В ЦЕНТРАЛЬНОЙ КОНТРОЛЬНОЙ КОМИССИИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

В ЦЕНТРАЛЬНОЙ КОНТРОЛЬНОЙ КОМИССИИ

Я был делегирован представителем ОГПУ при Центральной контрольной комиссии ВКП(б). Каждый раз, как там должны были разбираться дела провинившихся за границей коммунистов, меня заранее уведомляла следователь ЦКК по заграничным делам Штальберг.

Это та самая Штальберг, которая девять лет тому назад работала членом коллегии губчека в Екатеринбурге и самолично расправлялась с приговоренными к расстрелу. Тогда она была молодой, худощавой блондинкой. Сейчас она значительно пополнела и выглядела старше. Только выражение лица осталось прежнее: тупое, жесткое, упрямое. Вчера она мне позвонила, что сегодня в десять утра состоится очередное разбирательство дел, и, хотя еще не было десяти, я поднимался по лестнице здания ЦКК на Ильинке.

— А, здравствуй, Агабеков, вот просмотри список дел, которые сегодня будут разбираться, — встретила меня Штальберг, передавая список. — В старое время я бы их всех просто приговорила к расстрелу, а сейчас приходится с ними цацкаться да разбираться, — добавила она со злобой.

Я знакомился с бумагами, а Штальберг что-то писала, подготавливая дела к заседанию. Но вот раздался телефонный звонок, и нас пригласили в комнату заседаний.

На этот раз председательствовал член ЦКК Коротких. Он в самом деле короткого роста пожилой мужчина с давно не бритым, болезненно-желтым лицом. Сегодня он был особенно не в духе и бросал вокруг себя недовольные взгляды. По правую сторону от него сидел один из секретарей ЦКК, горбатый, с лицом явного преступника, а по левую один, если так можно выразиться, из присяжных заседателей. Мы со Штальберг заняли места на противоположном конце стола. Сейчас же вслед за нами вошла служанка с подносом, уставленным стаканами с чаем и булочками. Это для заседающих.

— Ну, зови по очереди, — предложил Коротких секретарю.

Первыми вошли председатель Русперсбанка в Тегеране Мерц и его секретарь Аралов. Обвиняющим являлся Аралов, привлекший своего председателя к партийному суду за его беспричинное откомандирование из Тегерана. Сущность дела заключалась в следующем: Мерц, будучи председателем советского банка, жил на широкую ногу. Имея в своем распоряжении деньги и власть, он пользовался ими для своего личного удовольствия. Служащих банка, в особенности женщин, он принимал по собственному выбору и заставлял последних сожительствовать с ним. Покорным девицам он увеличивал жалованье и выплачивал сверхурочные, а непокорные увольнялись. В распоряжение своих сожительниц он передал автомобиль банка и из банковских же сумм оплачивал им квартиры.

Заподозрив своего секретаря Аралова в том, что тот состоит секретным агентом (хотя Мерц и сам состоял секретным информатором ОГПУ) и что, наблюдая за ним, Аралов доносит о его проделках, Мерц решил от него избавиться. Случай для этого скоро представился. В банке возник пожар, и при перевозке ценностей исчезли на миллион долларов уже аннулированные акции. Воспользовавшись этим случаем, Мерц обвинил в продаже акций Аралова и, заручившись поддержкой полпреда Давтьяна, откомандировал под благовидным предлогом Аралова в Москву. Так докладывала сущность дела следователь Штальберг.

Мерц, в обычное время высокомерный и гордый, слушая Штальберг, сидел весь съежившись, с покрасневшим лицом.

— Скажите, товарищ Мерц, каково ваше социальное происхождение? — спросил Коротких, хотя он об этом мог прочитать в лежавшей перед ним анкете.

— Я из дворян, — ответил Мерц, еще больше потупившись.

— А в других партиях не состояли? — продолжал допрашивать Коротких. Мерц ответил отрицательно.

— Он в родственных отношениях с Бухариным и часто хвастался, что ему никто не страшен, ибо в Кремле его поддержат, — вставил Аралов.

— Товарищ, не вмешивайтесь, когда вас не спрашивают, — оборвал его Коротких. (Это было еще в то время, когда партия не имела приказа Сталина травить Бухарина.)

— Ну, что же, вы можете идти, — отпустил обоих председатель.

— Товарищи, — начал Коротких, после того как дверь за Мерцом и Араловым закрылась. — Конечно, Мерц дворянин и что-то такое там напутал, но, по-моему, тут нужно дело отложить и запросить Николая Ивановича Бухарина. Посмотрим, каково его мнение о Мерце. Возражений нет? — спросил он.

Все наклонили головы в знак согласия. Иначе не могло и быть. Мерц являлся родственником одного из вождей и идеолога партии — Бухарина, значит, его пребывание в партии должно зависеть от Бухарина. Мне вспомнился случай, когда я сам, подравшись в Кабуле с послом Старком, попал в качестве обвиняемого в ЦКК. Тогда председательствовал на заседании сам Сольц. Рассматривая мое дело, он вынес мне оправдание. Но не потому, что я был прав, а потому, что в ЦКК был дан хороший отзыв обо мне заместителя председателя ОГПУ Трилиссера.

Секретарь позвал следующего обвиняемого. Это был представитель Текстильсиндиката в Ревеле. Среднего роста и средних лет, он спокойно, как могут быть спокойны люди с чистой совестью, вошел в комнату и занял предложенное место.

Его обвиняли в том, что он закупил на полмиллиона рублей мануфактуры, которая при экспертизе в Москве оказалась гнилой и разваливалась при первом прикосновении.

— Так это вы, товарищ, купили гнилье и прислали в Москву? Это вы так бережете за границей советские трудовые рубли? Всадили полмиллиона рублей на дрянь, да еще перевозили ее. Где же были ваши глаза? — ругал его Коротких.

— Мои глаза были на месте, и я, покупая, знал, что товар гнилой, товарищ Коротких, — спокойным голосом ответил синдикатчик.

— Знали, а зачем же тогда покупали? — уже удивленно спросил Коротких.

— Потому что мне приказали купить наши полпредство и торгпредство. Они мотивировали свой приказ какими-то политическими соображениями. Вот, пожалуйста, их письменное распоряжение, — сказал он, кладя на стол бумаги.

— Ну, вы эти бумажки приберегите для оправдания в вашем синдикате, а здесь они ни к чему. Рабочий, который покупал в кооперативе присланное вами гнилье, ругает советскую власть на чем свет стоит. Там перед ними вы со своими бумажками не оправдаетесь. Они определенно будут считать ваш поступок контрреволюционным. Идите, — сердито закончил Коротких.

Синдикатчик, ошарашенный и недоумевающий, встал и покинул комнату.

— Строгий выговор с предупреждением, — приказал Коротких секретарю.

— Позвольте, товарищ Коротких, ведь парень-то ни при чем. Ему приказало высшее начальство купить из-за каких-то соображений, он и купил. А если бы он не исполнил приказа, то опять виноватым был бы он. По-моему, уж если привлекать к партийному суду, то, во всяком случае, не его, а тех, кто приказывал покупать, — вмешался я.

— А ты помалкивай, товарищ Агабеков! Ты еще молод! От выговора он не умрет, а, наоборот, подтянется и будет работать осторожнее. Что касается приказа свыше, то на то он и коммунист, чтобы не исполнять вслепую приказы, а подумать над ними, и если они ему кажутся преступными, то донести куда следует, — оборвал меня Коротких. — Давай, зови следующего, — обратился он уже к секретарю.

Вошли опять работники в Персии, уполторгпред Туманов и заведующий банком в Тавризе Ганелин. Эти ответственные работники, которые по своему положению должны были защищать экономические интересы СССР, как видно было из доклада следователя, сами же закупали продававшиеся за бесценок червонцы за границей и всяческими путями отправляли их для реализации в СССР.

— С какого года вы член партии и какую партийную работу несли за последнее время? — спросил Коротких заведующего банком.

— Я член партии с тысяча девятьсот семнадцатого года. В Тавризе последние месяцы был секретарем партийной ячейки, — ответил Ганелин.

— Так, так. Значит, вы как секретарь ячейки агитировали на партийных собраниях за поднятие курса червонца. Призывали к жертвам для стабилизации стоимости рубля, уговаривали подписаться на внутренние займы, а сами в это время втихомолку скупали на базаре по дешевке червонцы и контрабандным путем отсылали их в СССР. Так, что ли? — обратился председатель к Ганелину, который сидел опустив голову. — Ну, ладно, вы свободны, можете уходить.

Ганелин вышел.

— А вы, товарищ, с какого года в партии? — спросил председатель у уполторгпреда.

— С тысяча девятьсот седьмого года, — ответил равнодушным голосом Туманов.

— Что же вы, товарищ, двадцать два года в партии работаете! Наконец, вы сами уполторгпред, который должен наблюдать за интересами нашего хозяйства, нашей валюты, а вот сами же нарушаете постановление советской власти.

— Я не нарушал никаких постановлений, ибо когда я посылал червонцы, еще не было постановления Совнаркома о запрещении ввоза их в СССР, — ответил уполторгпред.

— Значит, вам, старому большевику, нужны были постановления, циркуляры… Вы уже не можете жить без циркуляров. Так ведь у нас еще нет циркуляра, запрещающего красть, и, может быть, вы в ожидании такового и крадете? — уже кричал Коротких. — Можете идти, нам больше не о чем говорить.

Заведующего банком исключили из партии, уполторгпред, как старый большевик, отделался строгим выговором.

Следующим вошел молодой латыш (фамилию забыл), приехавший из Берлина, где он работал в каком-то хозяйственном учреждении. О нем резидент в Берлине прислал сведения как о человеке, который, будучи за границей, беспробудно пьянствовал и проводил время с женщинами.

— Что же вы думаете, товарищ, партия послала вас работать или же развратничать? Каким примером стойкого борца и коммуниста могли вы быть в глазах западного пролетариата? — набросился на него Коротких.

— А кто вам сказал, что я пьянствовал и развратничал? — спокойно в свою очередь спросил латыш. — Я, правда, немного пью, но не больше, чем другие наши партийцы, и не могу считать себя пьяницей. А насчет женщин, извините, я женат и ни с какими другими женщинами не знался. Откуда у вас такие сведения обо мне?

Коротких молчал. Сведения были получены в секретном порядке, и он не мог, не имел права выдать источник информации.

— Так, так. Значит, вы не пьянствовали. А что же вы там, в Берлине, делали? — растерянно спросил Коротких.

— Работал, как и все другие сотрудники. Если вас интересует моя работа, можете навести справки у моего начальства.

— Ну, мы без вас знаем, где наводить справки. Можете уходить! — уже рассердившись, сказал Коротких.

— Зубастый парень, черт его подери, — сказал Коротких, когда латыш вышел.

— А вы там, в ОГПУ, уж если даете материал, так давайте и факты. А то что это такое? Вызвали человека из Берлина, а его и спросить не о чем. Зря деньги бросаем на разъезды, — обратился он в мою сторону.

Заседание ЦКК продолжалось в том же духе до пяти часов дня. Суд и расправа тут короткая, как убедился читатель. Несколько вопросов выжившего из ума старика председателя — и человек мог потерять партийный билет. А потеря партийного билета в СССР значит потерять все: работу, квартиру, продовольственную карточку и благонадежность. Кодексом законов в ЦКК служат последние директивы партийного аппарата. ЦК постановил на съезде сократить членов партии непролетарского происхождения или выходцев из других политических партий, и ЦКК, придираясь к каждому пустяку, выбрасывает из партии таковых. Только личные связи могут спасти от исключения. Имея за собой сильную руку, как, например, Мерц имел Бухарина, можно безнаказанно делать все что угодно.

ЦКК — это прекрасно выдрессированный аппарат Сталина, посредством которого он морально уничтожает своих врагов и нивелирует партийный состав в нужном ему направлении.

Физически же человека добивает сталинское ОГПУ.