1. Высокий мужчина и монахиня

1. Высокий мужчина и монахиня

Сначала дети любят своих родителей, потом они начинают судить их, но гораздо реже они прощают их, если прощают вообще.

Оскар Уайльд

Мое детство можно назвать безоблачным — ко мне никто и никогда не приставал. Никто не бил меня вешалкой. Никто не насиловал. И меня никогда не жгла сигаретой нянька-злодейка. Я рос в обществе, где дети играли в мяч, качались на качелях и водили хороводы. Санта-Клаус ежегодно приносил мне подарки, проникая в дом через дымоход, Пасхальный Кролик прятал во дворе шоколадные яйца, а домовой оставлял двадцать пять центов под подушкой.

В общем, мои младые годы были окутаны розовой пеленой провинциального спокойствия: цвели на клумбах нежные розы, шелестела пахнущая летом свежескошенная трава, осенние листья блестели в лужах, словно плавучие золотые монеты. Я помню вкус холодного арбуза и ощущение, будто облизываешь большую порцию мороженого в вафельном стаканчике, санки и горячий шоколад, салют в День независимости и жареную индейку на День благодарения, горячую пшеничную кашу по утрам и сказки про Кота в сапогах на ночь.

Я не припоминаю, чтобы когда-нибудь видел чернокожих людей вокруг себя, кроме, пожалуй, нашей домработницы, которая, словно по волшебству, появлялась по утрам, чтобы прибраться за нами, а затем исчезала на полуденном автобусе.

Короче, вы были бы счастливы расти там же, где я, и так же, как я. А если даже и нет, просто не обращайте внимания на мои слова.

В этот дерзкий новый мир меня привезли мои отец и мать, английские иммигранты из Ньюкасла, населенного белокожими твердолобыми людьми, пропахшими элем. Они бежали из земель таких же холодных и тяжелых, как тот уголь, которого в Ньюкасле был вагон и маленькая тележка.

Мои дорогие родители стали гражданами Америки так скоро, как только это было возможно. Я помню, как они устроили шикарную праздничную вечеринку по этому поводу. А особенно запомнился мне огромный торт, покрытый разноцветным мороженым в виде красно-бело-синего американского флага, с мерцающими сверху бенгальскими огнями.

Можно сказать, что во многом мои родители являлись олицетворением Американской Мечты. Они приехали в эту страну практически ни с чем, только с кучей каких-то шмоток в рюкзаках за плечами, а после двадцати лет тяжелой работы на износ, всяческих лишений и самопожертвований они развелись абсолютно разбитыми и глубоко погрязли в исцелении нервных недугов.

* * *

В один из ничем не примечательных августовских дней я, семнадцатилетний пацан, прибыл в Голливуд для того, чтобы стать студентом колледжа Непорочного Сердца. Мои документы проверяла сестра Лиз, укутанная в черный платок. Она напоминала поющую монахиню[1] из моего детства, разве что она не пела. И эта сестра Лиз сообщила мне о том, что при колледже у них нет никакого общежития. Я был в шоке.

Поскольку меня выгнали из школы-интерната, я решил пораньше отправиться на учебу, а колледж Непорочного Сердца был единственным местом, куда меня могли взять без аттестата. К сожалению, мне не пришло в голову разузнать заранее о нем что-либо еще: например, как оформлять документы или же спросить, имеется ли у них общежитие. После того как было решено, что я буду жить с матерью в Лос-Анджелесе, меня не особо волновали подобные вещи. Но иногда все меняется слишком быстро.

У меня в кармане было двадцать семь долларов. И мне было некуда идти и негде ночевать. Так что пришлось позвонить отцу.

Отец с ходу поведал мне о том, что у него проблемы с наличными. Меня это смутило, потому что, вообще-то, он живет как у Христа за пазухой. Кажется, он был озабочен только тем, чтобы поскорее убрать меня с телефонной линии: на заднем плане я услышал приглушенный женский голос, явно не принадлежащий моей матери.

— Да ладно, — пробормотал я и положил трубку.

Я долго раздумывал над тем, не позвонить ли матери. И отмел эту идею. Мне все еще тяжело было принять, что ее новая любовь полностью вытеснила меня из ее жизни. Для меня это оказалось как-то слишком.

Я спросил сестру Лиз, нет ли у них места, где я мог бы переночевать. Она ответила, что колледж не гарантирует студентам ночлег, но если мне больше некуда податься и надо пристроиться только на одну ночь, то она попытается что-нибудь найти. Хотя ей очень не хотелось бы этим заниматься.

— Да ладно, — опять пробормотал я, оставил сумки и вышел из колледжа Непорочного Сердца на улицу.

Мне было семнадцать лет, и я не знал, где приклонить голову. И в кармане осталось всего двадцать семь долларов.

Я сел, придавленный к земле тяжким грузом невеселых мыслей, и обхватил голову руками. Еще полгода назад я вполне благополучно учился в школе-интернате. А сейчас наша семья Американской Мечты взорвалась, как бомба внутри бомбоубежища, и вокруг меня летали ее осколки.

Колледж Непорочного Сердца был расположен на вершине холма, с которого открывался прекрасный вид на Голливуд. На бульварах, переполненных большими автомобилями, тут и там виднелись рекламные щиты с изображениями разных суперзвезд. Легкий бриз дул мне в лицо, донося песнь сирены Голливуда, а я был настолько слаб, что не мог противиться ее чарам.

Я понял, что просто обязан прогуляться вниз по холму в такой притягательный город. Я проглочу свою боль, словно горошинку яда. Я спрячу ее под павлиньей походкой, которую так упорно отрабатывал в последнее время. Этому действительно тяжело научиться.

Я, вообще-то, парень хоть куда — широкоплечий, длинноногий и с густыми каштановыми волосами. Я также унаследовал от мамы крепко сбитые икры. На мне были обтягивающие сверху и расклешенные книзу брюки и футболка с красными губами и высунутым роллинг-стоуновским языком, облизывающим мир. Один носок у меня был зеленый, другой — синий.

Я не знаю, куда иду и что буду делать. Я просто иду своей почти отработанной павлиньей походкой в самое сердце Голливуда. Мимо меня проплывают звезды и звездочки. А я совсем не уверен, что мой день удался и что мне хочется жить среди этих пальм под полуденным солнцем, бьющим прямо в лицо. И тем не менее мое прошлое осталось позади, а мое будущее — здесь, прямо передо мной, на знаменитом голливудском бульваре.

Я прохожу весь бульвар до Китайского театра. Рядом со мной дефилируют в мини-юбках молодые актриски, явно мечтающие стать звездами, элегантные леди, сидящие на вечной диете, бизнесмены в черных хрустящих костюмах и ковбои, братающиеся с пьяными индейцами. По дорогам ползут «мустанги» и «мерседесы».

Это больная извращенная Страна Чудес, а я — Алиса.

* * *

Моя мать была эмоциональной женщиной, которая могла плакать над упавшей булавкой, над упавшей шляпкой, над упавшей шляпной булавкой — она умела находить повод. У нее была кожа цвета слоновой кости, жесткие волосы, громкий смех и умные темные глаза, полные любви. Она могла заставить ворковать орущего капризного ребенка одним успокаивающим прикосновением. А ее отец, профессиональный спортсмен и приверженец педофилии, был, можно сказать, цветным — с оливковой кожей, черными глазами и волосами.

Мой отец был химиком и математиком, эдакий отчужденный интеллектуал, отпрыск справедливого веснушчатого народа Северной Англии. Невысокий, с костлявым носом, веретенообразный, ловкий, быстрый и хитрый. И очень умный. Мой отец был первым в своей семье, кто совершил неслыханный для сына угольного шахтера шаг — поступил в колледж. И этот человек умел трудиться: работать, работать и работать. Он вкладывал все силы и время в это занятие, и иногда казалось, что он лопнет от перенапряжения. Но в те времена, когда получить должность поставщика было вершиной, мой отец был главным поставщиком. Он умел любить, но никогда не показывал этого.

Мозги моего отца и сердце матери подняли нашу семью с места и, вытащив из английской деревни, бросили прямо в сердце Америки, где мы поселились в пятиспаленном особняке в испанском стиле, с бассейном, комнатой для прислуги и фонтанчиком, напыщенно бьющим во дворике.

* * *

Я стоял напротив театра Граумана, застигнутый врасплох голливудской ночью, разглядывая отпечатки рук Мэрилин Монро.

— Мэрилин… О, это была женщина!

Высокий чернокожий мужчина пристально смотрел на меня. Он был первым человеком, который обратил на меня внимание в Лос-Анджелесе, не считая монашек.

— Да… Мэрилин… — отозвался я, лишь бы поддержать разговор.

— Моя старушка считает, что она была толстой, но мне нравятся женщины, у которых есть задница, — растягивая слова, сказал чернокожий человек.

Он был одет в черную рубашку, на которой блестящими серебряными буквами было написано «Секси».

— Да, у женщины должна быть задница, — согласился я.

— Кроме всего прочего, Мэрилин была настоящей кинозвездой. Не такой, как эти суки сегодня. У них нет стиля. Вонючие костлявые суки…

Высокий негр в рубашке «Секси» двинулся с места, и я пошел с ним. Казалось, что так и должно было быть.

— Ты откуда? — спросил он.

Я не знал, как ответить на этот вопрос. В тот момент я был ниоткуда, и паника уже просто била меня по яйцам. Потом я вспомнил, как читал в каком-то журнале, что, когда чувствуешь беспокойство или раздражение, нужно просто заменить у себя в голове плохие мысли на хорошие, как будто меняешь пластинку. Я и сменил: итак, я в Голливуде, который наполнен чудесными людьми со всего света, а я — один из них.

— Я спросил — откуда ты? — повторил «Секси».

— Отовсюду, — ответил я абстрактно.

— Я там был, — сказал он.

Я засмеялся, он засмеялся, а потом мы засмеялись вместе.

— Где ты живешь? — спросил он.

— Везде, — попытался я снова улыбнуться, но у меня не получилось.

— Да ты никак голодный? Хочешь стейк? — спросил «Секси».

Стейк. Да. Стейк. Хорошо. Это лучшая идея из всех, что я когда-либо слышал.

«Секси» шел, и я шел с ним, болтая о том о сем и ни о чем особенном. С ним просто легко было говорить. Потом мы свернули с голливудского бульвара на боковую улицу и вошли в запущенное серое здание с облупившейся штукатуркой.

«Секси» провел меня через коридор, заставленный мусорными баками, из которых воняло выпивкой, потушенными сигаретами и котами, и дальше — вверх по лестнице, где из темных углов, казалось, выглядывают призраки. Затем мы прошли через холл, воняющий гнилыми апельсинами. На полу елозили под ногами коврики с кровавыми пятнами.

Он открыл дверь, и я, не моргнув и глазом, вошел в темную квартиру. Мои родители не предвидели такого развития событий, поэтому я оказался совершенно не готовым к ситуации.

Если бы я смотрел кино, я бы закричал в экран: «Не ходи в эту комнату!»

Но это не было фильмом, к тому же в тот момент я думал только о стейке.

«Секси» включил тусклый верхний свет, и я увидел плакат с фотографией негритянки в ботфортах, с прической в стиле афро и ртом, безмолвно обещающим невообразимые сексуальные утехи. Кажется, фото называлось «Балдежный шоколад», но я не уверен.

Я сел в жалкое старое кресло. Телевизор рябил. Высокий мужчина в рубашке «Секси» исчез где-то на кухне. Я подумал, что можно было бы попробовать снова позвонить отцу. Поглядел вокруг. Телефона не было. На столе громоздились старые алюминиевые упаковки от замороженных обедов, несвежая холодная курица и пустые пивные банки, как надгробия на могиле выпитого пива, но телефона не было. Я попытался сосредоточиться на шоу на мигавшем экране, где рисковые люди пытались выиграть деньги у среброязыкого дьявола в лоснящемся костюме, а аудитория истекала слюнями, завидуя выигрышам и радуясь проигрышам.

«Секси» вернулся с двумя розовыми стейками на двух зеленых тарелках.

Всего два стейка на двух зеленых тарелках.

«Голод — лучший соус», — говаривала моя мать, а я был голоден.

С рычанием плотоядного животного я набросился на мясо. Зубы впились в теплую мякоть, кровавый сок обжег язык, и горячий стейк провалился в желудок.

Прежде чем я осознал это, передо мной осталась только пустая зеленая тарелка. Внезапно я почувствовал, как отяжелели мои веки, а ресницы стали слипаться. Я не слишком хорошо спал прошлой ночью. Или позапрошлой? Мне снились кошмары.

— Хочешь прилечь где-нибудь? — как шоколадный мусс, обволакивает меня его баритон.

Прилечь. Да. Прилечь. Хорошая идея.

«Секси» проводил меня в темную спальню. Засыпая на ходу, я с трудом добрался до кровати, снял ботинки и поставил их на ручку полуразвалившегося кресла, расхристанного, как квартира моего дяди Ронни после ночной попойки. Старое пальто в углу было похоже на притаившуюся большую крысу. Стейк был теплым и вкусным, и теперь он переваривается, как хомяк в животе у змеи. А я падаю на матрац.

Я сплю.

* * *

Меня выслали на Эльбу из школы-интерната за то, что в возрасте шестнадцати лет я был жуткой занозой в заднице. Конечно, я не ожидал, что меня исключат и из собственной семьи, но сколько бы я ни просил прощения, мать и отец игнорировали меня. Так что я просто проглотил этот факт, осознал свои проблемы и принял их как мужчина.

Да ладно.

Вообще-то, я не совсем понимал, что случилось с нашей семьей в Далласе, но вот что было мне известно:

1) мать переселила свою новую любовь в мою освободившуюся комнату;

2) днем позже отец приехал со своего завода взрывчатых веществ, чтобы установить баскетбольную корзину ко дню рождения моей сестры и застал мою мать — свою жену — в постели с ее новой любовью;

3) под ногами разверзся ад.

* * *

В меня вонзились боевые ракеты, и агония охватила мои внутренности, раскалывая сердце, взрываясь невыносимой болью в голове. Если бы мне растянули связки, разбили череп, расплющили нос, раздробили пальцы на ногах и переломали ребра, мне все равно не было бы так больно.

Я ничего не вижу. Не слышу. Не чувствую. Не могу пошевелиться.

Только боль. Боль везде.

Я попытался уползти, но не смог вывернуться. Я не знаю, как он сделал это, но высокий человек в рубашке «Секси» внедрился в меня, невозможно грубо и сильно. И он держал меня. Его грудь давила мне на спину, правая рука была подо мной, а левой он обхватил меня за плечи. Его горячее дыхание обжигало мне шею, и он гневно рычал что-то мне в ухо, как разъяренное чудище, терзающее и рвущее меня на мелкие кусочки.

Первым вернулось обоняние, будто старый матрац выплеснул мне в лицо заплесневелое пиво.

Потом прорезался звук «Секси» называет меня шпаной, сукой. И насилует меня.

Мир вокруг меня словно замедляется. Я выбрасываю правую руку и изо всех сил бью его в морду, попав локтем прямо в адамово яблоко. Из его глотки вырывается всхлип боли, и он отваливается назад, задыхаясь, как астматик.

Сбросив с себя этого человека, я ощущаю себя благословенно пустым. Я знаю, что теперь надо действовать быстро. Во мне пробуждается животный инстинкт самосохранения и, схватив свои туфли и перепрыгнув через кушетку, я выскакиваю вон из спальни. По дороге я наступаю на окурок. В мозгу проносится: «осторожно — горячо!», но боли я не чувствую. Распахнув дверь, я вылетаю из квартиры и несусь по коридору, перепрыгивая через три ступеньки. Выскочив через лобби на улицу, я пускаюсь бежать во все лопатки.

* * *

Пробежав неизвестно сколько, я устал, постепенно замедлил ход и побрел по улице, наступая на свои красные шнурки. Мне не хотелось останавливаться, чтобы завязать их. Я просто шел куда глаза глядят, вдыхая прохладный утренний воздух…

Пока я прохаживался по голливудскому бульвару, субботнее утро наконец вытеснило кошмарную ночь, вампиры скрылись в подвалах и на кладбищах, чтобы первые лучи солнца не испепелили их. Вокруг пахло табачным перегаром. Уличные фонари еще не погасли, и холодная темнота отчаянно цеплялась за них — пока ночь не хотела сдавать свои права.

Пока я гулял под звездами, адреналин начал постепенно спадать, и снова вернулась боль, поднимаясь от живота и постепенно охватывая все тело.

У меня на глаза навернулись слезы. Все болело. Наверное, я заслужил это. Но я не собирался плакать. Я так и не понял, откуда взялись слезы.

Я скривился и осторожно похромал, стараясь дышать не слишком часто. Опустив голову и пытаясь не упасть лицом в землю, я шел мимо мужланов и голодных игроков, похотливых джонни, у которых не было денег на потаскух, алкоголиков, наркоманов и сутенеров.

О боже, я так устал. Я еле переставлял ноги. Но страх, что человек в рубашке «Секси» может догнать меня, не давал мне остановиться.

Почувствовав влагу между ног, я запустил руку себе в трусы. Что за теплая липкая жидкость? Я вытянул руку. Она была в крови. Будто я кого-то убил.

Я пошарил по карманам.

Мои последние двадцать семь баксов исчезли.