Глава седьмая Соланж и Огюстина

Глава седьмая

Соланж и Огюстина

Любовь начинается с больших чувств и кончается маленькими ссорами. Совместная жизнь группы людей непременно влечет за собой конфликты.

Когда брак и семейная привязанность позволяют преодолеть их, все улаживается. В свободной связи все рушится, вот почему «брак является той единственной связью, которую время укрепляет». Внешне жизнь в Ноане казалась веселой, поэтичной, талантливой. Читали, сочиняли, гуляли по полям, купались в реке, ставили живые картины и балеты, играли в шарады; Шопен аккомпанировал, импровизируя за роялем, но спокойствия в сердцах не было.

В 1845 году по приглашению Жорж Санд в Ноан приехала погостить некая Огюстина Бро, дальняя родственница (по линии птицелова) Софи-Виктории; впоследствии эта девушка, дочь рабочего-портного и женщины легкого поведения по имени Адель Бро, была «усыновлена» Жорж Санд. Стареющая Адель Бро, личность довольно гнусная, решила извлечь выгоду из молодости своей дочери, обещавшей быть на редкость красивой. Санд, защитница обиженных, вмешалась и предложила Адели компенсацию, если она отдаст ей свою дочь. И Огюстина стала подругой детей Жорж. Морис, как и следовало ожидать, хорошо отнесся к этой красивой девочке. Соланж держалась с важностью баронессы и относилась к своей кузине с высоты своей баронской короны. Образовалось два лагеря: Санд и Морис защищали Огюстину, Соланж и Шопен на нее нападали. Жорж больше любила покорную, нежную Огюстину, которую она называла «своей настоящей дочкой», чем жесткую Соланж. Она говорила о ней Морису в каждом своем письме:

Титин неизменно красива и добра. Она старается стать настоящей сельской жительницей не только внутренне, но и внешне, если не считать того, что она еще принимает смородину за золеный горошек. Титин загорела на солнце, и ее жалят комары, но это к лучшему. Она набирает сил и здоровья, как истая крестьянка. Она всегда мила и очаровательна, и Соланж не может без нее обходиться, хотя разговаривает с ней свысока…

Лето 1846 года было очень жарким.

Жорж Санд — Мари де Розьер, 18 июня 1846 года: Шопен страшно удивляется, что он потеет. Он огорчается из-за этого; он говорит, что сколько он ни моется, все равно от него дурно пахнет! Мы смеемся до слез, глядя на это эфирное создание, которое не согласно потеть, как все на свете… Я прогнала своего садовника — он меня обкрадывал. Шопен в растерянности от этого резкого поступка. Он не может постичь, что нельзя всю жизнь терпеть то, что терпишь в течение двадцати лет…

8 августа 1846 года: Он очень мил в этом году, с тех пор как вернулся. Я тогда немножко разозлилась, и это вышло к лучшему, так как, набравшись храбрости., я отчитала его как следует и пригрозила, сказав, что мне это все уже порядком надоело. С этого момента он пришел в себя, а вы знаете, как он бывает мил, обаятелен, прелестен, когда не сумасшествует…

Осенью Соланж объявила, что она невеста. Она покорила соседнего помещика, Фернана де Прео, молодого человека Знатного рода и олимпийского величия. Морис сделал его портрет, написав величественный и немного смешной бюст в античном стиле. Жорж в общем не возражала, но и не торопилась с этим делом. Соланж было всего восемнадцать лет: ее чувства (по словам ее матери) еще не пробудились: «Ей хотелось выйти замуж только для того, чтобы ей говорили мадам». Санд предпочла бы какую-нибудь страсть такой пустоте. «Молодой человек красив и необыкновенно добр, — говорила она. — Он не умен, особенно в разговоре… Что до меня, то я его люблю всем сердцем. Но этот человек не произведет впечатления в Париже. Он совершенный невежда в современной цивилизации; всю свою жизнь он провел в лесах, с лошадьми, кабанами, волками, привык им пробивать голову рукояткой хлыста… Принцесса его любит и верховодит им…»

Жорж Санд — Этцель (П. Ж. — Сталь): Моя дочь, самая высокомерная из всех Эдме в романе «Мопра», позволила увлечь себя молодого человеку типа Бернара Мопра, но не такого грубого и жестокого; этот, наоборот, мягок, обходителен и ангельски добр; он деревенский житель, лесной человек, естественный, как сама природа, ходит в охотничьем костюме, красив как бог; косматый, как дикарь, благородный и великодушный, как наш друг Волчонок. На сегодняшний день у него нет ни гроша в кармане, и он легитимист. Так что все местные буржуа говорят, что мы сумасшедшие, и я уверена, что мои друзья республиканцы бросят в меня камень. Сознаюсь, что я представляла себе моего будущего зятя совсем другим — во всяком случае, не дворянином, не роялистом и не охотником на кабанов. Но жизнь полна неожиданностей, и оказалось, что этот ребенок — больший приверженец всеобщего равенства, чем мы, и что он под своей львиной гривой ласков, как ягненок. Итак, мы его любим, а он любит нас…

Другого брака Жорж желала гораздо больше, чем этого, — брака Мориса с Огюстиной. Но слабовольный Морис не решался на него. Санд клялась, что между молодыми людьми была только братская, «святая дружба», однако существует ее письмо Морису (написанное позже), в котором по поводу одного увлечения своего сына она вспоминает Огюстину:

В первый раз, когда ты полюбил, ты не потерял рассудка. Тем лучше для тебя, так как эта особа не могла тебе принадлежать. Во второй раз ты был капризен, нерешителен, часто несправедлив, под конец отнюдь не героичен и довольно жесток. Тем хуже для тебя… Речь идет о твоей неустойчивости, о вечной смене увлечения и отвращения, а это заставляет жестоко страдать другого человека… Подумай хорошенько; нельзя повторять серьезных ошибок, нельзя принимать поспешное решение, чтобы написать мне потом из Гильери: «Мой отец не склонен к этому, и, возможно, он прав». Ты не смеешь больше вести себя, как ребенок.

По-видимому, Морис подал Огюстине большие надежды, а затем укрылся за мифом о Казимире. Прозрачный предлог для отступления. Однако Соланж, ревниво относясь к смуглой Огюстине, рассказала Шопену, не имея на это никаких доказательств, что молодая девушка была любовницей Мориса. В целомудренном Шопене это вызвало негодование. В Ноане опять воцарилась удушливая атмосфера ссор. «Нужно выработать в себе такой душевный склад, — говорила Санд, — чтобы все внешние впечатления скользили бы по душе, не оставляя следов…»

Конец осени был тягостным. Кузины следили одна за другой, ненавидели друг друга, но прогуливались, нежно обнявшись. Шопен хандрил, делая исключение только для Соланж, которой он прощал все, потому что в «баронессе», как и в нем самом, были сильны классовые предрассудки; все остальные подвергались нападкам его холодного гнева. Он говорил о бедной Огюстине с ужасной горечью. Морис, на которого Шопен нападал за его отношения с кузиной Бро, заявил, что он хочет уйти из дому. «Этого не могло быть, не должно было быть, — пишет Санд. — Шопен не вынес моего вмешательства во все это, хотя оно было необходимо и законно. Он опустил голову и сказал, что я его разлюбила. Какое богохульство после восьми лет материнской самоотверженности! Но бедное оскорбленное сердце не сознавало своего безумия…»

В ноябре 1846 года Шопен уехал из Ноана. В тот день он был далек от мысли, что больше не вернется туда никогда! Он продолжал посылать Санд дружеские письма, часто даже веселые, но когда он писал другим, он начинал с насмешливой вольностью осуждать эту семью, гостем которой он был. Брак Соланж послужил еще одним поводом к его раздражению. Шопен одобрял помолвку Соланж с Фернаном де Прео. Этот аристократический претендент соответствовал его предрассудкам. Но когда Соланж в 1847 году приехала с матерью в Париж для того, чтобы заказать приданое, в их жизнь внезапно вторгся новый человек, «шумный, беспорядочный, бывший кирасир, а теперь скульптор, который вел себя повсюду так, как если бы он находился в кафе своего полка или в своей мастерской». Этот Огюст Клезенже в марте 1846 года написал Санд забавное письмо, полное высокого пафоса и орфографических ошибок, испрашивая разрешения «выгравировать на вечном мраморе трогательное имя Консуэло». Она ответила согласием.

Огюст Клезенже — Жорж Санд, 19 марта 1846 года: Будьте счастливы, сударыня, и гордитесь той милостью, которую вы ниспослали бедному молодому человеку; он будет говорить об этом во всеуслышание, так как он надеется всегда вспоминать в своих произведениях Жорж Санд, которой он обязан тем, что он стал именно таким…

В феврале 1847 года, как только обе женщины прибыли в Париж, кирасир со своей всклокоченной бородой набросился на них с просьбой оказать ему честь и разрешить изваять их бюсты из «вечного мрамора». Он изобразил Соланж охотницей, с трепещущими ноздрями, оголенными плечами, распущенными волосами, и эти сеансы позирования так подействовали на девушку, что она накануне заключения брачного контракта расторгла свою помолвку с виконтом де Прео. «Он слишком гипсовый», — заявила Соланж и выбрала мрамор. «Я очень огорчен, и мне жаль молодого человека, — писал Шопен, — потому что он достойный молодой человек и влюблен…» Сама Санд писала: «Бедняжка, она бросила его, а он был благородным мальчиком, проявил чисто французское рыцарство…» Но ей нравился кирасир, или, как она его называла, «мраморщик». А между тем ей сообщали о Клезенже очень дурные сведения: он был неистов, груб, кругом в долгах и пил. Напрасно пыталась она разлучить Соланж со скульптором, увезя ее срочно в Ноан. Бородач появился в JTa Шатре и своим бешеным напором сумел вырвать согласие у Санд.

Жорж Санд — Морису: Ну вот, это произойдет, потому что этот человек хочет этого, потому что он делает все, что он хочет, в тот же час, в ту же минуту; при этом ему не нужно ни спать, ни есть. Вот уже три дня, как он здесь, не проспал и двух часов, и чувствует себя превосходно. Это напряжение воли, не знающее ни усталости, ни слабости, поражает меня и нравится мне. Я вижу в этом верное спасение для мятущейся Соланж. Она будет слушаться его…

Несколько позже «Соланж заболела, так как впервые она безумно влюблена и, знаешь, этот Клезенже прямо пылает страстью…». В действительности же Жорж с опаской любовалась этим бандитом. Друзьям она объяснила свое быстрое согласие тем, что бешеный кирасир с согласия Соланж намечает план похищения: «Нужно, чтобы этот брак свершился стремительно, свалившись как снег на голову…» Жорж Санд — Морису, 16 апреля 1847 года: «Обо всем этом ни слова Шопену, это его не касается, когда Рубикон перейден, все если и но причиняют только зло…» Сама она старалась благосклонно отнестись к неудачному выбору, дала богатое приданое дочери, хвалила жениха: «Клезенже прославит свою жену и меня, он выгравирует свое имя на мраморе и на бронзе…»

Жорж Санд — Гржимале, 12 мая 1847 года: Еще не знаю, выйдет ли моя дочь замуж здесь через неделю или в Париже через две. В любом случае я приеду в Париж в конце месяца на несколько дней и, если Шопену можно двигаться, привезу его сюда… Я все думаю, как он должен страдать, сидя в своем углу, ничего не понимая, ничего не зная и не имея возможности дать совет. Правда, с его советами в житейских делах невозможно считаться. Он ни в чем никогда не сумел разобраться, никогда не мог понять до конца человеческой сущности; он весь в поэзии, в музыке и не терпит, когда сталкивается с чем-то чуждым ему. Кроме того, его вмешательство в мои семейные дела лишило бы меня уважения и любви со стороны моих детей… Поговори с ним, постарайся в общих чертах дать ему понять, что он вообще не должен входить в их дела, пусть воздержится от этого… Это трудное и щекотливое дело, я не знаю никакого средства, чтобы успокоить, вылечить эту больную душу, которую раздражает всякое усилие, предпринимаемое для ее исцеления. Это несчастное существо терзается и морально и физически, и меня это убивает уже давно. Я вижу, что он уходит, и никогда я не могла принести ему счастья, потому что беспокойная, ревнивая и недоверчивая любовь, которую он испытывает ко мне, является основной причиной его грусти…

Так как Соланж была несовершеннолетней, необходимо было получить согласие Казимира Дюдевана. Клезенже помчался в Гильери. Исход переговоров между этой олицетворенной грозой и Казимиром Благочестивым не вызывал никаких сомнений. Наконец, надо было, но как можно позже, сообщить Шопену, который только что перенес серьезную болезнь. Все в Клезенже шокировало Шопена, вплоть до его буйных скульптур. «В будущем году, — говорил он печально, — мы увидим в Салоне маленький зад Соланж!» Шопен — своей семье, 8 июня 1847 года: «Мать обаятельна, но у нее ни на грош нет здравого смысла… Морис на стороне Клезенже потому, что он ненавидит де Прео, человека очень воспитанного и из хорошей семьи…» Свадьба состоялась 20 мая в Ноане. Казимир приехал из Гильери: он был очень учтив с «каменотесом» и с Жорж.

Санд — Шарлю Понси, 21 мая 1847 года: Никогда еще не было свадьбы, которую бы сыграли с такой готовностью и так проворно. Господин Дюдеван прожил у меня три дня… Мы пригласили мэра и кюре как раз тогда, когда они меньше всего об этом думали, и мы их поженили как бы неожиданно. Итак, это кончено, и мы вздохнули…

Но кончено не было. Соланж и ее супруг после краткого свадебного путешествия возвратились в Ноан. Морис пригласил туда своего друга, Теодора Руссо, известного художника-натуралиста. Руссо влюбился в прекрасную Огюстину, и Санд приложила все усилия, чтобы он попросил руки той, по отношению к которой она чувствовала себя в долгу.

Жорж Санд — Теодору Руссо, 15 мая 1847 года: Если бы видели как зарделись ее щеки, как наполнились слезами ее глаза, когда я ей показала ваше чудесное письмо — у вас на душе стало бы так же ясно, так же светло, как и у нее. Она бросилась ко мне в объятия, говоря: «Значит, есть человек, который полюбит меня, как вы меня любите!»

Санд готова была даже обещать в случае согласия Руссо на брак дать Огюстине приданое в 100 тысяч франков из ее будущих авторских гонораров: это было больше чем великодушно. Но тут вмешалась грозная Соланж, которая ненавидела Огюстину и которой совсем не хотелось, чтобы Санд дала ей такое громадное приданое, и которая, кроме того, хотела оказать услугу своей новой семье, поскольку младший брат Клезенже тоже был влюблен в Огюстину. Соланж поручила кому-то сказать Руссо, что «кузина» любит другого и хочет выйти замуж за Руссо только из чувства досады. Встревоженный Руссо сказал Санд, что Огюстина ему, конечно, нравится, но что касается женитьбы…

Жорж Санд — Теодору Руссо: Отвратительные люди! Они хотят представить меня в недостойном виде за то, что я подобрала и спасла этого ангельского ребенка; а это благороднейшее создание, отказавшее моему сыну, потому что он любил ее не так, как хотелось ей, в силу ее законной гордости, представить как интриганку, способную, сговорившись со мной, обмануть честного человека! Ее, которая могла бы завтра же стать женой Мориса, если бы она сказала, отчего она мучается…

Жалкая интрига. Жорж должна была хитрить с Морисом, в котором при мысли, что Огюстина готова выйти замуж, пробудилась его колеблющаяся любовь; Жорж пыталась вернуть Руссо, удивленного этой «брачной политикой со стороны той, которая слыла большой противницей брака». Что же он думал? Что она хотела сделать свою «приемную дочь» любовницей близкого друга? «Если вы считаете, что я принципиальная противница брака, значит, вы никогда не прочли ни одной моей книги…» Может быть, он услышал какую-нибудь мерзкую клевету? «Я задавала себе вопрос, а вдруг вы похожи на Ламенне, с которым невозможно общаться, потому что у него галлюцинации чувств…» Расстроенный полученным анонимным письмом, обескураженный сообщениями Соланж, Руссо исчез с горизонта. Огюстина спокойна, «как розы после дождя», но между Санд и супругами Клезенже произошло бурное объяснение.

Но особенную неприязнь вызывала у Санд Соланж, «властная, упорная, холодная, циничная душа, не знающая ни жалости, ни угрызений совести».

Жорж Санд — Шарлю Понси, 21 августа 1847 года: Едва выйдя замуж, она сбросила маску и открыто презирает все и всех. Она восстановила своего мужа (а он человек пылкий и слабовольный) против меня, против Мориса и, конечно, против Огюстины. Она ее смертельно ненавидит, а та виновата лишь в том, что слишком добра и слишком предана Соланж. Это Соланж расстроила замужество бедной девочки, мгновенно довела до безумия Руссо, передав ому ужасную клевету относительно Мориса и Огюстины… Она пытается поссорить меня с друзьями… Она выставляет себя жертвой, говорит, что я несправедливо предпочитаю ей Мориса и Огюстину! Она обливает грязью гнездо, из которого вылетела, заявляя, что в нем творятся гнусные вещи. Она не щадит даже меня, меня, которая ведет жизнь монахини…

Сцены, которые происходили потом, «немыслимы… У нас здесь чуть не перерезали друг другу горло». Скульптор замахнулся молотком на Мориса. Жорж Санд ударила его кулаком, защищая сына от зятя. Соланж подзадоривала дерущихся. «Вот как мы живем. В красивую женщину черт вселился». Рассуждение Соланж: «Кто не палач, тот жертва».

Санд — Мари де Розьер: Эта дьявольская парочка по уши в долгах; бесстыдно ликуя и произведя в нашей местности такой скандал, от которого им уже никогда не оправиться, они вчера вечером уехали. В своем собственном доме в течение трех дней я была под угрозой убийства. Не желаю их больше видеть, никогда не позволю им войти в мой дом. Они переполнили чашу терпения. Боже! В чем я провинилась, что заслужила такую дочь…