Глава XVIII ПРОЩАНИЕ С ПАРИЖЕМ

Глава XVIII ПРОЩАНИЕ С ПАРИЖЕМ

Весна 1917 года стала для Николая Степановича временем глубокого разочарования. Законный Государь Император отрекся от престола. Так это было обнародовано. В стране началась смута. Естественно, она не могла не коснуться и армии. Гумилёв видел, что все высокие чувства — патриотизм, героизм, служение Отечеству — обесценивались. Императору изменили самые близкие люди.

При полном бездействии правоохранительных структур — жандармерии, полиции — общество разлагалось прямо на глазах: грабежи, разбои становились обыденными явлениями. В этой начавшейся неразберихе наиболее организованные «черви-паразиты — большевики, — как писал атаман Петр Краснов, — подъедали яблоко российской государственности». В армии действовали их комитеты, в Россию в запломбированном немецком вагоне и на немецкие деньги прибыл вождь большого террора Ульянов-Ленин. В свое время именно он заявил: «Столыпин должен быть убит, иначе в России никогда не будет революции». Когда эсеры занимались индивидуальным террором, он провозгласил, что «необходимо перевести индивидуальный террор в массовый». Вернувшись в Россию, этот оборотень стал проводить политику, сводившуюся тогда к лозунгу «Чем хуже — тем лучше!». То есть — чем хуже в стране, тем лучше для большевиков. Большевистские комитеты в армии требовали прекратить войну с немцами. Это и понятно, большевикам нужно было отрабатывать немецкие деньги. Под влиянием антигосударственной пропаганды большевистских экстремистов в армии продолжались разрушительные процессы: солдатские комитеты, находившиеся под влиянием большевиков, требовали распустить крестьян по домам, заключить немедленный мир, призывали брататься с немецкими солдатами. Положение приобретало серьезный и необратимый характер для русской армии.

18 апреля министр Милюков пытался заявить о том, что Временное правительство намерено выполнять свои обязательства перед союзниками и продолжать боевые действия. Официально нота Милюкова была опубликована 20 апреля (по новому стилю 3 мая). В ответ ультралевые (в том числе и большевики) спровоцировали в Санкт-Петербурге беспорядки.

П. Н. Милюков был ключевой фигурой во Временном правительстве. Он возглавлял партию кадетов и 2 марта на митинге в Таврическом дворце объявил о создании Временного правительства, в котором занял в ту пору очень важный пост — министра иностранных дел. Большевики в ответ на ноту Милюкова устроили вооруженную демонстрацию на улицах Санкт-Петербурга. К трем-четырем часам дня к Мариинскому дворцу они согнали солдат запасного батальона Финляндского полка с плакатами «Долой Милюкова!», «Милюкова в отставку!». Пришли и другие части. Трусливое правительство князя Львова не нашло ничего лучше как сдать Милюкова. С этого времени и начался уже неуправляемый развал русской армии.

Служба в гусарском полку у Гумилёва тоже не сложилась. Несмотря на еще один полученный орден, заготовка сена и бессмысленное сидение в окопах томили жаждущего настоящего дела романтика. Поэт снова затосковал по экзотическим странам. Мечта попасть на Салоникский фронт, чтобы не видеть творящегося вокруг безобразия, окончательно овладела Гумилёвым. Неизвестно, что бы у него получилось, но тут помог случай. Весной 1917 года вместе с ним в госпитале лежал М. А. Струве, у которого были обширные связи в руководстве русской армии. Он и помог Николаю Степановичу в организации перевода.

Уже 27 апреля в штаб 5-й кавалерийской дивизии пришла телеграмма: «Прошу телеграфировать Петроград мобилизационный не встречается ли препятствий и удостаивается ли Вами прапорщик Александрийского полка Гумилёв к командированию состав наших войск Салоникского фронта. Начальник мобилизационного отделения ГУГШ (Главного управления Генерального штаба) полковник Саттеруп». Командир полка подполковник Козлов охарактеризовал прапорщика Н. Гумилёва положительно.

30 апреля начальник дивизии посылает в мобилизационный отдел ГУГШа телеграмму, что Гумилёв такого права удостаивается и препятствий к отправке его на Салоникский фронт нет.

В тот же день Николай Степанович встретился с А. А. Блоком. О чем они говорили, неизвестно. Александр Александрович сотрудничал с Временным правительством и не помышлял о фронте.

2 мая, когда большевики нагнетали в Северной столице военные страсти, Гумилёв был официально командирован в распоряжение начальника штаба Петроградского военного округа для отправки на Салоникский фронт.

8 мая Гумилёв вместе с женой снова встретился с Блоком. Очевидно, они говорили не о войне, а о поэзии. Анна Андреевна подписала Александру Александровичу свою книгу «Четки»: «А. А. Блоку дружески. Ахматова…»

В этот же день в гусарском Александрийском полку появился приказ № 139 о том, что прапорщик Н. С. Гумилёв, числящийся больным в Петрограде, со 2 мая поступил в распоряжение начальника штаба Петроградского военного округа для отправки на пополнение офицерского состава особых пехотных бригад Салоникского фронта.

На этом волокита по оформлению Гумилёва не окончилась. 10 мая в штаб Петроградского военного округа был отправлен послужной список гусарского прапорщика Н. С. Гумилёва, и он стал числиться в полку в графе «находящиеся в постоянной командировке».

Учитывая опыт сотрудничества с «Биржевыми ведомостями» во время службы в уланском полку, поэт надеялся писать корреспонденции с Салоникского фронта. Для этой цели он подписал контракт с газетой «Русская воля» (начала выходить 15 декабря 1916 года) и стал зарубежным корреспондентом с окладом в 800 франков в месяц.

15 мая Гумилёв покидал Петроград. Анна Андреевна провожала его на вокзал. Внешне он казался веселым, много говорил об открывающихся перспективах и даже высказал надежду, что, возможно, ему удастся вырваться в Африку. О личном они не говорили. Их совместная жизнь так и не наладилась. Наверное, оба предчувствовали, что прощаются навсегда.

Как показали дальнейшие события, у Ахматовой были свои виды на устройство личной жизни, да и Гумилёв искал то, чего не смогла ему дать Анна Андреевна.

20 мая по старому, 2 июня по новому стилю поэт прибыл в Стокгольм, а через три дня — через Осло в Берген. Норвегия Гумилёву не понравилась.

С 10 по 20 июня поэт пароходом добирался до Лондона. Великобритания — королевство со строгим этикетом, высшим светом и изысканными литературными салонами — убежденному монархисту Гумилёву должна была показаться земным раем после взбунтовавшейся России.

Волей судьбы Гумилёв здесь встретился с близким другом своей жены художником Борисом Анрепом. Анреп ввел его в салон леди Отголайн Моррел, жившей под Оксфордом, где собирались известные писатели и художники, такие как О. Хаксли, Б. Рассел, В. Вульф, Д.-Х. Лоуренс. Олдос Хаксли вспоминал потом: «Я встречался с известным русским поэтом Гумилёвым… Мы с большим трудом объяснились друг с другом по-французски, на языке, на котором он говорит… Он… довольно интересен и приятен».

В Лондоне поэт познакомился с итальянским журналистом и критиком Арунделем дель Ре. Гумилёв слышал о нем еще в России. Итальянец напечатал в «Аполлоне» свою статью под рубрикой «Письмо из Парижа». Итальянскому критику было интересно узнать, что Гумилёв направляется на Салоникский фронт, и он тут же в записную книжку поэта карандашом вписал свои рекомендации к итальянским писателям и журналистам. Одну рекомендацию он адресовал флорентийскому романисту Джованни Папини: «Дражайший Папини. Представляю тебе г-на Жумилёва (так звучит фамилия по-итальянски. — В. П.), русского поэта, который весьма интересуется литературными течениями у нас в Италии. Пожалуйста, предоставь его нашим друзьям и окажи ему посильную помощь…»

Еще две записки Арунделя дель Ре адресованы Луиджи Джованоле (Милан) и Перо Сгамбарелли (Рим).

Гумилёв знакомится с лондонской богемой и вписывает в свою записную книжку имена: С. R. Nevinsona (английский художественный критик), Roger Fry (известный критик и писатель), Gino Severini (итальянский художник, тогда проживавший в Париже).

Известный русский художник Д. Стеллецкий написал Гумилёву рекомендательную записку в Рим к маркизе Казатти.

На приеме у леди Джулиет Дафф Гумилёв познакомился с известным писателем Честертоном, который об этой встрече оставил свои воспоминания. Николай Степанович знакомится также с известным переводчиком китайской поэзии и хранителем восточного отдела в Британском музее Artur Waley. По-видимому, он сумел всерьез заинтересовать Гумилёва китайской поэзией. Возможно, именно под его влиянием Николай Степанович и займется потом в Париже переводом китайских стихов, которые составят книгу «Фарфоровый павильон».

В Лондоне поэт встретился со своим старым знакомым по «Бродячей собаке» журналистом Карлом Бехгофером. Англичанин представлял известный в ту пору в Великобритании еженедельник «The New Age» — «Новый век». Интересно, что в числе сотрудников этого издания совсем недавно был близкий Гумилёву по духу и возрасту литературный критик Томас Эрнест Хьюм. Он провозгласил новое литературное учение «имажизм», которое имело много общего с русским акмеизмом.

Самое удивительное, что Хьюм свой манифест провозгласил примерно в то же время, что и Гумилёв — в 1913 году. Недаром говорят, что идеи витают в воздухе. Друг друга они не знали, и встретиться им было не суждено. Хьюм, как и Гумилёв, ушел добровольцем на фронт и был убит в бою в августе 1917 года.

Получилось интересное совпадение — именно к приезду Гумилёва в Лондон, 28 июня, Бехгофер в еженедельнике «The New Age» опубликовал беседу с Гумилёвым. В интервью поэт высказал свое мнение не только о состоянии современной литературы, но и о перспективах ее дальнейшего развития. Николай Степанович подчеркнул: «Мне представляется, что завершился великий период риторической поэзии, которой были поглощены почти все поэты XIX века. Сегодня основная тенденция состоит в борьбе за экономию слов, что было совершенно чуждо как классическим, так и романтическим поэтам прошлого, например Теннисону, Лонгфелло, Пушкину и Лермонтову. Они разговаривали в своей поэзии, а мы хотим сказать! Второй параллельной тенденцией являются поиски простоты образов и отличие от творчества символистов, очень усложненного, выспреннего, а подчас и темного. Новая поэзия ищет простоты, ясности и точности выражения. Любопытно, что все эти тенденции невольно напоминают нам лучшие произведения китайских писателей, интерес к последним явно растет в Англии, Франции и России. Кроме того, повсюду наблюдается очевидное стремление к чисто национальным поэтическим формам. Такие английские поэты, как Г. К. Честертон, У. Б. Йетс, например, пытаются возродить балладную форму и фольклор, поскольку именно в них нашла свое наивысшее выражение английская лирика. По той же причине французские поэты пишут очень простые и ясные стихи, почти песни. Особенно я мог бы отметить Вильдрака, Дюамеля и прочих. В России современные поэты экспериментируют с различными темами и формами, чтобы заполнить пробелы в молодой национальной поэзии. Тем не менее они, подобно остальным, не обращаются к чужим формам и темам, не пишут ни баллад, ни песен. Их поэзия наполнена психологическим содержанием, связанным с современными культурными и философскими течениями как в России, так и за ее пределами».

Интересно, что Гумилёв дает аналитический срез не только современной русской поэзии, но и пытается анализировать европейскую, причем развенчивает футуристов: «…Не думаю, что у футуризма в поэзии есть будущее, хотя бы потому, что в каждой стране свой собственный, отличный от других, футуризм, и все они, взятые вместе, вовсе не создают единой школы. В Италии, например, футуристы являются милитаристами, а в России — пацифистами. Кроме того, они строят свои теории на полном презрении к искусству прошлого, а это неминуемо окажет дурное влияние на художественные достижения, вкус и технику».

Высказал Гумилёв и спорную идею о том, что поэтическая драма придет на смену обычному театру. Увы, это его пророчество не сбылось. Говоря о российском театре, поэт, на мой взгляд, тоже не оказался пророком: «Что касается театральных экспериментов в России, — попытки таких режиссеров, как Мейерхольд и Евреинов, возродить старую итальянскую комедию обречены на провал хотя бы потому, что эта форма слишком пуста и поверхностна и не в состоянии достичь той глубины и трагичности, которые столь характерны для современности с ее великими прозрениями, войной и революцией».

Зато довольно точную и оригинальную мысль высказал поэт, когда журналист спросил его об эпосе: «Нет, время эпоса еще не настало. Эпос обычно появляется вслед за событиями, которые он воспевает. Мы же находимся в центре великих событий, и, следовательно, сейчас время для драмы, и так будет продолжаться еще долго. Совершенно очевидно, однако, что происходящие сейчас события станут источником эпического материала для будущих поколений в течение столетий. <…> Остается еще мистическая поэзия. Сегодня она возрождается только в России, благодаря ее связи с великими религиозными воззрениями нашего народа. В России до сих пор сильна вера в Третий Завет. Ветхий Завет — это завещание Бога-Отца. Новый Завет — Бога-Сына, а Третий Завет должен исходить от Бога Святого Духа, Утешителя. Его-то и ждут в России, и мистическая поэзия связана с этим ожиданием…»

Именно к мистической поэзии поэт обратился в последние годы своей жизни. Возможно, если бы его не убили, он первым бы провозгласил в России новое литературное течение. Об этом свидетельствовали его поздние поэтические опыты. Но и тут Николай Степанович разделял поэтическую драму и мистическую поэзию: «На мой взгляд, у них различные цели. У одной — душа, у другой — дух. Когда современный поэт чувствует ответственность перед миром, он обращает мысли к драме как к высшему выражению человеческих страстей. Но когда он задумывается о судьбе человечества и о жизни после смерти, тогда он и обращается к мистической поэзии».

О своих лондонских впечатлениях и встречах Николай Степанович написал М. Лозинскому в конце июля: «Дорогой Михаил Леонидович, я просидел в Лондоне две недели и сегодня еду дальше. В Лондоне я не потерял времени даром. Видел много поэтов, художников, эссеистов; дал интервьюеру одной литературной газеты (еженедельной) общий мой взгляд на современную поэзию, пришел на помощь одному переводчику в составлении антологии совр<еменных> русских поэтов (Джону Курносу. — В. П.). В этом я очень просил бы и твоей помощи. Переводчику необходимо знакомиться с поэзией последних лет, чтобы написать вступленье, и может быть, ты бы мог выслать нужные книги…»

Далее Николай Степанович попросил друга переслать ему два тома «Сог Ardens» Вячеслава Иванова и его «Нежную тайну»; сборник стихотворений Андрея Белого «Золото в лазури» (вышел в 1904 году в издательстве «Скорпион» в Москве); Анненского «Кипарисовый ларец»; Ахматовой — корректуру «Белой стаи», вышедшей в том же 1917 году, О. Мандельштама «Камень» (второе издание этой книги было осуществлено в 1916 году); «Горный ключ» самого Лозинского (единственный известный поэтический сборник Михаила Леонидовича со стихотворным посвящением Н. Гумилёву); вторую книгу стихов В. Ходасевича «Счастливый домик» (книгоиздательство «Альциона». М., 1914); три поэтических сборника Клюева «Братские песни» (1912), «Сосен перезвон» (1912), «Лесные были» (1912, 1913); две поэтические книги Михаила Кузмина «Осенние озера» (вторая книга стихотворений, вышла в 1912 году в издательстве «Скорпион»), «Глиняные голубки» (третья книга стихов, отпечатана в 1914 году в Петербурге). Из своих книг Николай Степанович попросил только «Чужое небо» и «Колчан», а также оттиск драмы «Дитя Аллаха». Печатание этой пьесы было намечено в шестом-седьмом номерах «Аполлона». Хотя пьеса должна была выйти в 1917 году, но фактически этот номер «Аполлона» появился только весной 1918 года и был последним. На этом журнал прекратил свое существование. Отдельное же издание было осуществлено только в 1922 году в Берлине в издательстве «Мысль». А. Я. Левинсон, разбирая пьесу в том же году в парижском журнале «Современные записки», написал: «„Дитя Аллаха“ — лучшее из осуществленного Гумилёвым в драматическом роде».

Попросил Гумилёв и статью В. Жирмунского «Преодолевшие символизм», опубликованную в декабрьском номере «Русской мысли» за 1916 год, где известный критик высоко оценил поэта Гумилёва и отзывался благосклонно о представителях акмеизма. Интересно, что, собираясь знакомить английского переводчика с современной русской поэзией, Николай Степанович отобрал не только поэтов-акмеистов, но и представителей символистской школы, и тогда мало кому известного за рубежом автора двух поэтических книг Владислава Ходасевича. Гумилёв был выше узкоцеховых интересов. Видимо, на тот период две свои книги — «Чужое небо» и «Колчан» — он считал лучшими и хотел, чтобы именно по ним судили о нем как о поэте. Непонятно только, почему он не попросил поэтических сборников Александра Блока, чьи стихи он ценил всегда высоко.

В этом же письме другу он сообщает: «Я чувствую себя совершенно новым человеком, сильным, как был, и помолодевшим, по крайней мере, на пятнадцать лет. Написал уже десяток стихотворений, и строчки бродят в голове. По-английски уже объясняюсь, только понимаю плохо… Отношение к русским здесь совсем не плохое, а к революции даже прекрасное. Посылаю тебе одно из моих последних стихотворений („На северном море“ — впервые опубликовано в книге „Костер“. — В. П.), если papa (С. Маковский. — В. П.) захочет, пусть печатает в „Аполлоне“, с твоего одобрения…» Причем, извиняясь за беспокойство своими просьбами, поэт учтиво напоминает Лозинскому, что это не для него лично, а «для русской поэзии». А Поэзия для него дороже и выше всего на земле.

Уже из Парижа в июле Гумилёв отправит жене в Петроград письмо, в котором опишет лондонские события; в нем — почти ничего личного, будет лишь проскальзывать забота о будущем русской литературы: «…Я живу отлично, каждый день вижу кого-нибудь интересного… пишу стихи (устраиваю), устанавливаю литературные связи… Анреп занимает видное место в комитете и очень много возится со мной. Устраивает мне знакомства, возит по обедам, вечерам. О тебе вспоминает, но не со мной. Так, леди Моррель, дама-патронесса, у которой я провел день под Оксфордом, спрашивала, не моя ли жена та интересная, очаровательная и талантливая поэтесса, о которой ей так много говорил Анреп… Бехгофер (англичанин из Собаки) пригласил меня остановиться у него… недурно говорит по-русски и знакомит меня с поэтами… Сегодня я буду у Йейтса, английского Вячеслава. Мне обещали также устроить встречу с Честертоном, которому, оказывается, за сорок и у которого около двадцати книг. Его здесь или очень любят, или очень ненавидят — но все считаются. Он пишет также и стихи, совсем хорошие. Думаю устроить, чтобы гиперборейские издания печатались после войны в Лондоне, это будет много лучше и даже дешевле. Здесь книга прозы, 300 стр. 1000 экз. на плотной бумаге и в переплете, стоила еще совсем недавно 500 р.».

1 июля английское «сидение» Гумилёва закончилось, и он прибыл в Париж.

Можно представить себе чувства поэта, когда он поселился в Париже в отеле на улице Пьера Шарона, 59. Наверное, он так и покинул бы этот прекрасный город с тайным чувством неудовлетворенной любви к нему, если бы на ту пору в нем не жили его друзья — известные русские художники Михаил Федорович Ларионов и его жена Наталья Сергеевна Гончарова (внучатая племянница жены А. С. Пушкина). Друзья поэта по его настроению поняли, как не хочется ему покидать в то военное время гостеприимный город.

Сам Михаил Федорович был на пять лет старше Гумилёва (родился 22 мая 1881 года в Тирасполе, где волею судьбы в 1992 году закончил жизнь младший сын поэта Орест Николаевич Высотский и где ныне живут его потомки). Познакомился Михаил Федорович со своей будущей женой Натальей Гончаровой (родилась 4 апреля того же года в деревне Ладыжино Тульской губернии) в Училище живописи, ваяния и зодчества в Москве в начале века. В училище Ларионову преподавали такие видные мастера кисти, как Константин Коровин и Валентин Серов. Возможно, именно на Осенних салонах в Париже Гумилёв и увидел впервые работы Ларионова и Гончаровой. Там они стали выставляться с 1906 года. Художников заметил и оценил по достоинству Сергей Дягилев, основатель знаменитых театральных Русских сезонов в Париже, и взял с собой на вернисаж. Ларионов знакомится с французской живописью, в Лондоне увлекается живописными полотнами английского художника Тернера. Первые живописные работы самого Ларионова созданы явно под влиянием французского импрессионизма. В 1902 году он вместе с Гончаровой переживает сильное увлечение русским народным искусством, но уже в 1912 году выставляет на очередной выставке абстрактную картину «Стекло».

Как Гумилёв в поэзии, так Ларионов в живописи решает основать свое направление — лучизм. В 1911 году наступает резкая перемена в его творчестве и появляются ставшие теперь знаменитыми «лучистые картины» Ларионова. Свою теорию художник обосновал в вышедшей в 1913 году книге «Лучизм».

Возможно, Гумилёв в последние годы жизни что-то перенял от этой теории и пытался передать в слове, когда создавал свой мистический «Заблудившийся трамвай».

Интересно, что Михаил Федорович на протяжении своей жизни тоже писал стихи. Правда, неизвестно, читал ли он их Гумилёву.

С началом войны Гончарова возвращается в Россию. Ларионов также отправляется на родину и уходит на фронт. Однако воевать ему пришлось совсем недолго. В 1914 году в Восточной Пруссии Михаил Федорович был или тяжело ранен, или контужен немецким снарядом и после лечения демобилизован из армии. Именно в это время Дягилев зовет его вернуться в Париж для оформления Русских сезонов. Ларионов и Гончарова оставляют свой дом в Москве в Трехпрудном переулке (построен отцом Натальи Сергеевны) и в июне 1915 года кружным путем через Норвегию и Англию едут сначала в Лозанну, а потом в Париж, где их ждут слава и мировое признание; в Россию они уже больше не вернутся.

Ларионов и Гончарова становятся ближайшими сотрудниками С. П. Дягилева. В 1917 году он устраивает в Риме показ их картин вместе с работами Пикассо. После этого картины Ларионова и Гончаровой начали выставляться в Нью-Йорке, Лондоне, Токио, Милане.

Естественно, когда Гумилёв разыскал Ларионова и Гончарову, они были не просто рады, но и сделали все от них зависящее, чтобы поэт не уезжал из Парижа. Позже Михаил Федорович писал в одном из писем Г. П. Струве: «…Чтобы его (Гумилёва. — В. П.) оставить в Париже, я и Нат. Серг. (имеется в виду Гончарова. — В. П.) познакомили его с полковником Соколовым, который был для русских войск комендантом в Париже. Потом с Альмой Эдуардовной Поляковой (вдовой банкира), которая была большой приятельницей генерала Занкевича, заведывавшего отправкой войск, — и временно задержали Ник. Степ, в Париже. А позднее познакомили его с Анной Марковной Сталь и с Раппом. — Рапп предложил ему место адъютанта при нем самом…»

Благодаря этим стараниям Николай Степанович был первоначально прикомандирован в распоряжение представителя Временного правительства при русских войсках во Франции генерал-майора Михаила Александровича Занкевича, вступившего в должность только в июне 1917 года и сменившего на этом посту генерала Палицына.

14 июля в русские войска во Франции для наведения порядка приказом Керенского был назначен комиссаром Временного правительства эмигрант Евгений Иванович Рапп. Е. И. Рапп, по профессии адвокат, принадлежал к эсеровской партии. Поэт и офицер-гусар, дважды георгиевский кавалер, образованный и исполнительный, был для нового комиссара находкой. Он тут же отправил телеграмму военному министру А. Ф. Керенскому: «Прошу назначения мне офицером для поручений прапорщика Александрийского полка командированного генеральным штабом в Салоники и оставленного в Париже в распоряжении генерала Занкевича. Прошу также предоставить ему содержание по штатам Тылового управления в Париже. Рапп».

Не дожидаясь официального разрешения из России, генерал Занкевич 11 (24) июля приказом № 30 по русским войскам во Франции оставил прапорщика Н. Гумилёва в Париже. 15 (28) июля начальник Тылового управления русских войск во Франции полковник Подпомарнецкий сообщал генералу Артамонову в Салоники о новом назначении прапорщика Гумилёва. А 20 июля (2 августа нового стиля) генерал Занкевич сообщил телеграммой в Главное управление Генерального штаба: «5-го Гусарского полка прапорщика Гумилёва, направляющегося во 2-ю дивизию в Салоники, оставляю в Париже в моем распоряжении. Занкевич». Официально поэт все еще числился в 5-м гусарском Александрийском полку. Только 18 июля командир полка отправил рапорт начальнику кавалерийской дивизии с просьбой ускорить перевод Н. С. Гумилёва.

А в России большевики разжигали пламя будущей Гражданской войны не только в армии, на заводах, но и в деревне. 22 июля Анна Ахматова писала М. Лозинскому из Слепнева: «Деревня — сущий рай. Мужики клянутся, что дом (наш) на их костях стоит, выкосили наш луг, а когда для разбора этого дела приехало начальство из города, они слезно просили: „Матушка, барыня, простите, уж это последний раз!“ Тоже социалисты…»

Ему же 31 июля она сообщала тоже из Слепнева: «…крестьяне обещали уничтожить Слепневскую усадьбу 6 августа, потому что это местный праздник и к ним приедут „гости“. Недурной способ занимать гостей».

Гумилёв ничего этого не знал. Но и во Франции в русских частях было неспокойно. Только что вступивший в должность комиссара Е. И. Рапп вынужден был уже 22 июля ехать в лагерь Л а-Куртин на переговоры со взбунтовавшимися солдатами. По всей видимости, с ним был и прапорщик Гумилёв. Однако переговоры оказались неудачными. И сюда проникла большевистская зараза. В условиях развала России солдаты требовали, чтобы их вернули на родину. Вялотекущий бунт начался в июне, и Временное правительство потребовало навести порядок.

Потерпев поражение в официальных переговорах, Рапп решил использовать Гумилёва для бесед с представителями созданного солдатского комитета. 1 августа Николай Степанович получает пропуск для передвижения по железной дороге внутренней зоны Франции и отправляется на юг страны в лагерь бунтовщиков Ла-Куртин в департаменте Ле-Крез. Но и его дипломатия ничего не дала.

Любопытно, что именно в это время Гумилёв занимался и распространением эсеровской литературы для солдат по поручению Раппа. 20 августа Николай Степанович отправил отношение председателю отрядного комитета русских войск во Франции прапорщику Джинория: «Париж, август 1917 г. № 29. По приказанию Военного комиссара Временного правительства при сем прилагаю 142 экземпляра книжек „Социалистическая партия и цели войны“ и 142 экз. „Эльзас-Лотарингия“ и 30 экз. „Французская революция и Русская революция“ для раздачи солдатам отряда во Франции. Приложение: упомянутое. Прапорщик Гумилёв (подпись)».

Эсеровская литература не смогла успокоить солдат. Бунт продолжался. 21 августа Гумилёв готовил приказ военного комиссара Временного правительства Е. И. Раппа по русским войскам во Франции № 58 о посещении последним дивизии и сделанных им выводах о сложившейся ситуации. 27 августа Н. Гумилёв готовит предписание Е. И. Раппа депутации 2-й особой артиллерийской бригады о переговорах с солдатами лагеря Ла-Куртин. У командования все еще остается надежда о мирном урегулировании конфликта.

29 августа Н. Гумилёв записал телефонограмму генерала М. А. Занкевича генералу Комби о плане подавления восстания солдат в Ла-Куртин. Наконец приходит приказ от Временного правительства о восстановлении порядка в лагере. В соответствии с этим генерал-майор Беляев формирует сводный отряд для подавления бунта.

Руководство перешло к решительным действиям. 1 сентября была прекращена подача продуктов в лагерь Ла-Куртин.

2 сентября прапорщик Н. Гумилёв прибыл в мятежный лагерь с полномочиями от Евгения Раппа, встретился с руководителями бунта 1-й бригады на границе лагеря в местечке Ла-Куртин. После переговоров вместе с председателем Совета Глобу и еще тремя членами этого Совета отправился к Е. Раппу. Комиссар Временного правительства вручил бунтовщикам ультиматум генерала Занкевича о немедленном прекращении бунта и сдаче оружия. Однако бунтовщики отказались выполнить условия ультиматума. Наконец терпение командования закончилось, и 3 сентября генерал Занкевич приказал открыть беглый артиллерийский огонь, чтобы убедить солдат сложить оружие. Гумилёв в этот день составляет черновик приказа военного комиссара Временного правительства Е. И. Раппа по русским войскам во Франции № 58 о посещении дивизии и выводах, но к этому времени генерал Занкевич уже дал приказ подавить бунт силой.

Теперь уже события развиваются стремительно. 4 сентября по лагерю мятежников открыт интенсивный артиллерийский огонь. Известно высказывание поэта по этому поводу: «О, Господи, спаси Россию и наших русских дураков!» В 11 часов 30 минут дня бунтовщики подняли белый флаг и заявили о капитуляции.

6 сентября в девять утра мятеж солдат 1-й бригады в лагере Ла-Куртин, требовавших возвращения на родину, был подавлен окончательно. Н. Гумилёв помог составить донесение генералу Занкевичу для военного министра М. И. Терещенко. В качестве причины бунта Николай Степанович указал развернутую среди солдат пропаганду ленинско-махаевского толка. После подавления бунта Гумилёв пишет черновик хронологического обзора мятежа солдат 1-й особой пехотной бригады в лагере Ла-Куртин для представления Временному правительству за подписью генерала М. А. Занкевича и военного комиссара Е. И. Раппа.

Никакого сочувствия к мятежникам Гумилёв не испытывал. Поэт и георгиевский кавалер считал их поведение предательством интересов России, а их самих — заслуживающими, естественно, наказания. В ходе боевых действий девять бунтовщиков были убиты, сорок девять — ранены. Руководители мятежа посажены в тюрьму Бордо на острове Экс, а остальные мятежники были обезоружены и содержались в лагере. Участник подавления мятежа штабс-капитан В. Васильев писал: «Разнузданная, распропагандированная толпа в солдатских шинелях, потерявшая человеческий облик, с озлобленными, озверелыми лицами, бушует, пьянствует и безобразничает в военном лагере Ла-Куртин. Жители соседних сел по вечерам запираются на запоры. Трагическое положение русских офицеров, оскорбляемых своими же солдатами. Никакие „грозные“ приказы из Петербурга не в состоянии утихомирить эту толпу, разжигаемую появившимися изо всех дыр юркими революционерами-пропагандистами интернационального типа. „Долой войну — домой, в Россию — на раздачу земель!“ Но не все чины 1-й Особой пехотной дивизии поддались этой пораженческой пропаганде. Если 1-я бригада (I и II-й особые полки), набранная главным образом из фабрично-заводских рабочих Московской и Самарской губерний, сразу же стала выдвигать антимилитаристические лозунги и требовала немедленного возвращения в Россию, то 3-я бригада (V и VI особые полки), набранная из крестьян уральских губерний, пыталась противостоять наступающей анархии. Произошел раскол. 11 июля 1917 года рано утром верные солдаты под командованием офицеров оставляют лагерь и проходят с ощетинившимися штыками и направленными на обе стороны заряженными пулеметами между двух стен разъяренной толпы, грозящей кулаками и кричащей: „Продажные шкуры!“ Шествие замыкал любимец бригады — медведь, окруженный стражей. В бессильной злобе в него летели камни и палки. К удивлению всех, медведь шел с полным достоинством, спокойно передвигая своими огромными лапами, лишь слегка ворча… Отряд „верных“ встал лагерем в палатках около города Фэлтэн, в двадцати трех километрах от Ла-Куртин и 10 августа был перевезен по железной дороге в летний лагерь Курно, близ Аркашона. В начале сентября пришел приказ из Петрограда о немедленной и окончательной ликвидации „куртинских“ мятежников. Сформированный для этой цели сводный полк в ночь на 16 сентября окружил мятежный лагерь. Французская кавалерийская бригада на всякий случай стала сзади вторым кольцом. Ультиматум — в трехдневный срок сдать оружие. Редкие выстрелы русских батарей на высоких разрывах дали понять, что шутить не время и что непокорным надо выбрать: или сдаться, или принять бой. Большая часть „куртинцев“ сдалась в первые же два дня. Осталось несколько сот вожаков, не пожелавших подчиниться. Дабы избежать лишних потерь в этом первом гражданском бою, решено было с наступлением ночи атаковать. Лазутчики донесли, что оставшиеся мятежники разбили винные погреба и „набираются“ храбрости усиленным потреблением вина. Каждая рота „верных“ получила точное задание. В полночь сводный полк двинулся вперед… К утру все было закончено. Потери минимальные. Началась сортировка. Главари и зачинщики были переданы французским жандармам и интернированы. Остальные разбиты на „рабочие роты“ и разбросаны по всей Франции. Сводный полк вернулся в летний лагерь Курно 16 сентября по новому исчислению, или 3 сентября по-старому».

Сохранилась в Центральном государственном военно-историческом архиве России записанная 16 сентября рукой Гумилёва телефонограмма генерал-майора М. А. Занкевича командиру 1-й Особой артиллерийской бригады с благодарностью за успешные действия при подавлении восстания в лагере Ла-Куртин. Гумилёв в сентябре участвовал в работе следственной комиссии и разборе солдатских дел.

Грамотное поведение Гумилёва, его безупречная исполнительность вызвали к нему симпатии не только генерала Занкевича, но и самого Раппа. Теперь Евгений Иванович доверяет ему получать всю почту на его имя из отрядного комитета русских войск во Франции на домашний адрес Гумилёва: улица Пьера Шарона, 59, о чем 26 сентября уходит за подписью Николая Степановича соответствующая телеграмма.

При всем уважении, которое снискал поэт у командования, вопрос о его оставлении в Париже все еще остается открытым. Из Петрограда шлют телеграммы, из Парижа — такие же терпеливые объяснения о причинах оставления офицера Гумилёва в столице Франции.

11 августа генералом Занкевичем была получена телеграмма генерала Романовского, в которой тот сообщал о согласии военного министра оставить Гумилёва в Париже.

И хотя 21 сентября Н. Гумилёв исключен из списков 5-го гусарского Александрийского полка, снова из Петрограда шлют в Париж телеграммы об отсылке Гумилёва в Салоники.

В данной ситуации, видимо, чтобы сохранить ценного офицера, Рапп посоветовал Гумилёву лечь в госпиталь на обследование. 26 сентября (9 октября по новому стилю) состоялось заседание врачебной эвакуационной комиссии, которая приняла постановление о направлении прапорщика Н. С. Гумилёва в госпиталь Мишле для обследования. 27 сентября Гумилёв написал по этому поводу шутливый рапорт в стихах о своей деятельности «За службу верную мою…» (1917):

За службу верную мою

Пред родиной и комиссаром

Судьба грозит мне, не таю,

Совсем неслыханным ударом.

Должна комиссия решить,

Что ждет меня — восторг иль горе:

В какой мне подобает быть

Из трех фатальных категорий…

Учитывая прошлые комиссии, Гумилёв мог быть вообще освобожден от военной службы. Вполне вероятно, что тогда бы он остался при Раппе как гражданское лицо.

В Петрограде, видимо, поняли, что Гумилёва Рапп не отпустит, и наконец 7 октября в Париж пришло отношение начальника политического управления Военного министерства Шера представителю Временного правительства при русских войсках во Франции генерал-майору М. А. Занкевичу и военному комиссару Временного правительства Е. И. Раппу об утверждении Н. С. Гумилёва в должности офицера для поручений при Е. И. Раппе.

Именно тогда-то Гумилёв и написал жене письмо о своих планах: «Дорогая Аничка, ты, конечно, сердишься, что я так долго не писал тебе, но я нарочно ждал, чтобы решилась моя судьба. Сейчас она решена. Я остаюсь в Париже в распоряжении здешнего наместника от Временного правительства, т. е. вроде Анрепа, только на более интересной и живой работе. Меня, наверно, будут употреблять для разбора разных солдатских дел и недоразумений. Через месяц, наверно, выяснится, насколько мое положение здесь прочно. Тогда можно будет подумать и о твоем приезде сюда, если ты сама его захочешь. А пока я еще не знаю, как велико будет здесь мое жалованье. Но положение, во всяком случае, исключительное и открывающее при удаче большие горизонты. Я по-прежнему постоянно с Гончаровой и Ларионовым, люблю их очень. <…> Здесь сейчас Аничков, Минский, Мещерский… Приезжал из Рима Трубников. Целуй, пожалуйста, маму, Леву и всех. Целую тебя. Всегда твой Коля. Когда Ларионов поедет в Россию, пришлю с ним тебе всякой всячины…» Увы, Ларионов и Гончарова в Россию не вернулись. А сама Анна Андреевна в эту пору была занята устройством личной жизни.

До 11 сентября выходит в свет новая книга стихотворений Ахматовой «Белая стая» в издательстве «Гиперборей». 11 сентября сестре Николая Степановича, занимавшейся вместе с его матерью воспитанием Льва, Анна Андреевна подписывает книгу: «Милой Шурочке в знак дружбы и любви Анна Ахматова. Слепнево».

Вернувшись в Петроград, Анна Андреевна останавливается у своей подруги Валерии Срезневской. Встретившись с М. Лозинским, подписывает ему «Белую стаю»: «Михаилу Леонидовичу Лозинскому от его друга Ахматовой. Малый дар за великий труд. 15 сентября 1917. Петербург».

Не зная, чем занимается муж в Париже, она ведет себя как свободная женщина и именно в 1917–1918 годах сближается с другом мужа Владимиром Шилейко.

Брат поэта, поручик Дмитрий Гумилёв, летом 1917 года сдавал экзамены в Александровскую военно-юридическую академию и 5 августа по «выдержании приемного испытания с разрешения Управления Военным Министерством» был зачислен слушателем младшего курса.

Оставшись в Париже, Н. С. Гумилёв продолжал заниматься малоинтересными делами. 16 (28) октября он пишет отношение дивизионному интенданту 1-й Особой пехотной дивизии: «№ 105. Больные солдаты госпиталя № 45 имеют большую нужду в сахаре, который им выдается в недостаточном количестве. Поэтому Военный комиссар поручил мне просить Вас на имя доктора этого лазарета м-ль Гольдберг посылку в 30 кило сахара для раздачи солдатам. Прапорщик Гумилёв». Разбирается с посланием солдат сводной роты 1-го Особого пехотного полка на имя Е. И. Раппа. Добивается решения вопроса об отправке сахара в лазарет на имя м-ль Гольдберг за день до октябрьского переворота. Интересно, что в России уже было свергнуто Временное правительство, а в Париже еще продолжали функционировать его структуры.

В ноябре-декабре Николай Степанович увлекся переводами китайских поэтов. 4 (17) ноября в газете «Русский солдат — гражданин во Франции» (№ 98) Н. Гумилёв опубликовал рецензию на книгу стихов Никандра Алексеева «Венок павшим».

30 ноября прапорщик Гумилёв разбирался с конфликтом, возникшим между членом исполнительного комитета военнослужащих Парижа полковником Коллонтаевым и подполковником Крупским. Крупский служил в Управлении русского военного агента во Франции графа А. А. Игнатьева и осуществлял связь с исполнительным комитетом русских военнослужащих в Париже. В повестке заседания комитета, которую Крупский отнес комиссару, а не Коллонтаеву, был и довольно щепетильный вопрос о посылке в Петроград 17 (30) ноября своих представителей. К кому надо было направлять представителей? Временного правительства уже не было, значит, законной власти тоже не было. Сношение с большевиками, естественно, русские офицеры считали для себя недопустимым.

Парадоксально, что в то время, когда гибла Россия, в Париже разбирались с бывшими агентами царской охранки.

18 (31) декабря Н. Гумилёв вместе с Е. Раппом подписывают отношение военного комиссара Временного правительства (которого уже нет) Е. И. Раппа российскому послу в Париже о высылке поручика Штакельберга из Франции как бывшего сотрудника царской охранки.

В июле-августе 1917 года Рапп на основании документов и дознания установил, что заведующий химическим отделом Особой артиллерийской комиссии, числящейся при русском военном агенте во Франции графе А. А. Игнатьеве, поручик Штакельберг является агентом царской охранки. Рапп потребовал его высылки, но Игнатьев проигнорировал его требования, сославшись на то, что нет денег для отправки в Россию. Отсюда вытекает довольно интересный вывод, если проследить судьбу самого графа. Гумилёв как доверенное лицо Раппа несомненно имел доступ ко всем секретным документам, в том числе и по расследованию дел тех, кто сотрудничал с охранкой. Большевики после переворота создали свою «охранку» и использовали многих старых специалистов. Сам граф Игнатьев повел себя довольно странно. После октябрьского переворота 1917 года считал себя эмигрантом, но в 1937 году, когда Россия была опутана сетью советских концлагерей и истекала кровью миллионов уничтожаемых невинных людей, он, особа столь высокопоставленная при Государе Императоре, возвращается в СССР, где не только не был репрессирован, но продолжает службу в Красной армии на генеральских должностях и делает неплохую карьеру, даже публикует в 1950 году в Москве свои мемуары «Пятьдесят лет в строю». В каком строю? Игнатьев был связан с царской, а потом и с советской охранкой. Возможно, в 1917 году он остался на Западе не по своей воле. Дальнейшие события (неотправка Гумилёва на Месопотамский фронт и т. д.) позволяют сделать вывод, что Гумилёв мешал Игнатьеву и тот решил отправить его назад в Россию, зная, что там с ним легко будет разобраться. Конечно, это только одна из версий гибели поэта, знавшего слишком много.

24 декабря премьер-министр Франции Жорж Клемансо подписал положение о русских войсках во Франции, по которому руководство экспедиционным корпусом переходило к французам.

И тут появилась для Гумилёва хорошая возможность осуществления его романтических устремлений. 24 декабря 1917 года (по новому стилю 6 января 1918 года) в адрес генерала М. А. Занкевича пришла телеграмма русского военного агента в королевстве Великобритания генерала Ермолова: «Вход. № 1935. <…> Генералу Занкевичу от генерала Ермолова (агентский шифр) 1964 Переговоры по этому вопросу и вообще по использованию наших офицеров при английской армии были мною начаты лично с лордом Дерби уже некоторое время назад и еще ведутся точка. На этих днях я получил сообщение, что генерал Бичерахов (вопросительный знак) на Персидском фронте просит о присылке в его распоряжение 26 русских офицеров желающих, из них 16 кавалеристов, 8 пехотинцев, 2 артиллериста. Доставка желающих будет исполнена попечением английских военных властей. По соглашению с генералом Гермониус я в настоящее время запрашиваю желающих, и если останутся вакансии, сообщу Вам. Отправка должна состояться 15 нового января, причем офицеры должны быть снабжены теплой одеждой, мы предлагаем выдать им содержание на 4 месяца и некоторую сумму каждому на подъем, но этот вопрос еще не решен. Ермолов…»

Гумилёв, узнав о телеграмме генерала Ермолова и оказавшись перед необходимостью сделать выбор: возвращаться в Россию (так как Рапп стал частным лицом) или попасть в экзотическую страну, — останавливается на втором. В Париже русские структуры начали распадаться. 2 (15) января 1918 года Николай Степанович получил аттестат об удовлетворении его содержанием при тыловом управлении русских войск во Франции.

Жалованье Гумилёва в Париже составляло 61 рубль в месяц, плюс 10 рублей он получал как семейный офицер и 50 процентов ему платили надбавку (36 рублей 50 копеек в месяц), то есть всего ежемесячно Николай Степанович получал 106 рублей 50 копеек (в переводе на французскую валюту 284 франка). 1 сентября ему выплатили первое жалованье за четыре месяца (с 1 мая) в сумме 1136 франков. 10 января поэт получает 1812 франков — то есть жалованье на три месяца вперед. В декабре ему было выдано 400 франков на приобретение теплых вещей.

Так как 4 января (нового стиля) было расформировано управление военного комиссара, Гумилёв был оставлен на учете старшего коменданта русских войск в Париже приказом № 176 по русским войскам.

8 января в связи с телеграммой генерала Ермолова Гумилёв пишет рапорт представителю Временного правительства генералу Занкевичу, в котором просит ходатайствовать о назначении на Персидский фронт: «Согласно телеграммы № 1459 генерала Ермолова ходатайствую о назначении меня на персидский фронт». В тот же день Николай Степанович пишет шутливый рапорт в стихах своему новому начальнику — полковнику Б. (скорее всего полковнику Бобрикову, исполнявшему обязанности штаб-офицера при генерале М. А. Занкевиче):

Вдали от бранного огня

Вы видите, как я тоскую.

Мне надобно судьбу иную —

Пустите в Персию меня!..

На все мои вопросы — «Хуя!» —

Вы отвечаете, дразня,

Но я Вас, право, поцелую,

Коль пустят в Персию меня.

Так как генерал Занкевич ценил Гумилёва как офицера, он дал согласие на отправку его на Персидский фронт 9 января и Николай Степанович стал завершать дела в Париже.

11 (24) января 1918 года он получил еще 98 франков путевого довольствия; суточные деньги и полевые порционы из расчета 30 франков в день. За декабрь дополнительно к жалованью ему выплатили 930 франков. Кроме всего прочего, поэт должен был получать добавочное жалованье за Георгиевский крест 3-й степени по 1 апреля 1918 года, но аттестат выписали только 23 января, когда его уже не было в Париже.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.