Концерт на день рождения вызвал у меня слезы умиления

Концерт на день рождения вызвал у меня слезы умиления

Я едва успел привыкнуть к этой странной разновидности свободы, как подоспел особый повод для торжества – мой день рождения. Многие мои товарищи прекрасно знали, что русским не нравится, когда они проявляют ко мне повышенное внимание. В день моего рождения, примерно в шесть утра, я услышал за дверью слабый шум. Начала играть приятная музыка, дверь открылась, и я увидел трех музыкантов, стоящих за ней: скрипача, аккордеониста и гитариста. Они спели три песни, затем появилось много моих друзей, они поздравили меня и даже вручили подарки, которые представляли небольшую материальную ценность. Тем не менее это было не самое главное. То, как все организовали мои товарищи по несчастью, которые также не были избалованы радостями, вызвало у меня слезы умиления. И я не стыдился этих слез. В тот день я ощутил, что эти слезы были во благо. Они убедили меня в том, что я не разучился радоваться жизни.

Когда я находился на карантине, меня неоднократно посещали начальник лагеря и несколько офицеров из политуправления. Они были поражены тем, как плохо я разбираюсь в политике. Я объяснил им, что никогда не был политиком. Как и многие другие люди, я просто верил в Адольфа Гитлера. Однако я был убежден, что любые радикальные политические учения, как правые, так и левые, ведут народ к гибели. Находясь в заключении, я мало что знал о политической ситуации в мире, поскольку газеты из восточной зоны, пропитанные коммунистической пропагандой, не давали объективной картины происходящего. Имея в своем распоряжении только такие источники информации, невозможно было составить достоверную картину происходивших в Германии событий. Даже мои товарищи, получившие за эти годы скудные весточки с родины, толком не имели представления, что там и как. Они понятия не имели о том, за что выступает, например, баварская партия, о которой мы неоднократно слышали и читали. В лагере почти каждую неделю происходили антифашистские собрания, во время которых произносилось много речей и высокопарных фраз, но настоящие обсуждения тех или иных проблем происходили крайне редко, поскольку все опасались политических репрессий. Начальник лагеря неоднократно просил меня высказать свою позицию по тому или иному вопросу, но я каждый раз отказывался, по упоминавшейся ранее причине. И каждый раз он выслушивал мое заявление, что я не хочу иметь ничего общего с политической борьбой, с какой-то двусмысленной улыбкой, но дальше этого дело не шло.

В рамках той небольшой свободы, которую я получил в лагере, особую ценность представляла привилегия писать домой письма. Правда, эта радость слегка омрачалась тем, что ни первая, ни вторая почтовая открытки не дошли до моих родных. Моя жена получила только третью почтовую открытку. Ответные послания от своей жены я получал с помощью третьего человека, не из числа советских граждан. Однажды ко мне подошел один из руководителей антифашистского комитета и сказал: «Герр Баур, для вашей же пользы вы должны пообещать мне хранить молчание. Я вам дам прочитать почтовую открытку. Вы можете ее переписать, но затем я буду вынужден забрать ее обратно. Русские не должны знать, что вы видели эту открытку». Я дал ему слово никому ничего не рассказывать, и таким образом я прочитал первое послание, полученное от жены, переписал его, а затем вернул. Точно так же я получил вторую и третью открытки. Я не мог заявить официальный протест, поскольку предполагалось, что я ничего не знаю об этих открытках. Затем произошел случай, сослуживший мне хорошую службу. Один из моих товарищей увидел предназначавшуюся мне открытку во время сортировки почты и сказал: «Герр Баур, среди сегодняшней почты для вас есть открытка». Поскольку эту открытку мне не вручили, как всем остальным, я немедленно заявил протест. На следующий день мне ее отдали. Сейчас я, конечно, уже не помню, сколько пропало этих столь ценных для меня посланий. В любом случае я могу утверждать, что как исходящая, так и приходящая корреспонденция часто не доходила до адресата, не только у меня, но и у многих других.

В соответствии с постановлением советского правительства, пленные генералы были не обязаны ходить на работу. Так оно и было – не только до осуждения и вынесения приговора. В любом случае я решительно отвергал все предложения начальника лагеря относительно назначения меня надзирателем, поскольку полагал, что он просто хочет использовать в своих интересах то высокое доверие, которое выказывают мне товарищи. В ответ на это начальник лагеря приказал провести в моей комнате несколько обысков – особенно их интересовали мои записи и письменные принадлежности. В результате в моем распоряжении осталась только шахматная доска.

Мрачное и раздражительное настроение, которое поселилось у меня в душе в конце 1949 года, объявленного русскими как год возвращения на родину, неожиданно всколыхнуло радостное известие: «Тебя скоро отправят в госпиталь, там тебя обследует протезист, и ты отправишься домой с последним эшелоном». Все те, кто должен был получить протезы, были собраны в Сталиногорске, откуда их отправили в Москву.