Глава первая ГОДЫ юности

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава первая

ГОДЫ юности

5 декабря 1867 года в поместье Зулуве Виленской губернии в семье богатого помещика Юзефа Винценты Пилсудского родился четвертый ребенок, получивший спустя десять дней при крещении, по обычаю польских католиков, два имени – Юзеф Клеменс. Как и подавляющее большинство его соплеменников, он всю жизнь будет пользоваться только первым из них и свои именины станет отмечать 19 марта, в день святого Иосифа, супруга Богородицы.

Пилсудские вели свою родословную от упоминающегося в документах XV века литовского боярина Гинета, который, в свою очередь, согласно легенде, имел самое непосредственное отношение к княжеской династии Довспрунга, правившей в Литве до Гедиминовичей. Точно известно только то, что в XV столетии этот Гинет был причислен к польской шляхте, а один из его потомков принял фамилию Пилсудский по названию своего имения Пилсуды. История рода хорошо прослеживается только с XVIII века, от Роха Миколая Пилсудского, волковысского стольника, женатого на Малгожате Панцежиньской, сестре известного и богатого виленского епископа Кароля Панцежиньского. Приданое Малгожаты существенно улучшило материальное положение до этого момента не слишком богатой семьи. Эта ветвь Гинетовичей была достаточно богатой, однако в начале XIX столетия мотовство Казимежа, прадеда будущего первого маршала польской армии, поставило семью на грань разорения. Его поместье пошло с молотка, а сыновья Казимира Петр и Валериан средства для жизни зарабатывали арендой чужих имений. Один из троих детей Петра, Юзеф Винценты, и был отцом нашего героя. В спутницы жизни он избрал свою кузину Марию – скромную милую девушку из старинного и весьма зажиточного рода Биллевичей, на девять лет моложе жениха. В детстве Мария переболела костным туберкулезом, вследствие чего одна нога у нее была короче, и при ходьбе она прихрамывала. Их свадьба состоялась 23 апреля 1863 года. Слишком близкое родство молодоженов порождало определенные трудности, в связи с чем за разрешением на брак пришлось обращаться к местному епископу.

За Марией было дано весьма солидное приданое – более 11 тысяч десятин земли в поместьях Зулув, Сугинты и еще одном в Таурагеском уезде, а также несколько сот тысяч рублей, что в совокупности с собственностью жениха гарантировало новой семье безбедное существование.

Юзеф Винценты, как и другие польские помещики в Литве, симпатизировал восстанию 1863 года и принял в нем посильное участие, выполняя функции комиссара Ковенского (Каунасского) уезда. В его обязанности входил сбор продовольствия и денег для партизанских отрядов. В восстании принимали участие и многие близкие родственники Юзефа. Его двоюродный брат Александр Пилсудский, студент Московского императорского университета, погиб в бою, а бабушка и тетка будущего маршала некоторое время провели в заключении. Когда стало ясным, что виленский генерал-губернатор М. Муравьев решительно настроен на полное искоренение смуты во вверенном его власти крае, семья почти сразу после свадьбы покинула родную Жемайтию и переехала в имение Зулув, расположенное в 60 километрах от Вильно. Именно здесь и началась подлинная история этой семьи.

Думается, что не только хорошее материальное положение и набожность родителей Пилсудского были причинами того, что Мария, не отличавшаяся особым здоровьем, за 18 лет родила 12 детей, из которых только двое близнецов, Петр и Теодора, умерли в младенчестве. Сохранившиеся свидетельства о Марии Пилсудской рисуют ее бесконечно любящей свою семью, необыкновенно заботливой матерью.

А с детьми как раз не все было в порядке. Биографы Пилсудского полагают, что близкое родство супругов стало причиной высокого процента отклонений от нормы среди их детей. Самый младший сын, Каспар, был проклятьем семьи, неисправимым клептоманом. Старший, известный этнограф Бронислав, заразившийся в ссылке на Сахалине венерической болезнью периодически впадал в прострацию и в конце концов в 1918 году покончил жизнь самоубийством. Старшая дочь Хелена была умственно отсталой, еще одна дочь, Мария, помешалась уже в зрелые годы.

Отец Пилсудского, получивший хорошее агрономическое образование, был энергичным, полным идей и планов, но абсолютно непрактичным человеком. Вот описание некоторых его хозяйственных инициатив в «Воспоминаниях» известного польского социолога Людвика Кшивицкого: «Он покупал сельскохозяйственные машины, о которых где-то услышал и которые были бы уместны где-нибудь за границей, но на Виленщине из-за необыкновенной дешевизны рабочей силы они были невыгодными – самый неотесанный работник прекрасно управлялся с сохой и деревянной бороной, но не знал, что делать с различными видами железных борон. Не использовавшиеся машины приходили в негодность, постепенно превращаясь в груды ржавого железа. Тогда он построил завод по производству спирта. Зулувские земли были пригодны для возделывания картофеля, но их владелец оказался никудышным предпринимателем-спиртоделом. Аккурат в начале производственного сезона, открытие которого зависело, в частности, от присутствия акцизного чиновника, Пилсудский уехал из имения. Когда начали гнать спирт, оказалось, что не хватает емкостей. Пришлось использовать все имевшиеся в домашнем хозяйстве котлы, кастрюли, жбаны, ведра. Их, естественно, не хватило, и спирт, производство которого не было остановлено, просто выливали на землю»[1]. Сходной была судьба и многих других начинаний владельца Зулува, которые, по его расчетам, должны были приумножить его состояние. Спустя годы Пилсудский-сын вспоминал, что вследствие различных инициатив его отца Зулув выглядел как селение, подвергшееся ураганному артобстрелу.

Но до поры до времени семья Пилсудских не очень-то задумывалась над тем, что попытки отца завести современное высокодоходное хозяйство могут в конце концов подорвать основы ее благополучия. К ее услугам были большой барский дом с двенадцатью комнатами и большой штат прислуги. По традиции в поместье проживали также вышедшие на покой служащие и приживалки.

Зулув был раем для детей: река, пруд, большой тенистый сад, начинавшийся сразу же за усадьбой дремучий лес с затерянным в его глубине озером – все это было в их распоряжении в любое время года. Не забывали родители и о их образовании. Опять же по традиции до поступления в гимназию детей учили дома специально нанятые с этой целью домашние учителя. В числе обязательных для поступления в классическую гимназию предметов много места отводилось языкам. Польские биографы Юзефа Пилсудского, которого домашние ласково звали Зюком (производное от уменьшительного звучания его имени «Юзюк»), всегда отмечают, что его учили немецкому и французскому языкам. Но серьезнее всего он конечно же должен был заниматься русским языком, поскольку на территории Российской империи в последней четверти XIX века преподавание во всех государственных гимназиях велось только на нем. Дома же его учили читать и писать по-польски.

Из родителей Зюк эмоционально больше всего был связан с матерью, все свое время проводившей с детьми. Мария, сама воспитанная в польском патриотическом духе, стремилась привить свои убеждения детям. Благодаря ей они рано познакомились с польской классической литературой. Наиболее близка Зюку была поэзия одного из крупнейших польских романтиков Юлиуша Словацкого; на протяжении всей своей жизни он перечитывал и часто цитировал его произведения. Именно мать воспитала в Юзефе чувство горечи за утрату былой славы и величия Польши и желание сделать все от него зависящее для ее воскрешения.

Безмятежное существование семьи было прервано самым неожиданным образом в июле 1874 года. В жаркий день, в отсутствие отца и работников-мужчин, уехавших в город за очередной машиной, в поместье вспыхнул пожар, быстро поглотивший все хозяйственные постройки и барский дом. Сгорел и только что собранный урожай зерна; причиненный огнем урон был огромным. Тут-то и оказалось, что оставшихся у семьи от еще не так давно немалого капитала средств явно недостаточно для восстановления поместья. Пилсудские так никогда и не сумели оправиться от этой катастрофы.

Было принято решение переехать всей семьей на съемную квартиру в Вильно. Нынешняя столица Литвы в то время представляла собой среднего размера губернский город, со смешанным, большей частью польским и еврейским населением, без единого высшего учебного заведения. Существовавший здесь еще в период автономии Царства Польского университет был в 1832 году закрыт, а его здание отдано под государственную Первую мужскую виленскую гимназию. Именно в ней и предстояло получать образование отпрыскам Пилсудских.

Переезд в город не уберег семью от дальнейшего ухудшения материального положения, о чем свидетельствуют неоднократные переезды с одной квартиры на другую, каждый раз меньшую и худшую. Очередные наполеоновские планы главы семейства по кардинальному изменению ситуации, как и прежде, не давали ожидаемых результатов, а банковские кредиты, получаемые под залог земли, в основном уходили на пропитание большой семьи.

Зюк поступил в гимназию в 1877 году. Он чувствовал себя в школе достаточно уверенно, потому что классом выше учился его старший брат Бронислав, к которому он был очень привязан. Но особой любви к школе он не питал. Ему не нравились царившая там рутина, нежелание педагогов видеть в своих учениках равных себе людей, их бесконечные придирки, стремление унизить, глумление над всем тем, что он ценил и любил. Политика русификации, последовательно проводившаяся после разгрома восстания 1863 – 1864 годов в Западном крае (так назывались области, в результате разделов Речи Посполитой отошедшие к России), не могла не вызывать несогласия и внутреннего протеста в душе мальчика, воспитанного матерью в духе глубокого патриотизма, любви к польской истории и культуре и неприязни ко всему русскому. Известно, что родители при всем своем гостеприимстве никогда не приглашали домой русских и не водили с ними близкого знакомства.

Несомненно, проведенные в гимназии годы также имели громадное значение для формирования личности Юзефа. Он относился к той категории учеников, которые никогда не доставляют особых хлопот ни родителям, ни учителям. Если и прогуливал уроки, то всегда по уважительным причинам – по болезни или семейным обстоятельствам. За все время обучения в гимназии он только три раза был наказан карцером – один раз за разговор по-польски в школьной раздевалке и дважды за то, что не поклонился на улице генерал-губернатору и директору гимназии. Вряд ли в этом следует усматривать какой-то бунт мальчика против школьного регламента, а уж тем более политический протест, как это делали некоторые биографы маршала.

Учился Зюк без особого напряжения, особым прилежанием не отличался, домашние задания, в частности по русскому языку, выполнял не всегда аккуратно, поэтому говорил на нем и писал с ошибками. Зато очень много читал по-польски – и художественных произведений, и исторических трудов, особенно по военной тематике. Любовь к занятиям историей сохранится у него на многие годы, и особенно глубоко он будет изучать историю Наполеоновских войн и восстания 1863 – 1864 годов.

В школьные годы все более определялись его характер, привычки, манера общения с окружающими. Юзеф отличался живым, веселым и при этом достаточно сильным характером. Был честолюбив, любил находиться в центре внимания окружающих и умел этого добиваться. Свойственный ему подростковый эгоцентризм временами переходил в эгоизм, но в целом он умел ладить и со сверстниками, и с взрослыми, и, по свидетельству Бронислава, был баловнем семьи. Сохранились свидетельства, что во время учебы в гимназии он давал частные уроки, зарабатывая на карманные расходы и помогая тем самым семье.

Естественные для молодых тяга к тесному общению со сверстниками и неприятие конформизма взрослых выразились у виленских гимназистов-поляков в создании в 1882 году кружка закрытого характера «Спуйня» («Связь»). В то время в России среди гимназистов старших классов и студентов различного рода кружки были в большой моде. При отсутствии легальных возможностей обсуждать вопросы общественной жизни и политики кружки нередко становились единственным местом, где можно было свободно говорить о волновавших молодежь проблемах и искать ответы на наболевшие вопросы бытия. Именно из таких кружков вышли народовольцы и ранние социалисты.

Судя по направленности деятельности «Спуйни», главной своей задачей члены кружка считали самообразование, знакомство с новыми общественными движениями и теориями, о которых не могло быть и речи в классических гимназиях. С этой целью они приступили к созданию библиотеки, комплектуя ее книгами из домашних библиотек, приобретаемыми новинками и легальными периодическими изданиями на польском языке. На периодически организуемых «сессиях» кружка его участники обсуждали прочитанное, читали вслух, рассуждали на различные темы. Помимо литературы патриотического содержания особой популярностью у них пользовались бывшие в то время на слуху труды Ч. Дарвина, О. Конта, Т. Гексли, Г. Спенсера, Л. Бюхнера и других естествоиспытателей и социологов, большинство которых сразу же после выхода в свет на родине переводились на русский язык. По мнению Анджея Гарлицкого, одного из знатоков биографии Пилсудского, «скорее всего молодые конспираторы из прочитанного понимали не очень много, но это было свидетельством идейных поисков того поколения»[2].

Перечень волновавших гимназистов тем был весьма широким. Они обсуждали еврейский вопрос, особенно актуальный для Вильно, входившей в «черту оседлости», спорили о роли шляхты в польской истории, о степени ее ответственности за несчастья страны и способности противодействовать политике русификации, о социализме как наиболее популярной в то время среди передовой молодежи теории переустройства мира на справедливых началах. Какой-либо запрещенной деятельности кружковцы не вели, связей с другими аналогичными объединениями в Вильно или других городах не поддерживали, следов в делах охранного отделения не оставили.

Юзеф Пилсудский, будучи членом «Спуйни», относился к ее деятельности без особого интереса, предпочитая проводить свободное время за чтением Генрика Сенкевича, и только в выпускном классе стал проявлять активность. Это свидетельствовало о том, что у него постепенно формировались интерес и вкус к общественной деятельности.

1 сентября 1884 года семья Пилсудских понесла невосполнимую утрату. После продолжительной болезни умерла мать, на которой, собственно говоря, и держался дом. Мария была необычайно сильна духом, стоически переносила свой недуг и сыпавшиеся на семью несчастья. Выросшая в атмосфере полного достатка, даже богатства, с годами она вплотную столкнулась с призраком бедности, неумолимо вторгавшимся в жизнь глубоко любимой ею семьи. Болезнь, проникшая в ее организм в детстве, все явственней производила свою разрушительную деятельность, и последние годы Мария почти не вставала с постели. И все-таки она не сломалась, не пала духом, до последнего дня своей жизни продолжая поддерживать в семье атмосферу душевного тепла и любви. Однажды Пилсудский, возвращаясь мыслями к прожитым годам, признался, что именно от матери он унаследовал твердость характера. Марию Пилсудскую похоронили в родных местах, в Сугинтах, и лишь спустя полвека, по желанию уже смертельно больного сына, ее останки были торжественно перенесены из ставшей к тому времени независимой Литвы на виленское кладбище Росса.

Прошли экзамены на аттестат зрелости, отгремел выпускной бал, и в 1885 году перед семнадцатилетним юношей встал вопрос о выборе профессии. Можно было остаться в Вильно и попытаться помочь отцу спасать остатки поместья. Но для этого нужно было иметь хорошие административные способности и отстранить отца от ведения дел. А это было нереально, к тому же Зюк никакого интереса к занятию сельским хозяйством не проявлял. Отец хотел, чтобы Юзеф, как и его старший брат Бронислав, отправился в Петербург и поступил в один из технических институтов, тем более что ему неплохо давалась математика. Профессия инженера в стране с бурно развивавшейся промышленностью была и престижной, и хорошо оплачиваемой. Но Зюка не влекли к себе ни столица империи, ни техническое образование.

Его выбор остановился на медицинском факультете Императорского Харьковского университета. Как он сам признавался позже, сделал он это не из-за желания нести помощь больным и страждущим, а наперекор отцу. Некоторые исследователи полагают, что определенное влияние на выбор провинциального университета могли оказать и чисто материальные соображения: жизнь в провинциальном городе была существенно дешевле, чем в столице. Но с таким же основанием можно допустить, что дело было в другом. Юзефу не нравился громадный, не имевший ничего общего с его любимым Вильно Петербург. Ведь не случайно же он после окончания первого курса решил перевестись из Харькова в Дерпт (Тарту), а не в столичный университет. Между тем обучение в Петербурге позволило бы отцу сэкономить на квартирной плате, да и жить вместе с любимым братом было бы намного веселее.

Несмотря на недостаточно хорошее знание русского языка, учеба в Харькове шла достаточно успешно, были сданы все экзамены и зачеты. Пилсудский явно не относился к числу студентов, живших только учебой. Проявившийся в гимназические годы интерес к общественной активности не угас. Пилсудский принял участие в несанкционированной студенческой демонстрации по случаю 25-й годовщины отмены крепостного права в России. За это вместе с девятнадцатью другими задержанными участниками выступления он был наказан шестью днями карцера и предупрежден, что в случае любой новой провинности он будет немедленно исключен из университета. Это был уже второй его арест за время учебы в Харькове; первому, сроком на два дня, он подвергся в зимнем семестре 1885/86 учебного года.

В это же время Юзеф сблизился с группой студентов, находившейся под влиянием идей «Народной воли», и даже участвовал в дискуссии по поводу теории общинного социализма Петра Лаврова. Но очень скоро он отошел от этой группы, якобы потому, что членами кружка были в основном русские и очень мало поляков.

Во время каникул, которые он проводил в семье в Вильно, Пилсудский принимает решение перевестись из Харьковского университета в Дерптский. Подлинные мотивы этого его решения неизвестны. Может быть, ему хотелось учиться ближе к любимому Вильно, а может, как это утверждают польские биографы, свою роль сыграло то, что в Дерптском университете училось больше поляков, он считался более престижным, профессура была более либеральной, да и Дерпт был не столь провинциален, как Харьков. Впрочем, последнее утверждение вряд ли справедливо, поскольку Дерпт был небольшим университетским городком с преобладанием немецкого населения, а Харьков – быстро растущим губернским городом, центром хлеботорговли и развивающейся промышленности. Да и лекции в Дерптском университете в основном читались на немецком языке, который Пилсудский в то время знал плохо. Может быть, причина заключалась в том, что он уже был на заметке у университетского начальства и не очень верил в то, что со своим темпераментом не сорвется за оставшиеся четыре года учебы. Но это всего лишь логические конструкции и домыслы.

В августе 1886 года Пилсудский отправил по почте на имя ректора Харьковского университета заявление с просьбой переслать его документы в Дерпт и стал ждать вызова для продолжения учебы. Начался учебный год, а вызова все не было. Причины затяжки с решением вопроса о переводе не известны. Некоторые исследователи полагают, что это могло случиться из-за провинностей Пилсудского в Харькове[3]. Но тогда это не очень вяжется с утверждением о большем либерализме дерптской профессуры. Как бы там ни было, решение вопроса затягивалось, Пилсудский еще в декабре 1886-го попытался «найти концы» и довести дело до конца. В это же время он подумывал о том, чтобы уехать учиться куда-нибудь за границу.

Не имея никаких обязательных занятий и располагая свободным временем, Пилсудский возобновил свои контакты с друзьями гимназических лет. Вместе с ними и несколькими студентами из Петербурга он организовал конспиративный кружок социалистической направленности. Об истории этого кружка известно очень мало, и опять-таки в основном из воспоминаний самого Пилсудского, которыми он делился в начале 1930-х годов. Члены группы, как когда-то участники «Спуйни», знакомились и обсуждали социалистическую литературу и даже, по словам Пилсудского, издавали на гектографе газетку соответствующего содержания, пытались установить контакты с рабочими. Именно в это время он прочитал пропагандистские брошюры Шимона Дикштейна «Кто чем живет» и Вильгельма Либкнехта «В защиту правды», а также взялся за изучение переведенного на русский язык первого тома «Капитала» Карла Маркса. Но очень скоро от этого намерения отказался, мотивируя это позже тем, что абстрактная логика Маркса и господство товара над человеком не укладывались в его голове. Столкнувшись с утверждением, что стол равен или может быть равен сюртуку с точки зрения количества и стоимости затраченного на изготовление обоих этих предметов труда, он закрыл книгу. Такой подход к вопросу показался ему полной бессмыслицей.

В свете подобных высказываний Пилсудского его в это время вряд ли можно было считать приверженцем теории научного социализма, логическим выводом из которой была идея социальной революции и общественного переустройства. Для него социализм был привлекателен прежде всего тем, что он был нацелен на активную борьбу с существующим порядком вещей – а значит, и с царизмом, с угнетением и дискриминацией польского народа. Причем социализм намеревался задействовать в этой борьбе новые общественные силы, особенно рабочий класс. Правда, в России он еще только выходил на арену политической жизни, но, как свидетельствовал опыт Западной Европы, в будущем ему предстояло стать весомой силой. Именно потенциально определяющая роль пролетариата в решении польского вопроса и привлекала к социализму внимание Пилсудского и многих его сверстников.

Вхождение в состав виленской социалистической группы петербургских студентов неожиданно самым серьезным образом сказалось на судьбе Юзефа Пилсудского. Именно через них он оказался в орбите воздействия уцелевших после разгрома «Народной воли» сторонников индивидуального террора против членов династии Романовых и высших государственных служащих. В их числе были выходцы из Вильно Юзеф Лукашевич, Константы Гамолецкий и Бронислав Пилсудский, а также старший брат В. И. Ленина Александр Ульянов. В конце 1886 года группа приступила к подготовке покушения на Александра III. Для полной уверенности в успехе террористической акции было решено помимо взрывчатого вещества начинить готовящуюся для этого бомбу сильнодействующим ядом, чтобы даже в случае легкого ранения император погиб. Этот яд уезжавший на рождественские каникулы в Вильно Бронислав Пилсудский обязался добыть у члена виленской конспиративной группы, владельца аптечного склада Титуса Пашковского. За ядом приехал из Петербурга участник заговора Михал Канчер. Бронислав поселил его у своей тетки Стефании Липман, где в это время он проживал вместе с Юзефом. На следующий день Бронислав покинул Вильно, оставив Канчера, совершенно не знавшего город, на попечение младшего брата.

Некоторое время спустя Юзеф Пилсудский оказал гостеприимство еще одному участнику петербургского заговора, который, чтобы не навести следившую за ним полицию на след группы, решил скрыться за границей и по дороге останавливался в Вильно.

Заговор Александра Ульянова и товарищей провалился по чистой случайности. 1 (13) марта 1887 года, во время третьей попытки покушения на императора, заговорщики были схвачены. Полиция следила за одним из них, но совершенно по иному поводу. Когда вдруг выяснилось, что задержанные готовили покушение на Александра III, началось энергичное следствие, во время которого двое из арестованных, в том числе и М. Канчер, стали давать показания. Среди людей, с которыми он общался в Вильно, был назван и Юзеф Пилсудский. 22 марта 1887 года он был арестован и вскоре переведен в Петропавловскую крепость в Петербурге.

На начавшемся 27 апреля судебном процессе заговорщиков Юзеф проходил как свидетель. Что же касается его старшего брата Бронислава, то он был признан виновным в участии в антиправительственной организации и приговорен к 15 годам каторги на Сахалине. Наказание не обошло стороной и младшего брата – еще до начала суда ему была назначена пятилетняя административная ссылка в Восточную Сибирь.

Арест и приговор стали глубоким потрясением для девятнадцатилетнего юноши, не посвященного в планы заговорщиков и не считавшего себя виновным. Сохранились приписываемые Пилсудскому стихи, которые он якобы послал отцу накануне отправки из Бутырской тюрьмы по этапу к месту ссылки. Они имеют форму обращения к сверстникам человека, пережившего потрясение и серьезно задумавшегося о том, как жить дальше:

Пусть мой пример и сломанная жизнь,

Моя судьба – помогут им понять,

Что не достигнем цели, действуя тайком,

Желая мысль свою осуществить

И навязать другим свои решенья.

Пусть сгоряча за дело не берутся,

В труде созреют – и, продумав все,

Пойдут путем, указанным им жизнью,

А не высоким, но пустым мечтаньем...

Вот путь, которым следует идти...

Были в этом стихотворении и полные печали строки о себе:

Себе скажите: было ему больно,

Строга расплата за минутную ошибку.

Он зря погиб, и не достигнет целей,

Намеченных на жизненном пути.

Достоин он прощения, он в жизни очень многое любил[4] .

Среди исследователей жизни Пилсудского нет единства мнений относительно авторства этого стихотворения. Так, издатели его трудов в 1930-е годы не включили его в состав собрания сочинений своего кумира. С ними согласен составитель хроники жизни Пилсудского Вацлав Енджеевич, а Влодзимеж Сулея просто не упомянул его в своей достаточно подробной биографии. Другие же авторы, в частности Анджей Гарлицкий, Дарья и Томаш Наленчи, склоняются к признанию его подлинности. Не вдаваясь в источниковедческий анализ, можно, исходя из содержания стихов, согласиться скорее со второй точкой зрения. Добавим только от себя, что звучащие в стихотворении нотки раскаяния писались не только под впечатлением от сурового приговора, но и с учетом того, что почта осужденных обязательно проходила перлюстрацию. А раз так, то в письмах следовало всячески демонстрировать осознание своей вины и желание стать законопослушным подданным Романовых. К тому же в стихотворении нет однозначного осуждения борьбы с режимом как жизненного пути. Речь идет только о том, что становиться на него следует не под воздействием романтических мечтаний, а вследствие сознательного, хорошо продуманного выбора.

Сходные мотивы раскаяния будут встречаться и в письмах ссыльного из Сибири. Так, в 1890 году в одном из писем Леонарде Левандовской, его первой известной исследователям возлюбленной, он писал, что мог бы дать властям «слово чести, что больше в подобные 1 марта дела не буду вмешиваться. Однажды я обжегся и то без особого желания, поэтому после такой науки тем более буду осторожен... Вот как приходится расплачиваться за грехи молодости и отсутствие опыта...»[5]. Но это кажущееся на первый взгляд искренним сожаление о непродуманном проступке не помешает ему по возвращении домой без промедления включиться в антиправительственную деятельность.

25 мая 1877 года из московской Бутырской тюрьмы в Иркутск отправили партию из 60 осужденных, в состав которой был включен и Пилсудский. Путь до места ссылки занял все лето и раннюю осень. До Нижнего Новгорода осужденных везли в арестантском вагоне, там пересадили на баржу и по Волге и Каме доставили в Пермь, оттуда поездом до Тюмени, затем снова баржей по Иртышу и Оби в Томск. После двухнедельного отдыха в местной тюрьме начался пеший переход сначала в Красноярск (около 560 километров), а затем в Иркутск (около 1100 километров). Юзеф Пилсудский, как дворянин, преодолел пешую часть этапа на повозке.

Польские биографы Пилсудского, описывая его поездку к месту ссылки, традиционно перечисляют встречавшиеся на этом пути тяготы: комары, антисанитария в тюрьмах по пути следования, духота в трюмах барж и в вагонах, грубость конвоя, холод и, что подчеркивается особо, – отсутствие в партии других поляков. Учитывая, что Пилсудский к этому времени уже достаточно хорошо владел разговорным русским языком, последнее обстоятельство представляется несколько надуманным. Некоторые говорят и о присутствии в партии осужденных уголовников, что вряд ли верно, потому что ее официально называли «первой политической группой». Во время этапа проявилась еще одна черта характера Пилсудского, что видно из его корреспонденции, относящейся к этому времени. Он писал, что его спутники, чтобы отогнать от себя тревожные мысли о том, что их ждет впереди, много шутили и подтрунивали друг над другом или над собой. А Пилсудский не мог настроиться на этот лад, разговаривал мало и не со всеми, предпочитая предаваться своим мыслям и мечтам, которыми ни с кем не делился. По его собственному признанию, в результате усугублялась свойственная ему скрытность характера. И в будущем он редко будет делиться своими мыслями, намерениями и планами даже с близкими ему людьми, что приведет к возникновению между ним и окружающими определенной дистанции.

Иркутск не был конечным пунктом в сибирской одиссее Пилсудского. Местом ссылки для него был назначен городок Киренск, расположенный примерно на 1000 километров севернее. Добраться к нему можно было только по реке, а поскольку на дворе было уже начало октября, то пускаться в путь по воде было уже поздно и нужно было ждать, пока река замерзнет.

Во время вынужденного, более чем двухмесячного пребывания в Иркутской пересыльной тюрьме произошло событие, глубоко врезавшееся в память Пилсудского. Условия содержания в тюрьме были вполне сносными. Часть ссыльных разместили в одиночных камерах, других – в многоместных. Среди последних был и Пилсудский. Днем двери камер были открыты, и их обитатели могли свободно перемещаться по мужскому отделению тюрьмы. Сокамерником Пилсудского был некто Цейтлин, чья невеста, тоже «политическая», находилась в той же тюрьме, только в женском отделении. Тюремное начальство разрешило их ежедневные часовые встречи в канцелярии. Во время одной из таких встреч, 1 ноября, в канцелярию неожиданно вошел полицмейстер, которого Цейтлин, увлеченный беседой, не поприветствовал, как того требовали тюремные правила. В ответ на грубое замечание чиновника последовала не менее резкая реакция ссыльного. Результатом возникшего между ними скандала стал приказ полицмейстера посадить строптивого «преступника» на три дня в карцер. Однако Цейтлин отказался подчиниться приказу и укрылся в камере.

Сокамерники отказались выдать своего товарища пришедшему за ним заместителю директора тюрьмы. Тюремные власти еще раз попробовали разрешить возникший конфликт без насилия, но ссыльные стояли на своем. Ночь прошла спокойно, следующее утро началось как обычно, но потом надзиратели вдруг закрыли на замок двери одиночек. Возмущенные этим ссыльные из многоместных камер освободили своих товарищей, выломав запертые двери. И на этот раз видимой реакции тюремного начальства не последовало. Пришел вечер, и томимые неопределенностью арестанты собрались в одной из камер, чтобы посовещаться, что же им делать дальше. И в этот момент дверь в большую камеру неожиданно была закрыта на ключ. Спустя некоторое время появился полицмейстер в сопровождении солдат и приказал всем покинуть камеру и перейти в другое помещение. Сделать это ссыльные отказались. Последовал приказ офицера солдатам: «Бейте их, ребята, чтобы долго помнили!» Беззащитных узников избили прикладами до бессознательного состояния, а затем выволокли во двор тюрьмы. Пилсудский вспоминал, что пришел в себя в тот момент, когда двое солдат пытались поставить его на ноги. Ничего не соображая, он вырвался от них и побежал в сторону ворот, где также стояли солдаты. Там он был остановлен каким-то унтер-офицером. И именно в этот момент рядом оказался один из догонявших его солдат, который, не раздумывая, ударил его в лицо прикладом, выбив два зуба. Обруганный унтер-офицером, пристыженный, солдат попытался обтереть рукавом шинели кровь с лица своей жертвы, подхватил его под мышки и повел к остальным заключенным, приговаривая при этом: «Ну, варначок, иди! Видишь! Не бунтуй! Ослабел, бедненький?»

Усмиренных бунтовщиков закрыли в камерах. Но когда выяснилось, что трое из них, в том числе и Цейтлин, отсутствуют, политические объявили голодовку протеста. Лишь на третий день, когда двое из отсутствующих соединились со своими товарищами, а третий, как оказалось, был уже отправлен к месту ссылки, восстановилось спокойствие.

Этот эпизод, известный от самого Пилсудского, более или менее подробно излагают почти все биографы. Среди сопутствующих этому рассказу комментариев есть самые разные, естественно, все позитивные для образа их героя. Но почему-то никто не обращает внимания на то, что, видимо, к этому времени молодой ссыльный поляк уже достаточно близко сошелся со своими коллегами по несчастью, которые принадлежали к самым разным национальностям. Это не значит, что он стал интернационалистом, но в последующей жизни ему всегда были чужды фобии на национальной почве. Он не был ни русофобом, ни антисемитом, каким его пытались и до сих пор пытаются представить многие политические оппоненты.

6 декабря 1887 года состоялся суд над взбунтовавшимися ссыльными, приговоривший Пилсудского как несовершеннолетнего к трем месяцам тюрьмы[6]. Позже, по протесту прокурора, приговор был пересмотрен, и срок заключения удвоили. Пилсудский отбывал это наказание уже в Киренске, с ноября 1888-го по апрель 1889 года, причем не в неприспособленном к зиме арестантском доме, а в тюремной больнице, где он исполнял обязанности писаря.

13 декабря ссыльного на санях отправили в Киренск, куда он прибыл спустя десять дней, в канун сочельника. Это было типичное крупное сибирское поселение, что-то среднее между городком и селом, с преимущественно рублеными домами, чаще всего одноэтажными. В нем проживала довольно многочисленная колония ссыльных. Были среди них и поляки, в частности, один из первых польских социалистов Станислав Ланды, сосланный сюда еще в 1882 году. Пилсудский, который был на 12 лет моложе своего нового знакомого, очень любил общаться с этим интересным, хорошо образованным человеком. Станислав и его жена полюбили молодого собрата по несчастью как сына, помогали ему адаптироваться к непривычным и довольно суровым условиям жизни. Их тесное общение продолжалось до ноября 1888 года, когда семья получила разрешение переехать в Иркутск.

Жизнь в этом медвежьем углу текла неспешно и размеренно. Ссыльные из бедных семей, которым не хватало получаемого государственного содержания в размере 10 рублей серебром в месяц, давали уроки или работали у местных купцов делопроизводителями. Пилсудский вначале также получал государственную субсидию, но затем ему в ней отказали как сыну богатых родителей. Он с таким решением не смирился и подал прошение о пересмотре, одновременно устроившись писарем к местному акцизному чиновнику.

Свободное время ссыльные проводили на рыбалке, охоте, в беседах, за чтением книг, игрой в шахматы или карты, устраивали вечеринки по случаю именин. Как и во всех небольших, изолированных от внешнего мира коллективах, пересуды и сплетни были весьма распространенным явлением. Периодически между ссыльными по самым ничтожным поводам возникали конфликты, долго потом будоражившие колонию.

О жизни Пилсудского в Киренске известно не очень много. Он не вел дневник и не оставил об этом периоде сколько-нибудь подробных воспоминаний. Из всей его корреспонденции на волю сохранились только письма к любимой девушке, Леонарде Левандовской. Леонарда, полька с Украины, младшая сестра жены С. Ланды, также отбывала ссылку в Киренске. Она была на несколько лет старше Пилсудского. Начавшееся в доме Ланды знакомство двух молодых людей переросло во взаимную любовь.

Это было первое серьезное увлечение Пилсудского, очень нуждавшегося не только в близком человеке, но и во внимательном слушателе, которому можно было доверить свои самые сокровенные мысли. Этого последнего обстоятельства биографы Пилсудского почему-то не замечают, предпочитая интерпретировать имеющиеся в их распоряжении письма Пилсудского Леонарде как переписку двух вполне сложившихся, руководствующихся рассудком, а не страстями взрослых людей. А Юзеф и Леонарда были еще очень молоды. К тому же им пришлось жить в условиях, имевших мало общего с теми, в которых прошли их детство и ранняя юность. Они оба были в том возрасте, когда человек ищет свое место в жизни, задается вопросами о ее цели и своем в ней предназначении, мечтает о славе, чтобы оставить прочный след в памяти потомков. Философствование о смысле жизни особенно характерно для молодых людей, проживающих вдалеке от крупных городских и культурных центров. Большие города с их стремительным ритмом жизни предлагают молодежи много разнообразных возможностей интересно провести свободное время, меньше располагают к философствованию. В маленьких же населенных пунктах картина иная – «церковь да базар, городской бульвар». А у ссыльных круг общения ограничивался главным образом собратьями по несчастью, потому что местные жители неохотно сближались с «варнаками» из европейской части империи, тем более с католиками. Да и местное начальство такие контакты не поощряло.

Срок ссылки Леонарды окончился в 1890 году. В марте она покинула Киренск и перебралась в Иркутск. Здесь ее догнал Пилсудский, добившийся по состоянию здоровья согласия властей на то, чтобы оставшиеся два года ссылки провести в не столь суровом климате. Новым местом отбывания наказания ему было определено небольшое бурятское село Тунка, находившееся в 200 километрах к юго-западу от Иркутска. Молодые люди провели в Иркутске вместе около месяца, пока в конце июля Леонарда не уехала домой. В момент расставания они поклялись друг другу в вечной любви и решили соединить свои судьбы после освобождения Юзефа. Единственной возможностью общения с этого момента для них стала переписка. В начале она была очень интенсивной (с учетом того, что почта из Тунки отправлялась один раз в неделю, а письмо шло в одну сторону около шести недель), а с февраля 1891 года все более редкой. Формальным поводом для разрыва стало признание Пилсудского в письме от 24 июня 1891 года Леонарде в том, что он изменил ей с другой женщиной и поэтому недостоин ее. После этого еще какое-то время длилось выяснение отношений, но вернуться к прежней тональности отношений им так и не удалось. Последнее из сохранившихся писем Юзефа Леонарде датировано декабрем 1891 года. Видимо, к этому моменту их почтовый роман закончился. Следующее известное исследователям послание, датированное концом августа 1892 года, когда Пилсудский уже вернулся из ссылки, слишком официально по форме и содержанию, чтобы его можно было считать обращением к любимому человеку.

Конечно, объяснить причины, по которым люди влюбляются друг в друга, не то что сложно, а практически невозможно. Даже сами влюбленные не в состоянии обстоятельно ответить на вопрос, что стало причиной охватившего их чувства, а уж тем более оценить его прочность. Несомненно одно – в любви Юзефа и Леонарды не последнюю роль сыграло, как уже говорилось выше, их обоюдное желание иметь собеседника для душевного общения. Пилсудского раздражало, что его возлюбленная, полька по национальности, плохо знала родной язык. Он ей об этом часто напоминал, но при этом просил сохранять спонтанный характер писем и не редактировать их только для того, чтобы они были написаны грамотно по-польски. «Я хотел некоторые твои выражения выписать из писем, но боюсь, что ты обидишься на это замечание и будешь писать мне письма, следя за собой, что всегда делает письма немного искусственными, а я хотел бы иметь от тебя весточку, идущую прямо из твоей головы, без какого-либо посредничества рассуждений и раздумий», – писал он Леонарде в октябре 1890 года. С этим письмом перекликается другое, от 4 марта 1891-го: «Ты относишься к разряду людей, которым трудно выразить многие из своих чувств и взглядов; особенно трудно тебе [делать] это по-польски, на языке, для тебя почти чужом. Понятно, я был бы очень рад, если бы ты подробно описывала мне свое душевное состояние, если бы я знал, о чем ты думаешь, что собираешься делать, и поэтому я даже согласился с тем чтобы время от времени ты мне писала по-кацапски»[7].

Из этих писем видно, что Пилсудскому нужен был близкий ему по духу человек которому он мог бы доверить свои самые сокровенные мысли и от которого ждал того же. Именно Леонарде он писал о своем часто повторяющемся «безумном желании не то чтобы славы, но выхода из ряда обычных смертных». И при этом не стеснялся признаться: «Мне привили веру в мои способности и исходя из этого – в мое необычайное предназначение. Эта вера глубоко в меня въелась, но при этом во мне не воспитали настойчивости, без которой, понятно, многие намерения ими и останутся»[8]. В XIX веке существовало не так уж и много занятий, на поприще которых можно было добиться широкой известности. Главным образом это были военная служба и литература. О военной карьере в ненавистной ему русской армии Пилсудский в то время не думал. Оставалась только литература; ею он и пытался заняться в ссылке, даже начал писать несколько произведений, но вскоре бросил это занятие, почувствовав, что он к нему пока что не готов. Да и особой целеустремленностью он в то время, как видно по его собственному признанию, не отличался.

Когда Левандовская покинула Сибирь, она уже больше не могла быть доверенным слушателем Пилсудского, поскольку ответное письмо приходило лишь спустя три месяца. Поэтому с полным основанием можно полагать, что любовь Юзефа и Леонарды убило расстояние. Нет никаких сведений о том, что Пилсудский, вернувшись из ссылки, пытался возобновить отношения со своей сибирской подругой, кстати, еще в 1891 году простившей ему измену. Оказалось, что его чувство не столь глубоко, как это казалось во время их совместной жизни в Киренске и Иркутске.

Исследователи отмечают также, что Пилсудский в ссылке недостаточно занимался самообразованием, мало читал, совершенно не готовил себя к революционной деятельности. Но и в этом нет ничего удивительного, если иметь в виду, что и в последующем он отдавал предпочтение практике перед теорией. Таков уж был склад его характера, а поскольку в ссылке он был предоставлен самому себе, то некому было принуждать его к более интеллектуальному времяпровождению.

Последние два года ссылки, уже на новом месте, прошли легче, чем первые три. Пилсудский повзрослел, возмужал, поверил в свои силы, научился сходиться с людьми разного возраста и взглядов. В Тунке он поддерживал отношения с одним из известных деятелей левого крыла польского конспиративного движения кануна восстания 1863 – 1864 годов Брониславом Шварце, который был арестован и сослан в Сибирь еще в 1862-м. Здесь же он познакомился с Михалом Манцевичем и Стефаном Ющинским, членами уже упомянутой нами Международной социально-революционной партии «Пролетариат», полностью разгромленной властями к середине 1880-х годов. Несомненно, беседы с ними позволили ему лучше представить себе цели социалистического движения, глубже познакомиться с его теоретическими основами.

Из других своих знакомых по Тунке Пилсудский называет в письмах Леонарде врача Афанасия Михалевича, детям которого он давал домашние уроки. Кстати, это был основной источник его доходов до конца 1890 года, когда было, наконец, принято решение о возобновлении ему государственной десятирублевой субсидии и выплате компенсации за пять предшествующих месяцев. Благодаря этому Пилсудскому удалось расплатиться со своими долгами. Свободное время, которого у него было более чем достаточно, он проводил на охоте, в разговорах со знакомыми ссыльными, игре в шахматы и карты. В Тунке он также довольно близко сошелся с двумя девушками – Губаревой (имя неизвестно) и Лидией Лойко, с одной из которых он и изменил Леонарде Левандовской.

20 апреля 1892 года ссылка подошла к концу. Ее срок не был продлен, чего Пилсудский очень опасался, особенно в связи с участием в бунте в иркутской тюрьме в 1887 году. Ему было разрешено покинуть Сибирь с запрещением поселения в университетских городах, а также в Твери и Нижнем Новгороде. 24 мая того же года Пилсудский покинул Иркутск. Его путь лежал в Вильно. На Украину, как он за два года до этого обещал Леонарде, он не поехал и 30 июня был уже в родном городе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.