Рассказывает Зинаида Славина…

Рассказывает Зинаида Славина…

С Людмилой Васильевной мне удалось познакомиться в самом начале существования нашего Театра на Таганке. Целиковская пришла на спектакль "Добрый человек из Сезуана" и по его окончании поздравила меня с большой удачей и добавила, что счастлива присутствовать на появлении нового театра.

— Очень рада вам, девочка. Так держать! — подбодрила меня Людмила Васильевна.

Но это была наша вторая встреча. В первый же раз, когда мы только репетировали первый спектакль и вдруг Юрий Петрович Любимов заболел, я пришла к ней домой с виноградом, яблоками и клубникой.

— Клубнику нужно носить в корзиночке, девочка, — добродушно заметила Людмила Васильевна.

— Хорошо, в следующий раз так и сделаю, — смутилась я.

— Спасибо вам, что заботитесь о Юрии Петровиче, спасибо, что пришли к нам.

Это была первая мимолетная встреча. До этого я знала Целиковскую по кинофильмам, и школьницей, когда уже мечтала стать актрисой, молилась на ее фотографию, преклонялась перед ее красотой и обаянием. Но я тогда не смела и подумать, что когда-нибудь познакомлюсь с ней, что мне выпадет такая счастливая карта.

Я настолько была потрясена и взбудоражена нашей первой встречей, что увидела только очень красиво одетую женщину, которая даже дома не позволяла себе хоть чуточку быть неряшливой или плохо одетой, или непричесанной. Великолепно ухоженная, немного подкрашенная, она и на кухне оставалась королевой, не позволяла себе ни на минуту расслабиться.

Потом мы встречались часто. Она приходила в наш театр на все премьеры, всегда поздравляла меня, мы часто перезванивались, делились театральными новостями. Она стала для меня добрым другом и наставником.

Людмила Васильевна участвовала во всех замыслах Юрия Петровича. Помню, как меня потрясла одна встреча. Это случилось в Риге. Там жили мои родители, и я часто приезжала к ним. Однажды иду по взморью и вдруг вижу перед собой Целиковскую. В жаркий солнечный день она была в свитере, и ее окружали рукописи. Тогда они с Федором Абрамовым и Юрием Петровичем Любимовым готовили спектакль "Деревянные кони".

— Ну, вот видите, Зиночка, — развела руками Людмила Васильевна, — я не могу даже здесь отдохнуть, я должна на пляже заниматься делами вашего театра.

— Людмила Васильевна, так это счастье! — искренне обрадовалась я.

— Счастье для вас, но не для меня, — она притворно-тяжело вздохнула, — потому что мне это трудно. Вы видите, в каком я виде?

— В замечательно необычном.

Она отличалась от всех на пляже не только изумительной красотой, но и тем, что была единственным человеком на морском берегу, который работал, когда другие отдыхали. Тут подошел Федор Абрамов.

— О! Зинаида Славина! — обрадовался он. — Какой, какой неповторимый день!

— Она будет играть вашу героиню Пелагею, — заметил подошедший вместе с Абрамовым Любимов.

— Слишком молода! Не пойдет! — воспротивился Абрамов.

— Вы не знаете ее в проявлениях, — с таинственной интонацией заступилась за меня Людмила Васильевна.

Она стала моей защитницей, добрым другом, наставником, помогавшим лучше постичь театральное искусство. Она заходила ко мне перед спектаклем, поправляла грим, прическу. В спектакле "Что делать?", например, я играла Веру Павловну и украсила себе голову беленькими пластмассовыми блестками.

— Это дешевка, Зинаида, — упрекнула меня Людмила Васильевна, — и совсем не подходит к образу Веры Павловны. Убери, пожалуйста.

Я сделала, как она велела.

— Спасибо, что ты прислушалась к совету.

Подобных советов она давала множество и всегда как бы

невзначай. Я дорожила мнением этой царственной женщины, законодательницы мод своего времени.

Она никогда не кичилась своим умом и прозорливостью, снисходительно относилась к ошибкам людей, и чувствовалось в этом что-то царское. Все вокруг побаивались, как она отнесется к их поступкам и словам. Я тоже постоянно трусила, ожидая ее оценки моей игры на сцене.

— Успокойся, деточка, — подбадривала Людмила Васильевна, — работаешь хорошо. А вот здесь нужно сделать по-другому…

Часто я приходила смотреть на нее в Вахтанговский театр. Помню, она играла Аглаю в инсценировке по роману Достоевского "Идиот".

— Ну как? — спросила Людмила Васильевна после спектакля.

— Очень красивая женщина! Замечаний нет, — призналась я.

— Ну, ты мне льстишь.

— Нет, это правда. И я бы не смогла так сыграть и завидую вам.

Людмила Васильевна часто звонила мне, интересовалась событиями в нашем театре. Помню, когда она написала сценарий пушкинского спектакля "Товарищ, верь!..", то сообщила, что я буду играть Гончарову. Я испугалась оказаться на сцене в роли одной из трех исполнительниц жены Пушкина.

— Тебя пугает, что будут три актрисы играть Гончарову?

— Да, я не могу привыкнуть, что Гончарова, как человек, будет поделена на троих, и, наверное, сойду с дистанции.

— Очень зря. Ты бы играла ее Душу, а не Красоту.

Она, конечно, меня уговорила. Потом посоветовала мне присмотреться к роли королевы в "Гамлете".

Я воспринимала Целиковскую как старшую сестру, как умудренную опытом замечательную актрису. Она была неуемная, неудержимая, неожиданная. Иногда Людмила Васильевна резко и честно высказывала свое мнение, и люди обижались. Но мне не приходилось слышать от нее дерзких слов, и я всегда соглашалась с ее советами.

Ее смерть была для меня совершенно неожиданной, я настолько оказалась выбитой из колеи, что даже не присутствовала на похоронах. Она осталась в моей памяти вечно живой, яркой, цветущей. Вспоминаю эту бесподобную женщину, как сказку, как добрую фею. Она явилась светлым знамением в моей судьбе. Я не знаю равных ей по красоте, по щедрости души, по радостному восприятию мира. Она умела быть непредсказуемой, ни на кого непохожей, открыто говорила о том, что ей не нравилось, и кое-кто подолгу не прощал ей этого.

Даже Юрия Петровича, перед которым все трепетали, она не боялась. В то время он для нас был кумиром, никто и слова против него не смел сказать, а она разговаривала с ним на равных, чем часто приводила его в недоумение.

Однажды она на каком-то обсуждении до того рассердилась на слова Любимова, что громко заявила:

— Юра, ты дурак.

Мы затихли, испугались.

— Ну, по-моему, это громко сказано, — поглядев на нас, решила разрядить обстановку Людмила Васильевна. — Юра, ты гений.

Я видела ее по отношению к Юрию Петровичу и другой, смиренной. Я не могла понять, что происходит. Но так распорядилось время, она наконец приняла его как личность и талантливого режиссера.

Мне кажется, что Юрий Петрович ее побаивался, побаивался ее независимых суждений, ее ума и прямолинейности.

— Нет, Юра, — говорила она, — это не пойдет, нужно по-другому.

Всегда, когда Людмила Васильевна приходила в наш театр, Юрий Петрович был взвинчен и его нервное состояние передавалось нам.

Любимов и Целиковская — непримиримые любовники, они перегорели от сильной любви друг к другу. Но напоследок она его больше любила, чем вначале, становилась все тише и тише, как Катерина в "Укрощении строптивой". А он до конца оставался Петруччо. Все завидовали их большой любви. Но финал оказался плачевным.

— Нужно уметь быть терпимой, Зина, к неожиданным уколам жизни, — говорила Людмила Васильевна. — Нужно уметь перестраиваться, уметь замечать свой возраст. Терпение, терпение и терпение. И еще нужно уметь радоваться даже малому. Наша профессия жестокая, но всякий раз надо радоваться, что ты опять выходишь на сцену.

Людмила Васильевна сыграла немалую роль и в том, что наш театр получил помещение на Таганке. В каждом спектакле первых десяти лет нашего существования есть немалая доля труда и таланта Целиковской. Если бы не она, может быть, и Театр на Таганке никогда бы не появился.