V съезд кинематографистов СССР

V съезд кинематографистов СССР

13–14 мая 1985 года мне и Николаю Бурляеву довелось принять участие в Пятом съезде кинематографистов в качестве гостей.

В зале Большого Кремлевского дворца громили всех, кто успел сделать в кинематографе что-то значительное и был любим народом, а именно: Кулиджанова, Ростоцкого, Наумова, Бондарчука, Михалкова и Герасимова (посмертно)…

Я сидела вместе с Натальей Белохвостиковой, когда ее мужу, Владимиру Наумову, не давали говорить, улюлюкали, свистели, топали ногами. Я взяла Наташу за руку, она была холодна, как лед.

Затем стали громить первую картину Николая Бурляева «Лермонтов». То, что с любовью создавалось большим (свыше ста человек) мощным коллективом, было зачеркнуто. Страсти накалялись с каждой минутой. Больше всего злобного лая неслось в сторону моего отца. И только один человек, Никита Сергеевич Михалков, встал на его защиту.

Из воспоминаний Н.С. Михалкова: «Что же касается моего выступления на том, Пятом съезде Союза кинематографистов СССР, то ведь у меня не было никакой специальной задачи защищать Бондарчука. Для меня само по себе было дикостью, когда бездарные, ничтожные неудачники, которые считали виновными в своих неудачах кого угодно, только не самих себя, наслаждаясь вседозволенностью и безнаказанностью, топтали мастеров старшего поколения. И в первую очередь Бондарчука.

Я им сказал: “Ребята, вы можете его не любить, каждый из вас лично может не признавать его, но от того факта, что он вошел в историю мирового кино, никуда не деться, не говоря уже об истории родного кинематографа. Кого вы наказываете, не избирая делегатом Всесоюзного съезда кинематографистов Бондарчука?!”

Замечательная есть в русских церковных тропарях фраза: “Демонов немощная дерзость”. Вот это и были демоны, вот тогда они и разгулялись. Они из кожи лезли, чтобы унизить Большого Художника в надежде, что таким образом возвысятся, обретут вожделенную значительность. Глупцы.

А я просто сказал, что думал, не ожидая никаких выгод от Сергея Федоровича или еще от кого-то, поступил так, потому что просто не мог поступить по-другому, не мог я быть вместе с этой сворой…».

Но своре удалось сделать немало. Михалков тут же был атакован «коллегами».

Мне же не разрешали выезд на съемки «Юность Бемби» к моей киногруппе. Была выпущена статья: «Она уже снимает вторую серию по никому не известной повести Зальтена об иностранном олененке».

Нагибин страшно разозлился и написал в ответной статье: «Поздравляю автора (это был Александров), он не заметил, что Феликсу Зальтену еще при жизни был поставлен памятник».

Тогда ударили и по Нагибину.

Но более всего страдал мой отец.

Всю перестроечную травлю он предвидел и отразил в «Борисе Годунове». Я смотреть не могу на сцену убиения детей, потому что в то время происходило убиение и его самого, и даже его детей.

Это был заговор. Людей, в нем участвовавших, я знаю, кое-кто из них мне сейчас говорит: «Мы не предполагали, во что это выльется. Что мы будем зачинателями такого безрассудства. Мы хотели свежего ветра, новой волны».

Да! Отцу досталась та эпоха, в которой честно отражать современность не позволялось никому. Понятно, что бунт был спровоцирован общим враньем. Мы все задыхались в гнилом, безвоздушном пространстве, которое затягивало, как трясина. Это было служение непонятно чему, все критерии культуры были поколеблены. В этом смысле взрыв-то был справедлив, но ударили как раз по истинным художникам.

После съезда отец предсказал разрушение Советского Союза и страшное падение культуры. И он оказался пророком. Была разрушена выстраданная тяжелой жизнью мечта людей, в значительной мере выраженная советским кинематографом. Когда из него вычеркнули героев, олицетворявших эту мечту, то вычеркнули и страну.

Что будет со страной дальше, для него было понятно. На самый конец жизни отца пришелся разрыв между Россией, Украиной и Белоруссией. Разрыв единого славянского народа. Сергей Бондарчук, украинец по паспорту и русский художник, вынужден был слушать, как «делят» Гоголя: в чем он украинец, в чем – русский. Очень он это переживал.

Он вообще был «переживун»: терзал себя, чуть ли не до изнеможения, и заработал-таки язву желудка. Это с виду он был таким гордым, что не подойдешь, а внутри – совсем незащищен. Во время травли в какой-то газетенке его посмели сравнить с дохлым львом, на которого тявкают. Я спросила: «Как ты чувствуешь себя после этого пасквиля?» – «Знаешь, я прочел эту статью в самолете и хотел выйти в открытый космос».

Так случилось, что в день похорон отца, уже к вечеру, мы остались за поминальным столом втроем: Никита Сергеевич Михалков, Федя Бондарчук и я. Никита Сергеевич стал рассказывать, как на съемках «Войны и мира», на натуре, отец ему, шестнадцатилетнему парню, объяснял «монизм Вселенной» по Циолковскому. То есть отец уже воспринимал того молодого человека как художника. Возможно поэтому Михалков так любит Сергея Федоровича и свято хранит память о нем, нигде, никогда и ни в чем не предав его. Если говорить о преемственности, то в нынешнее время я вижу хранителем традиций Бондарчука лишь одного человека – Никиту Сергеевича Михалкова, по-настоящему масштабного русского художника.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.