КОММУНИСТЫ В ЧК

КОММУНИСТЫ В ЧК

«Товарищи! Класс помещиков и капиталистов у нас уничтожен. Вместо царской России — теперь РСФСР. Власть находится в руках трудящихся, в руках рабочих и крестьян. Мы победили на фронте военном. Авангард пролетариата, коммунистическая партия, призывает всех трудящихся на новый фронт — фронт трудовой: для восстановления страны, разрушенной годами империалистической и Гражданской войны…» — монотонно, по складам читал политрук передовицу екатеринбургской газеты «Уральский рабочий» сидящим вокруг него на нарах красноармейцам.

Это был урок политической грамоты — политчас в казармах 210-го батальона войск ВНУС (внутренней службы). Стоял ледяной мороз. Казармы, несмотря на то что стояли холода, не отапливались. Не было дров. Красноармейцы ежились в своих рваных шинелях и слушали чтение политрука.

Я, двадцатичетырехлетний военком батальона, расхаживал по помещению своего батальона, подходя то к одной, то к другой группе занимающихся, и следил за занятиями. Мне было холодно, как и всем остальным, и я шагал все чаще и чаще, чтобы отогреть окоченевшие ноги. Прохаживаясь, я с наслаждением думал о конце политчаса, когда я смогу пойти в канцелярию батальона, погреться у маленькой железной печурки и проглотить горячего кипятку, заменяющего чай. Мечты мои прервал голос батальонного писаря, прибежавшего в одной рубахе с разносной книгой в руке.

— Вам срочный пакет из губкома, товарищ комиссар, распишитесь, — обратился он ко мне, передавая разносную книгу с пакетом.

Расписавшись в книге, я вскрыл пакет.

«Члену РКП (б) тов. А…

С получением сего предлагается Вам немедленно явиться в губком партии РКП (б) к заведующему учраспредом тов…», — пробежал я письмо.

«Зачем это я понадобился в губкоме? Наверно, опять поручат сделать какой-нибудь доклад, а то еще хуже — руководить субботником», — подумал я, пряча письмо в кармане.

Губком помещался недалеко от казарм, и я решил сходить туда до конца занятий и узнать, в чем дело. Через десять минут я уже был в губкоме, дождавшись своей очереди, подошел к заведующему учраспредом и протянул ему письмо.

— А! Товарищ А… по постановлению губкома вы назначены в распоряжение губчека, где срочно требуются сотрудники-коммунисты. Списки на вас посланы еще вчера, потому советую вам завтра же с утра явиться в распоряжение губчека, — сказал заведующий и вслед за этим повернулся и начал говорить со следующим посетителем.

Я медленно отошел от него и, выйдя из губкома, направился в казарму. Занятия шли к концу, но они меня уже перестали интересовать. Я даже забыл о предстоящем горячем кипятке. Я мог думать только о том, что с завтрашнего дня я буду сотрудником ЧК, о которой я так много слышал как о беспощадном органе диктатуры пролетариата, не знающем пощады к врагам революции, ЧК, о которой все население пело частушку:

Ой, яблочко, куда катишься,

В губчека попадешь, не воротишься…

С завтрашнего дня я буду называться чекистом. Затем мелькнула мысль: «А что я там буду делать? Ведь я же, в сущности, только старый солдат и ничего, кроме войны, не знаю. Может быть, мне поручат расстреливать приговоренных? Ведь их там, говорят, расстреливают десятками каждую ночь. Нет, я на такое дело не пойду. Да и зачем им брать на такую работу военкома батальона? А впрочем, завтра увидим!»

К 9 часам следующего утра я уже подходил к зданию губчека, которое помещалось на Пушкинской улице в доме № 7. Это было небольшое двухэтажное деревянное здание, с большим подвалом для арестованных, со двором и с конюшней в конце двора, где производились расстрелы выводимых из подвала. Председателем Чека и одновременно председателем особого отдела 3-й армии, находившегося в Екатеринбурге, был Тунгусков, старый матрос. Об этом недалеком человеке, жестоком по природе и болезненно самолюбивом, рассказывали страшные вещи. Его товарищами были — начальник секретно-оперативной части Хромцов, человек очень хитрый, наиболее образованный из всей тройки, до революции мелкий служащий в Вятской губернии, и латышка Штальберг, настолько любившая свою работу, что, не довольствуясь вынесением смертных приговоров, она сама спускалась с верхнего этажа в конюшню и лично приводила приговоры в исполнение.

Эта «тройка» наводила такой ужас на население Екатеринбурга, что жители не осмеливались проходить по Пушкинской улице.

Это было десять лет тому назад. Сейчас, в 1930 году, Тунгусков сам расстрелян за бандитизм, Хромцов, исключенный из партии, ходит безработным по Москве, и только Штальберг работает следователем по партийным взысканиям заграничных работников при Центральной контрольной комиссии. Их садистские наклонности получили некоторое возмездие только много лет спустя, после того как они погубили тысячи безвинных людей, прикрываясь защитой революции и интересами пролетариата.

У входа в здание губчека меня остановил часовой-красноармеец, вооруженный винтовкой, револьвером и шашкой.

— Пропуск, товарищ! — спрашивает часовой у меня.

— У меня еще нет пропуска, я только что назначен в Чека, — отвечаю я неуверенным голосом.

— Третья парадная налево, в комендатуру. Там спроси пропуск, — указывает мне часовой.

Подхожу к комендатуре. Дверь наверх и рядом ворота во двор. Снова часовые у двери и у ворот. Ниже слышны какие-то смутные голоса. Я посмотрел вниз и увидел узкие решетки подвальных окон, полузамерзших от мороза. В просветах видны людские головы. «Это, наверное, и есть тот самый подвал губчека», — думаю я и, отвернувшись, быстро вхожу в комендатуру. Длинная комната, разделенная деревянной перегородкой с маленькими оконцами. Я просунул свой мандат и партийный билет в одно из окошек. Через пару минут высунувшаяся рука возвратила мне бумагу и пропуск.

— Второй этаж, комната восемь, к товарищу Корякову, — дал мне указание дежурный комендант.

Я возвратился с пропуском к основному зданию. Часовой, осмотрев пропуск, пропустил меня, и я прямо по лестнице поднялся на второй этаж. Перед дверьми стоял второй часовой, уже только с одним револьвером. Он также проверил пропуск и пропустил меня за дверь. Я вошел в узкий коридор, освещенный электрической лампочкой. По бокам коридора двери с номерами. Налево я заметил № 8 и подошел к нужной мне двери. «Уполномоченный по борьбе с контрреволюцией», — читаю я на двери. Значит, сюда. «Входи», — слышу голос на мой стук и, открыв дверь, вхожу. Маленькая, не более пяти квадратных метров, комната. У окна письменный стол, в одном углу небольшой несгораемый шкаф, какой-то деревянный шкаф с бумагами и несколько кожаных кресел. На стене висят портреты Ленина и Дзержинского; за письменным столом сидел парень лет двадцати шести с папахой на голове, из-под которой выбивались светлые волосы. Полушубок из оленьей кожи и кольт, висевший на ремне через плечо. Он что-то писал.

— В чем дело, товарищ? — спросил он, мельком взглянув на меня и продолжая писать.

Я начал рассказывать о своем назначении в ЧК и одновременно разглядывал каракули, которые он старательно выводил на бумаге. Вдруг, не дав мне закончить, он внезапно оторвался от бумаги и подскочил к окну.

— Пойди сюда! Смотри! — подозвал он меня. Видишь того буржуя в черной шубе? — спросил он.

Я посмотрел в указанном им направлении и увидел человека, одетого в черное, проходившего по противоположному тротуару. — Вижу, — ответил я.

— Беги за ним и проследи, что он будет делать сегодня до двенадцати часов ночи. Завтра придешь в это время и письменно доложишь о своих наблюдениях, — приказал он.

— Да, но я командирован… — начал было я.

— Засохни и брось свои комиссарские привычки заниматься демагогией. Делай, что приказываю, товарищ! — скомандовал он.

Я подумал, что, пока я буду спорить, человек на улице уйдет и я его потом не найду. Взяв свой пропуск, я стремительно выбежал из комнаты и бросился вниз.

— Стой, товарищ! Пропуск! — остановил меня часовой, загораживая дорогу штыком.

Я подал ему пропуск. Он не спеша, внимательно осмотрел бумажку и насадил ее на штык.

— Проходи!

И я стремглав полетел за человеком в черном. Догнал его на углу и, обогнав, заглянул ему в лицо. Это был человек средних лет, с типичным русским лицом. Серые глаза, светлые усы и борода. Одет он был в черного меха шапку и в черную же поповскую шубу с енотовым воротником. Он шел спокойными шагами, не обращая на меня никакого внимания. Но я вдруг вспомнил кучу прочитанных мною детективных романов, где, как правило, сыщики следили за своими жертвами незаметно для них, и также, чтобы не быть замеченным своим объектом, несколько отстал от него, а затем даже перешел на противоположную сторону улицы. Так мы шли минут десять. Черное пальто, дойдя до здания коммунального хозяйства, вошло туда. Спустя минуту я зашел вслед за ним. Я нашел мой объект в коридоре, разговаривающим с другими посетителями, которые, обращаясь к нему, называли его «товарищ заведующий». Итак, это был заведующий коммунальным хозяйством, который с утра шел к себе на службу, и, вероятно, он пробудет здесь до конца занятий. Так оно и оказалось. Он направился к себе в кабинет и больше не выходил. Мне ничего не оставалось, как ждать. Я бродил вокруг этого учреждения до 4 часов дня. В четыре заведующий вышел со службы и пошел к себе домой. Следя за ним, я также пришел к его дому и зашел к председателю домкома, где я узнал фамилию моего объекта, его семейное положение и прочие мелочи. Покончив с этим, я опять стал ждать, но так и не дождался выхода моего «буржуя». Он, видимо, был добрый семьянин и сидел в кругу своей семьи. Я же как проклятый ждал его до 12 часов ночи на морозе не евши. В полночь я, окоченевший, проклиная свою новую службу, вернулся к себе на квартиру.

На следующий день я опять очутился в губчека в комнате № 8. Там я застал, кроме вчерашнего субъекта, еще одного. Среднего роста, добродушного вида, с круглым, румяным лицом и опущенными по-крестьянски вниз усами, он сидел по другую сторону письменного стола, в пиджаке, надетом на русскую рубаху.

— А, здорово, товарищ! Ну, как дела? — обратился ко мне мой вчерашний знакомый.

Вместо ответа я подал ему приготовленный рапорт о моих вчерашних наблюдениях. Взяв бумажку, он, не читая, бросил ее на стол и обратился к человеку в пиджаке:

— Вот, товарищ Коряков, губком прислал нам нового работника. Парень ничего, шустрый.

Я поздоровался с Коряковым. Это и был уполномоченный по борьбе с контрреволюцией. Ознакомившись с моими бумагами, Коряков открыл ящик стола и извлек несколько листов бумаги.

— Вот, товарищ А… заполните эти две анкеты, напишите свою автобиографию и подпишите подписку. Вы будете моим помощником по секретной агентуре. Садитесь здесь к столу и пишите, — сказал Коряков, подавая мне бумаги.

Я взял подписку и начал читать:

«Я… сотрудник Екатеринбургской губчека, обязуюсь выполнять все распоряжения ВЧК и ее органов. Обязуюсь сообщать о всем слышанном и замеченном, могущем принести вред советской власти, своим ближайшим начальникам. Все мне известное по работе в органах ЧК обязуюсь хранить в строгой тайне. В противном случае я буду подвергнут высшей мере наказания — расстрелу».

Я написал автобиографию, заполнил анкеты и подписку. Коряков, взяв бумаги, аккуратно вложил их в папку, на которой старательно вывел: «Личное дело сотрудника ВЧК Агабекова». И так же аккуратно, открыв несгораемый шкаф, положил эту папку на пачку других такого же рода.

Так я был принят в ЧК. Отныне я должен быть чекистом. Должен смотреть, слушать и доносить.

Сегодня коммунист, а завтра чекист. Какая разница! Ведь Ленин сказал, что каждый коммунист должен быть чекистом.