?

Вайскруфт быстро пришел в себя.

— Твои свидетельские показания, Вольфи, вряд ли кого-нибудь заинтересуют. Полагаю, расследование придет к выводу, что с Ханни расправились ее сообщники, чтобы на суде в Эйслебене она не обвинила их в заговоре с целью захвата власти насильственным путем.

— Это ты сам придумал, или кто-нибудь подсказал?

Вилли пожал плечами.

— Какая разница.

— Огромная, — ответил я. — Если ты сам придумал, я уничтожу тебя. Помнишь, к нам в Паноптикум привезли экспонат — человека, напоминавшего жабу? У него имелось по два сустава в коленях и локтях, и он мог складывать под собой руки и ноги. Стоило ему присесть, как он становился похож на земноводное, приготовившееся к прыжку. Он, правда, был далеко не слабоумный человек, чего не скажут о тебе. Ты так долго рассказывал мне, какой я даровитый по телепатический части, что теперь я уверился в этом.

Я ударил его мыслью — стоять смирно. Не дергаться. Он сел прямо, затем, пошатываясь встал, спотыкаясь побрел к выходу. Сзади ко мне тут же подскочили два негодяя, один из них ударил меня по голове резиновой дубинкой. Какая-то женщина в ресторане вскрикнула. К моему столику подскочил официант, за ним не спеша двинулся метрдотель. Вилли Вайскруфт, воспользовавшись тем, что я взвыл от боли, воспрянул духом и, показав значок, успокоил публику.

— Не беспокойтесь, все в порядке. Задержан террорист. Прошу сохранять спокойствие.

Тупая боль в затылке мешала мне сосредоточиться. Двое сопровождавших Вилли полицейских в штатском подхватили меня под мышки, заставили встать. Вилли приблизился вплотную и прошептал, гнусно изменив лицо.

— Веди себя прилично. Это для твоей же пользы. Ты меня понял?

Я кивнул.

Боль проходила. Я собирался с силами, а посему вел себя как покорная овца. Я расплатился, мы вышли из ресторана на перрон, дружно направились в сторону подземного перехода. Спустились в переход. В этот момент на вокзале объявили посадку на поезд, следующий до Варшавы.

В переходе я решительно задвигался, потребовал, чтобы меня отпустили. Вилли приказал ослабить хватку. Далее я пошел самостоятельно. Возможно, это помогло мне избавиться от ушиба о пол, который был бы неминуем, если эти остолопы по-прежнему держали меня под руки.

На них напали сзади — ударили металлическими прутьями по головам. Они рухнули как подкошенные. Вилли, на мгновение поддавшись испугу, выхватил пистолет, однако выстрелить не успел. Пуля одного из нападавших настигла его раньше. Вайскруфт рухнул на бетонный пол, а один из тех, кто свалил полицейских, поднял с пола мой чемоданчик, сунул мне его в руку, затем передал сверток и шепнул.

— Документы и билет. Пятый вагон. До свиданья, товарищ. Удачи.

Он вскинул правый кулак до уровня плеча и потряс им. Я ответил им тем же салютом и бросился вверх по лестнице.

В переход спускался какой-то коммивояжер. Еще несколько ступеней и ему откроются три тела, лежавшие на бетонных плитах. Надо поспешить.

Я выбежал на перрон, бросился к составу. Возле вагона я развернул сверток. Сверху лежала фотография Ханни. Это была замечательная фотография, лучше не бывает…

Я протянул билет проводнику. Не теряя присутствия духа, проследовал в вагон. Поднимаясь по ступенькам, поинтересовался.

— Когда будем в Варшаве?

— Ранним утром, господин.

Я многозначительно, с достоинством кивнул, нашел свое купе. Оно было свободно.

Можно было дать волю слезам.

Ранним утром в паровозном дыму, который ветром сносило к составу, я вернулся на родину. Вышел на перрон, некоторое время стоял, прислушиваясь к забытому говору. Родные «до видзення», «дзенькую», «пшепрашем, пан» звучали как приглашение. Я откликнулся на него, обогнул вокзал и вышел на площадь. Взял такси и на вопросительный взгляд шофера в клетчатой пятиуголке, с трудом вспоминая слова, выговорил.

— Пану в Гуру Кальварию. Дорогу знаете?

Шофер кивнул и предупредил.

— Это будет дорого стоить пану.

Я успокоил его.

— Пану по средствам. Гоните.

И я помчался в родные места, в новую жизнь, в которой никогда более не будет ни Берлина, ни Москвы, ни явок, ни оружия.

Ни любви.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.