Обратно в Берлин

Обратно в Берлин

Нам отдали наши вещи, погрузили нас в поезд для перевозки заключенных и, судя по направлению движения солнца, повезли на запад. Мы ехали в течение девяти дней. Каждый день нам давали некоторое количество грязной воды коричневого цвета, половину соленой селедки и около фунта хлеба. Мы прибыли в Берлин сильно истощенными. Если мы думали, что до этого мы сидели в плохих тюрьмах, то вскоре смогли убедиться в обратном, оказавшись в берлинской тюрьме Лихтенберг. Это был «сумасшедший дом», где всем заправляли моряки. Там процветал мордобой! Я познакомился с одним из этих парней в первый же день моего пребывания там. Я слышал, что кто-то ходит по коридору и что-то спрашивает возле каждой камеры. В конце концов он подошел и к моей камере: «Сколько?» Когда я не ответил незамедлительно, дверь распахнулась. Конвоир со всей силы ударил меня по почкам связкой ключей. Когда я упал на пол, его вызвал в коридор дежурный офицер. Конвоир сказал, что изобьет меня до полусмерти, если, когда он вернется, я буду сидеть на койке. Для этой цели у него имелась специальная дубинка. К сожалению, на следующий день мне пришлось слишком часто слышать, как он претворяет в жизнь свои угрозы в соседних камерах. Помещения тюрьмы Лихтенберг были наполнены криками и плачем.

Нас перевели в Берлин не только для того, чтобы конвоиры били нас ногами в камерах, в которых, кстати, не было ничего, кроме ведра. Оно использовалось для всевозможных нужд: для мытья, для получения пищи и для отправки естественных нужд. Предполагалось, что в Берлине нас будут не только бить. Через четыре недели о нас вспомнили. Один комиссар, которого я уже встречал в Москве, вновь начал меня допрашивать. Мне с целью опознания предъявили тела Гитлера и Евы Браун. Линге доставили в рейхсканцелярию, где его спрашивали о назначении той или иной комнаты. Вероятно, эта информация нужна была для того, чтобы позднее использовать ее в фильме.

Бывший участник Сопротивления, который теперь служил в Лихтенберге в качестве надзирателя и подсадной утки, рассказывал мне, что он присутствовал при эксгумации всех трупов, захороненных во дворе рейхсканцелярии. Среди них было два полуобгоревших тела. Русские сразу их отделили точно так же, как и тела всех членов семьи Геббельса. Их трупы ранее я никогда не видел, теперь я их смог осмотреть только в присутствии этого полковника. После прояснения некоторых нестыковок в показаниях бывшего офицера криминальной полиции Хофбека, который утверждал, что я присутствовал во время кремации Гитлера, меня спросили, на самом ли деле тот человек, который со мной прощался, был Гитлером, а не его двойником. Я сидел за одним столом с Гитлером сотни раз, знал тот диалект, на котором он разговаривал, представлявший собой смесь австрийского и баварского говора, поэтому никак не мог спутать постороннего человека с Гитлером. Я объяснил все это полковнику, подписал свое заявление и был свободен. Свободен для новой поездки в Москву.

Во время пересадки в Брест-Литовске я вынужден был ползти вверх по ступенькам, в то время как охрана тюрьмы стояла и орала на меня, поскольку я не мог держаться прямо и поднимался по ступенькам на костылях. Стоявшее в моей камере ведро для раздачи жидкой пищи протекало, поэтому через некоторое время в ней стало сыро и ужасно воняло. Конвоир приказал мне вытереть остатки пищи клочьями полотенца, которое у меня осталось. Я отказался. В соломенной подстилке водилось ужасное количество клопов. Через четыре дня меня, наконец, перевели в другую камеру, но только на один час. Когда я вновь туда вернулся, то увидел, что на полу было процарапано «Миш». Оказывается, он тоже был здесь. Это покажется невероятным, но мы были рады, когда вновь оказались в Москве и нас снова поместили в Бутырку. Путешествие в Берлин измотало нас до последней степени. Через несколько дней я узнал, что нас скоро переведут в лагерь. Для того, кто томится в тюремной камере, даже лагерь кажется подобием свободы. Ты все еще находишься в заключении, но, по крайней мере, можешь общаться с людьми. Жизнь в лагере отличается некоторым разнообразием. Ты снова ощущаешь слабый вкус к жизни, хотя, конечно, это только иллюзия. Примерно через год генерал Кобулов снова вспомнил обо мне. Его первый вопрос показался мне нелепым, но он был типичен для русских следователей: «Теперь ты собираешься говорить?» Мой ответ, как и всегда, показался ему столь же нелепым. Он сказал: «Ты будешь здесь сидеть два года, три года, пять лет, даже десять лет, пока нам не расскажешь все, что знаешь!» Цинично усмехнувшись, он отправил меня обратно в камеру.