XII Париж. Академия Жюлиана. 1 апреля. Дом в Париже. Путешествие по Голландии. Бенуа. Обер. Голубкина

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

XII

Париж. Академия Жюлиана. 1 апреля. Дом в Париже. Путешествие по Голландии. Бенуа. Обер. Голубкина

Когда муж вышел из дел Брянского общества, мы поехали на зиму в Париж и поселились там в Елисейских полях, наняв две квартиры в двух этажах. Зима в этот год была необыкновенно сурова, и французское отопление с каминами, нисколько не согревавшее комнат, так нас измучило, что муж решил купить дом и устроиться в нем как следует, поручив мне подыскать что-нибудь подходящее.

Мне это весьма улыбалось, так как я поступила в Академию Julian[38], занимаясь под руководством Бенжамена Констана и Жана Поля Лорранса, надеялась с приобретением дома повести более оседлую жизнь и более последовательные занятия.

Раз уж судьба снова занесла меня в Париж, то нужно было воспользоваться пребыванием там и серьезно заняться живописью. Нигде нельзя так хорошо сосредоточиться и работать, как в Париже. Он дает все для работы: обстановку, художественную культурную среду, прекрасных мастеров-учителей, интересные выставки и богатейшую историю искусств в своих бесчисленных сокровищницах — музеях и памятниках старины.

С Парижем у меня было связано столько воспоминаний, он был немного как родной город: в нем я училась петь, в нем же, во время своих прежних наездов, приобрела много неизгладимых художественных впечатлений.

Эту же зиму в Париже проводил и В.Ф.Голубев. Он часто бывал у нас и знал о моем желании приобрести лом. Однажды, первого апреля, я получила огромную корзину цветов, к которой бронзовой булавкой была прикреплена карточка Голубева со словами: "Радуюсь случаю сделаться вашим соседом. Я приобрел дом 117 на Елисейских полях". Корзину эту принесли в присутствии мужа, и он был свидетелем моего неудовольствия, даже гнева. Я поняла, что Голубев хотел подразнить меня, так как я сама была в переговорах относительно этого дома. И еще меня возмутила бесцеремонность Голубева, с которой он прислал мне эту скверную булавку на своей корзине. Я была так возмущена, что тут же хотела сесть и написать ему очень резкое письмо. Видя мое намерение, муж стал страшно хохотать и объявил, что это дело его рук, к первому апреля, и был страшно доволен, что ему удалось меня надуть, подделав почерк Голубева. Я тоже очень смеялась, но в душе решила отплатить мужу тем же.

На следующий год первого апреля я пошла в магазин фальшивых бриллиантов, выбрала браслет в виде цепочки с чередующимися великолепно имитированными жемчугами. Положив браслет в коробку от настоящего ювелира, я на следующий день утром, когда муж сидел за кофе, послала к нему Лизу с этой коробкой и запиской: "Милый друг, я забыла тебе сказать, что я купила этот браслет за 6000 фр., и сейчас пришли из магазина со счетом. Не будешь ли мил прислать мне эти деньги?" Муж немедленно прислал деньги, черкнув на моей записке: "Очень рад доставить тебе удовольствие". Моя месть удалась, и я была в восторге. Весь день браслет красовался на моей руке, и я всем хвасталась подарком мужа, и только к вечеру открыла ему, что браслет фальшивый и стоит всего 100 фр., но денег ему не отдала. Он страшно смеялся и долго не мог забыть этой проделки.

Наконец мне удалось найти дом, вполне отвечающий моему вкусу и всем требованиям комфорта. Он был очень изящен, в строго выдержанном стиле Ренессанс. Потолки были расписные по золотому фону, очень красивый зимний сад и конюшни, прелестный, выложенный плитками двор и все современные удобства.

Мы зажили в Париже по-петербургскому, т.е. муж ходил в какие-то социологические общества, на какие-то заседания, много работал у себя по интересующим его научным вопросам, я же усердно, аккуратно посещала каждый день Академию Жюлиана. Мы часто бывали в опере, театрах, устраивали у себя вечера камерной музыки с участием Марсика и других артистов, а раз как-то пела Иветт Гильбер.

Нашим ближайшим соседом был художник Бона, у которого был рядом с нами свой дом. Мы познакомились. Он подружился с мужем, часто заходил к нам позавтракать и однажды, узнав, что я занимаюсь живописью, попросил показать ему мои работы и с тех пор часто давал мне полезные советы. В то время как муж позировал ему для портрета, он из дружбы ко мне пригласил меня параллельно с ним писать мужа в его мастерской. Это было очень приятно и полезно для меня, так как я могла таким образом проследить манеру мастера. Мы дружно работали, и время проходило очень интересно.

Мастерская и ближайшие комнаты у Бона походили на музей, так в них было красиво, художественно. Сам он был коллекционером старинной бронзы и рисунков Рембрандта. Во время перерывов наших сеансов, обходя по нескольку раз мастерскую, я любовалась этими красивыми вещами. Всю свою богатую коллекцию Бона завещал своему родному городу Байон.

Когда входили в дом Бона, то уже одна обстановка говорила о том, что тут живет художник в полном смысле этого слова. Не то у наших русских художников, даже самых крупных, которые почти поголовно живут в пошлой, безвкусной, чисто мещанской обстановке, не замечая этого убожества и уродства. Нет у них ни эстетических запросов, ни потребности в красоте и гармонии вокруг себя.

Из русских знакомых у нас часто бывал Де-Роберти, профессор социологических наук в Брюссельском университете, очень умный, интересный собеседник, с которым муж по целым часам говорил и спорил об интересующих его вопросах.

Одним из моих любимых развлечений было заезжать к Бингу. Это был человек, который любил и интересовался современным искусством и принес большую пользу новому движению, поддерживая и поощряя молодых художников, ищущих новых путей. У него был большой магазин, расположенный в четырех этажах, где можно было найти интересные картины, фарфор, майолику, мебель и даже ювелирные вещи. В том же доме Бинг имел мастерские, где работали различные предметы, больше всего мебель.

У Бинга работал тогда один молодой мастер, Де-Фер. Работы его были оригинальны и исполнены с большим талантом. Я заказала ему веер, и он сделал мне хорошенькую вещь. Разрисовал шелк и сам же сделал оправу. Впоследствии Де-Фер покинул мастерскую Бинга, открыл собственный магазин и сделался известным, но дальнейшие его работы уже не так мне нравились. Его первая манера была самая интересная и оригинальная, так что я очень рада иметь от него вещицу, исполненную в первый период его художественной деятельности. Это был талантливый и оригинальный декоратор.

У Бинга я покупала еще интересные вазочки Тиффани. В его мастерской мне делали красивые оправы для них, и у меня собралась целая коллекция. Я также скупала на аукционах, на выставках, у коллекционеров изделия современной керамики с целью иметь при себе произведения разных стран как образцы. В особенности это мне удалось на выставке 1900 года в Париже.

Я также очень увлекалась concours hippiques[39]. Мы выставляли наших лошадей и получали лучшие призы. Этот блестящий результат был всецело делом рук Киту, так как она главным образом заведовала нашим конским заводом. Мы покупали хороших нормандских лошадей, посылали на завод и, скрещивая их с нашим русским производителем хреновских кровей, получали великолепных выездных лошадей.

* * *

Хотя моя коллекция акварелей была уже довольно велика, но многих известных мастеров в ней еще не хватало. Чтобы пополнить эти пробелы, я пригласила себе в помощь одного молодого, начинающего художника, А. Бенуа*[40]. В то время он только еще начинал свою карьеру, и чуть ли не первой покупательницей его картин была я.

Отец Шуры — так звали Бенуа везде — не особенно доверял способностям сына и хотел, чтобы тот шел в адвокаты. Шура не слушал отца: его заветной мечтой было сделаться художником и поехать за границу для усовершенствования в своем искусстве. Но средств не было. Женившись очень молодым и имея уже семью, Шура не мог ехать, так как получал от отца всего сто рублей в месяц. Однажды он пришел ко мне, рассказал свое положение и просил меня помочь добиться своей цели, осуществить свою мечту. Я решила поддержать его и со своей стороны в течение трех лет выдавать ему по сто рублей в месяц, а также поручила ему приобретать для меня за границей акварели, открыв ему для этого особый кредит. Я должна признаться, что не все приобретаемые им картины соответствовали вполне моим вкусам. Много было у меня акварелей, которыми восхищался Бенуа и к которым я, наоборот, была совершенно равнодушна. Я часто винила себя за недостаток характера, но иногда мне всего дороже был покой, и я на все соглашалась, чтобы избавиться от целых часов споров и пререканий, думая, что когда-нибудь дома все переберу и ликвидирую ненужное…*[41]

В год нашего пребывания в Париже в Амстердаме готовился торжественный 400-летний юбилей Рембрандта[42], и мы с Киту надумали поехать туда посмотреть выставку, на которую были собраны со всего света шедевры этого мастера. Английский двор прислал самые лучшие экземпляры, Франция, Испания и множество частных коллекционеров приняли участие в этой выставке. Публика, посещавшая выставку, несмотря на то, что ее было очень много, соблюдала тишину, говорила шепотом, как в церкви. Чувствовалось веяние истинной красоты.

Из Амстердама мы поехали в Хаарлем на один день. Там хотелось видеть собрание картин ван Хальса, и могу сказать, что из всего путешествия выставка Рембрандта и эти картины ван Хальса произвели на меня одно из самых сильных впечатлений.

Хаарлем — крошечный, чистенький провинциальный городок, с тихим мирным житием. На улицах нет никакого движения, все точно спит, точно стоит задумавшись. Дома окружены садами, масса зелени, и там, где-то вдалеке, отодвинутый человеческими усилиями уровень моря, но не так, как мы привыкли его видеть, а неизмеримо выше, над нами. Чувствовалось, что море так высоко, что, если бы только прорвало мол, — мы моментально исчезли бы под водой. Черненькие дома (они все выкрашены там в черную краску) нисколько не мешали приятному впечатлению от города, а за городом, по сочным лугам, гуляли сытые коровы в попонах. На всем лежал отпечаток сытости, здорового, настойчивого и плодотворного труда. В особенности порадовало меня видеть рослых, здоровых спокойных женщин, с цветущими лицами, ненамазанных, неперетянутых, неизломанных, на которых глаз отдыхал.

Оттуда мы поехали в Брюссель — хорошенький, чистенький городок, настоящий маленький Париж. Музеи его великолепны. Заодно мы посетили и Антверпен. Музеи и город очень интересны, но всего интереснее его торговая пристань. Это совершенно особый мир, захватывающее зрелище кипучей деятельности, громадного оживления, какая-то всемирная ярмарка!

В Брюсселе я познакомилась с одним очень интересным молодым художником, Леоном Фредериком, у которого я приобрела 21 картон углем и итальянским карандашом на сюжеты деревенских работ: "Жатва", "Сбор фруктов", "Сенокос" и т.д. Картоны эти я поспешила присоединить к картинам для предполагавшейся в будущем году выставки "Мира искусств" в Петербурге

Когда мы посетили мастерскую Фредерика, мне очень понравилась серия его картин "Школьная жизнь детей", Бенуа же увлекся картонами углем, и я долго колебалась, на чем остановиться. Бенуа по обыкновению так стал уговаривать и убеждать, чтобы я взяла именно картоны, что я, несмотря на свое намерение остановиться на панно масляными красками, уступила — это все же были хорошие вещи. Как только я высказала свое решение, Леон Фредерик подошел к стене и, сняв с нее очень хорошенький рисунок, тут же подарил его Бенуа. Очевидно, он благодарил его за эту сделку, так как ему было бы гораздо труднее поместить куда-либо эти двадцать картонов углем, чем панно масляными красками. Бенуа страшно смутился, покраснел, стал отказываться, но Фредерик принялся уговаривать его. Подарок принять все-таки пришлось.

Подобный же случай был при мне у одного старьевщика в Париже. Зная мою страсть к старинным вещам, Бенуа раз пришел ко мне сказать, что продается старинное кресло эпохи Ренессанс. Я поехала с ним к старьевщику, но кресло мне не понравилось. В нем были только старинные части, остальное же поддельное. Я сказала об этом по-русски Бенуа, но он настаивал на покупке. Хотя мне не хотелось покупать, но так как цена меня не пугала, то после утомительных споров я уступила и купила кресло и еще один понравившийся мне предмет. Между тем Бенуа, бродя по магазину, восхищался маленькой вещицей, календарем XVII века в художественном, изящном переплете. Не раз брал его в руки, любовался, опять клал на место. Когда сделка состоялась, продавец с любезной улыбкой принес календарь в подарок Бенуа. Произошла сцена, напомнившая мне эпизод у Фредерика. Бенуа, сердитый, почти грубо отказывался от "сувенира", а продавец ласково, настойчиво навязывал ему свой подарок, который, конечно, пришлось унести с собой.

Однажды Бенуа рассказал мне про одного скульптора, приехавшего из России, по имени Обер. По его словам, художник был беден, с трудом пробивал себе дорогу и нуждался в поддержке. Я согласилась поехать с ним к этому художнику в его мастерскую. Мы отправились куда-то на окраину Парижа, и там в действительно очень жалкой и бедной обстановке я увидела уже немолодого человека, его жену, жаловавшуюся нам на плохую, холодную квартиру, и, наконец, и сами творения его. Все, что я увидела, мне страшно не понравилось. Все это были какие-то звери, даже не стилизованные, а просто уродливые, какие-то грубые шаржи, болезненные, кошмарные изображения животных, тяжелые и неприятные. Художественного в них не было ничего. Мне все это так не понравилось, что я долго не могла даже говорить, да и не находила, что сказать. Я бы ни за что не стала покупать таких вещей, но раз поехав туда, зная, по рассказам Бенуа, бедственное положение художника, видя их бедную обстановку, очевидно, я должна была что-нибудь купить, поощрить. Однако выставленные вещи настолько отталкивали меня, что я никак не могла остановить свой выбор на чем-либо. Бенуа, видя мою нерешительность, тут же выбрал за меня одну вещицу, какую-то уродливую рыбу из желтой терракоты, отвратительного тона желтой поливы, которую бы на выставке, конечно, сам художник и всякий покупатель оценил бы, может быть, в сто, двести франков, но мне она обошлась в семьсот. Ведь моя роль состояла в том, чтобы "поощрять" таланты.

Но этим дело с Обером еще не кончилось. Я еще раз уступила Бенуа, который просил меня заказать что-нибудь Оберу, например, фигурку одной из моих собак. Выбор пал на любимого грифончика Гри-Гри, которого моя девушка стала возить к Оберу на сеансы. По окончании работы Бенуа сам, к счастью, а не Обер, привез мне гипсовую статуэтку, которую художник предполагал вылить из бронзы. Каков же был мой ужас, когда я увидала вместо моей миленькой, тонкой, изящной собачки какую-то карикатуру, какого-то неуклюжего, толстоногого зверя. Я была так возмущена, что решила даже отказаться от этого произведения. Конечно, пришлось за эту вещь вышвырнуть тысячу франков, но самой вещи я не взяла.

В Париже жил в это время Бакст, тоже приехавший, как и Обер, искать там счастья. Он очень бедствовал, и мне не раз пришлось помогать ему, давать заказы, чтобы доставить какой-нибудь заработок. С такой же целью я заказала ему однажды портрет Киту. Он вышел очень неудачным, конфетным и безвкусным. К тому же он изобразил свою модель с гитарой в руках, но гитаре придал такие размеры, что вышло что-то вроде контрабаса на животе. Чтобы вставить портрет в рамку, я должна была обрезать чуть не две трети гитары, но и то она занимает половину портрета, и весь первый план поражает своей несоразмерностью.

Однажды Бенуа был спешно отозван из Парижа по случаю смерти своего отца[43]. Уезжая, он просил меня навещать его жену, оставшуюся с двумя детьми и нянькой-чухонкой. Раз я зашла к ней и, не застав, вошла посмотреть на детей. Старшая девочка, лет трех, играла тут же на полу, а младшая спала в комнате рядом, но вероятно, услыхав шум, она проснулась, и нянька, отворивши мне дверь и впустивши в первую комнату — рабочий кабинет Бенуа, — ушла к ребенку. Оставшись одна, я машинально огляделась вокруг… На рабочем столе и на камине лежали гравюры XVII, XVIII веков. Тут же стояла на столе маленькая трехвершковая кукла, одетая в костюм Людовика XIV, служившая, очевидно, манекеном, и лежала гравюра с летающим или прыгающим из окна человеком на фоне иллюминованного дворца…*[44]

Вскоре после возвращения Бенуа из Петербурга с похорон отца он стал мне рассказывать о какой-то молодой, талантливой скульпторше из крестьянок, очень нуждающейся и подающей блестящие надежды, начал меня уговаривать взять ее на свое попечение, дать ей средства окончить свое художественное образование, говоря, что я этим не только сделаю ее, но и свою славу. Но все его красноречие на этот раз пропало даром. Помня историю с Обером, я отказалась наотрез принять участие в судьбе этой скульпторши. Потом, много лет спустя, мне пришлось очень пожалеть об этом решении. Однажды ко мне в Талашкино приехала одна дама, москвичка, близко знакомая со всем художественным миром Москвы и Петербурга. Она стала мне рассказывать о Голубкиной, скульпторше, вышедшей из народа, действительно настоящем таланте-самородке. Она теперь живет у родных в уездном городишке Зарайске, в самой бедной и некультурной обстановке, где она должна и работать. Ей никак не удается пробиться, вещи ее, несмотря на огромную художественную и даже материальную ценность (как, например, скульптура из дорогого хорошего дерева, превосходно выполненная), с трудом, едва-едва находят себе сбыт или продаются за самые ничтожные цены, не окупающие ей даже понесенные ею затраты на выполнение. Ей не удается получить заказы, так как к женщине-скульптору все еще чувствуется какое-то недоверие, предпочитают обращаться к посредственным скульпторам…

У меня глаза и лицо горели, когда я слушала ее. Она заметила мое волнение и говорит: "Кажется, я вас расстроила своим рассказом?" Тогда я не выдержала. Что-то больное дрогнуло в моей душе. Я тут же при всех рассказала, почему эта история так меня взволновала, ведь я давно слышала о Голубкиной и давно могла бы ей помочь… Для меня нет большего удовольствия, как помочь действительно настоящему художнику, человеку одаренному, любящему свое дело и погибающему только от недостатка средств. Но вот почему я не помогла ей? Почему не сделала этого шага?..

Надо сказать, что если трудна дорога каждого артиста, то для женщины-артистки она неизмеримо трудней. Говорю это не с точки зрения "квасного" феминизма — я феминисткой в этом узком смысле никогда не была, — но какая разница в отношениях к мужчине и женщине на одном и том же поприще? Как глубоко несправедливо и оскорбительно это отношение к женщине-художнице, женщине-артистке… Чтобы женщине пробить себе дорогу, нужны или совершенно исключительные счастливые условия, или же ряд унижений, компромиссов со своей совестью, своим женским достоинством. Через что только не приходится проходить женщине, избравшей артистическую карьеру, хотя бы одаренной и крупным, выдающимся талантом? Как бы талантлива она ни была, всегда она будет позади посредственного художника, и всегда предпочтут дать заказ третьестепенному художнику, чем женщине с явным и ярким талантом: как-то неловко… Ее, может быть, даже будут хвалить в газетах, будут говорить о ней и признавать в художественном мире, но поручить ей ответственную работу никто не решится, ее постараются дружными, сплоченными.усилиями никуда не пропустить. Сколько таких примеров я видела в жизни! Способную художницу в течение трех или четырех лет не принимали в Академию только потому, что она женщина, так как нельзя сказать, чтобы все принятые мужчины оказались гораздо талантливее ее. Люди, ничем не заявившие себя, не сделавшие для искусства решительно ничего, о чем бы стоило говорить, ухитряются получать заказы, пристраиваются декораторами на Императорскую сцену, другие, столь же бездарные, ловко пролезают во всевозможные "хранители" музеев, библиотекари при них, заведующие художественными коллекциями, а сколько явных, кричащих бездарностей попадают в профессора, академики? Женщина с гораздо большим талантом может выдвинуться только чудом или способами, ничего общего с искусством не имеющими, ей каждый шаг дается только с невероятными усилиями… И сколько из них погибает или бьется всю жизнь в нищете, как эта Голубкина?..

Данный текст является ознакомительным фрагментом.