СЫН ДРЕВНЕГО НАРОДА

СЫН ДРЕВНЕГО НАРОДА

Лев (Лейба) Давидович Троцкий (Бронштейн) родился в небольшой деревне Яновка в степях южной Украины 7 ноября 1879 года (по западноевропейскому календарю), ровно за 38 лет до начала Октябрьской революции. В своей автобиографии Троцкий напомнил, что в год его рождения в России произошли крупные теракты против царя Александра II, канцлер Германии Бисмарк добился принятия рейхстагом законов против социал-демократов и подписал договор с Австро-Венгрией, а Луи Блан и Виктор Гюго потребовали от французского парламента амнистии для парижских коммунаров. Однако, как замечал автор, «ни парламентские дебаты, ни дипломатические акты, ни даже динамитные взрывы не доносили своих отголосков до деревни Яновки, в которой я увидел свет и провел первые девять лет своей жизни».

Казалось, что судьба обрекла Лейбу Бронштейна на постоянное пребывание в изолированной от мира деревне и его жизнь могла стать такой же, как у Соломона, одного из обитателей постоялого двора на юге Украины, в котором побывал во время своего путешествия герой чеховской повести «Степь» Егорушка. Трудно сказать, встретил ли великий русский писатель во время поездки по южноукраинской степи в 1887 году человека, который внешне походил на будущего председателя Реввоенсовета Республики, однако нельзя отделаться от впечатления, что Чехов, описывая Соломона, держал перед глазами фотографию Троцкого, которая была воспроизведена на обложке первого тома биографической трилогии, написанной Исааком Дейчером: «Теперь при свете лампочки можно было разглядеть его улыбку; она была очень сложной и выражала много чувств, но преобладающим было одно – явное презрение. Он как будто думал о чем-то смешном и глупом, кого-то терпеть не мог и презирал, чему-то радовался и ждал подходящей минуты, чтобы уязвить насмешкой и покатиться со смеху. Его длинный нос, жирные губы и хитрые выпученные глаза, казалось, были напряжены от желания расхохотаться»[1].

Именно эти черты – злая ирония, насмешливость – постоянно присутствуют в зарисовках Троцкого, сделанных под свежим впечатлением Джоном Ридом в 1917 году в его знаменитой книге: «Худое заостренное лицо Троцкого выражало мефистофельскую злобную иронию». Троцкий выступает на II Съезде Советов 26 октября: «На его губах блуждала саркастическая улыбка, почти насмешка». В тот же день: «На трибуну поднялся спокойный и ядовитый, уверенный в своей силе Троцкий». Злая ирония, ядовитый сарказм настолько были характерны для выражения лица Троцкого, что Джон Рид постоянно отмечал насмешливо-презрительную гримасу на его лице.

Казалось, что постоянная готовность делать ядовитые, презрительные заявления, закрепили на лице Троцкого соответствующую гримасу, подмеченную делегатом II съезда РСДРП Медемом: «Троцкий был похож на свою сестру (жену Каменева). Правда, она была черноглазой, а его глаза были светло-серыми, – но оба выражением лица напоминали хищную птицу. У него был сильно очерченный рот, большой, кривой, кусающий, наводящий страх… Он обладал острым языком, опережавшим его мысль. К нему подходила русская пословица о человеке, который ради красного словца не пожалеет родного отца… В последующие годы он очень изменился, стал более уравновешенным, но язык остался».

И в этом можно увидеть сходство Троцкого с чеховским Соломоном. Как и будущий трибун Гражданской войны, Соломон, казалось, заряжен резкими выходками и жестами, колючими фразами и монологами, полными страстных и злых обличений: «Егорушка сквозь полусон слышал, как Соломон голосом глухим и сиплым от душившей его ненависти, картавя и спеша, заговорил об евреях; сначала говорил он правильно, по-русски, потом же впал в тон рассказчиков из еврейского быта и стал говорить, как когда-то в балагане, с утрированным еврейским акцентом».

Но вот слегка изменяется освещение, и в Соломоне проявляются совсем не комические и балаганные черты, а нечто грозное и зловещее: «Егорушка встряхнул головой и поглядел вокруг себя; мельком он увидел лицо Соломона и как раз в тот момент, когда оно было обращено к нему в три четверти и когда тень от его длинного носа пересекла всю левую щеку; презрительная улыбка, смешанная с этой тенью, блестящие, насмешливые глаза, надменное выражение и вся его ощипанная фигурка, двоясь и мелькая в глазах Егорушки, делали его теперь похожим не на шута, а на что-то такое, что иногда снится, вероятно, на нечистого духа». Можно представить себе, как Соломон, «голосом глухим и сиплым от душившей его ненависти», обличал буржуазию на митингах 1918 года, а «его ощипанная фигурка» превратилась в устрашающего «демона революции».

Наверняка было нечто особенное в социальном типаже, уже появившемся в южноукраинских степях в конце XIX века, что заставило А.П. Чехова отметить его и тщательно описать манеры, тон речи, выражение лица обитателя степного хутора. Очевидно, художник слова видел в своем герое значительное явление, еще не замеченное обществом, но уже приготовившееся к выходу на первый план общественной жизни. Хотя Чехов не мог предвидеть рождение Троцкого, очевидно, что в яростном бунте Соломона против сильных мира сего, власти денег и даже против веры в Бога он описал проявления тех настроений, которые в конце XIX века можно было ощутить, оказавшись среди обитателей еврейских поселений. Рассказ Чехова о постоялом дворе, на котором жил Соломон со своим братом Моисеем Моисеевичем и его многодетной семьей, невольно знакомил читателей с теми людьми, в среде которых кипели бурные страсти, непонятные не только Егорушке, но и его взрослым спутникам. Чехову не было суждено дожить до того времени, когда эти страсти выплеснулись из мелких еврейских местечек и одиноких степных хуторов и разлились на всю великую страну в годы революционных бурь, а носители этих страстей стали играть видные роли на политической арене России.

Однако характерные черты еврейской национально-культурной среды, запечатленные Чеховым в этом эпизоде, едва заметны в рассказе Троцкого о своем детстве в степной деревни. Троцкий постарался описать свое детство в стиле известных автобиографических произведений русских писателей XIX века. Поэтому, читая первые главы воспоминаний Троцкого, можно подумать, что он повествует о семейной жизни русских землевладельцев, осваивавших просторы Новороссии. Лишь из отдельных упоминаний Троцкого о том, что его отец был родом из еврейского местечка Полтавской губернии, что его мать не ездила в город по субботам, что первые уроки, которые он получил от учителя, включали изучение Библии на древнееврейском языке, можно понять, что речь идет о детстве ребенка, выросшего в еврейской семье.

Объясняя нежелание Троцкого подчеркивать свое национальное происхождение, близкий к нему Макс Истмен утверждал: «Троцкий всегда был несколько смущен тем, что он еврей, постоянно находился под влиянием этого факта, как и все евреи, которых я знал». Комментируя это замечание, израильский ученый И. Недава сомневался в искренности «смущения» Троцкого: «Суждение это кажется нам столь же правдоподобным, сколь и поверхностным. Истмен скорее всего выражает тот взгляд на Троцкого, который был удобен самому Троцкому. Троцкий хотел, чтобы его безразличие к еврейским делам было замечено его сотрудниками, отмечено его биографами». По мнению И. Недавы, Троцкий сознательно преуменьшал степень своего знакомства с еврейской культурой и еврейским языком: «Что касается общей традиционной системы религиозно-этических знаний еврейского закона, то и здесь знания Троцкого были скорее всего далеки от выставляемого им напоказ полного невежества… Отношение к идишу, та недобросовестность, с которой в течение всей своей жизни Троцкий твердил о незнании этого языка, могут служить индикатором отношения Троцкого ко всему еврейскому». Недава замечал, что «когда незнание идиша угрожало позициям Троцкого или его репутации, он нехотя обнаруживал знакомство с этим языком».

Отмечая противоречивость отношения Троцкого к своему национальному происхождению, И. Недава писал: «Считавший себя законченным интернационалистом, Троцкий тем не менее носил в себе неизгладимую печать национальной принадлежности, фатальным образом никогда не мог вполне освободиться от своего еврейства. Отталкиваемый им иудаизм оказался его неизлечимой болезнью…» Йозеф Недава считал, что вопреки его стараниям «судьбу Троцкого можно рассматривать как типичную еврейскую судьбу».

Для многих же политических противников Троцкого он был не просто сыном своего народа, а ключевой фигурой в стремлении евреев установить свою власть над миром. В своей книге «Международное еврейство», изданной в 1920 году, известный автопромышленник Генри Форд обосновывал свое утверждение об угрозе всемирной еврейской гегемонии, не раз указывая на видное место, занимаемое Троцким в Советской России и международном коммунистическом движении. В 1920 году Уинстон Черчилль включал Троцкого в перечень лиц, которые, по его мнению, знаменовали попытки евреев установить свое господство над миром: «Начиная от «Спартака» – Вейсхаупта до Карла Маркса, вплоть до Троцкого в России, Бела Куна в Венгрии, Розы Люксембург в Германии и Эммы Голдмэн в Соединенных Штатах, этот всемирный заговор для ниспровержения культуры и переделки общества на началах остановки прогресса, завистливой злобы и немыслимого равенства продолжал расти… Он был главной пружиной всех подрывных движений XIX столетия; и, наконец, сейчас эта шайка необычных личностей, подонков больших городов Европы и Америки, схватила за волосы и держит в своих руках русский народ, фактически став безраздельным хозяином громадной империи. Нет нужды преувеличивать роль этих интернациональных и большей частью безбожных евреев в создании большевизма и в проведении русской революции». Эти и подобные утверждения о значительной роли Троцкого в организации мировой революции, руководимой международным еврейством, затем многократно повторялись.

Однако не только политические противники Троцкого, но и его идейные единомышленники, а также патриоты-соплеменники видели в нем выдающегося деятеля еврейского народа. Автор трехтомной биографии Троцкого и активный пропагандист его деятельности Исаак Дейчер ставил его в один ряд с Барухом Спинозой, Карлом Марксом, Розой Люксембург, видя в нем пример еврея, который, порвав с иудейской религиозной традицией, остался ярким представителем еврейского народа. Постоянно подчеркивая еврейские корни Троцкого, Йозеф Недава в своей книге «Вечный комиссар», опубликованной на русском языке в Иерусалиме в 1989 году, писал: «Троцкий был одним из исполинов нашего времени». И хотя пропагандист еврейского культурного наследия Льюис Браун не пожелал включать в свой сборник «Мудрость Израиля» отрывки из произведений Троцкого, он перечислил его вместе с наиболее видными мировыми деятелями еврейского происхождения, наряду с Дизраэли, Лассалем, Либкнехтом, Бергсоном, Фрейдом и Эйнштейном.

Ни Дейчер, ни Недава, ни Браун (а также ни Форд, ни Черчилль) не считали нужным объяснять читателям, в чем проявлялась принадлежность Троцкого к еврейскому народу, видимо считая это для себя и своих читателей очевидным. При этом Недава замечал: «Троцкий был нов для России – но не для еврейства». И все же то, что очевидно для гражданина Израиля, не столь ясно для большинства граждан России. Почему Троцкого следует рассматривать как типичного и в то же время выдающегося сына еврейского народа, наряду с Эйнштейном и Спинозой? Почему Генри Форд и Уинстон Черчилль видели в Троцком представителя тех евреев, которые угрожали свободе и независимости других народов мира?

Поскольку эти полярно отличные оценки и ныне широко распространены, то ясно, что для изучения жизни и деятельности Троцкого и для того, чтобы понять, что справедливо, а что ложно во взаимоисключающих суждениях о нем, необходимо рассмотреть, с одной стороны, каким было воздействие еврейской культуры на него, а с другой стороны, хотя бы вкратце ознакомиться с культурным и историческим наследием еврейского народа.

Очевидно, что И. Недава прав и как бы ни пытался Троцкий принижать значение своего национального происхождения и подчеркивать свою принадлежность к мировой цивилизации, приобщение человека ко всемирной культуре возможно лишь на основе тех навыков национальной культуры, в которой он был воспитан с детства. Первые жизненные правила, которые усваивал Лейба Бронштейн, вытекали из кодекса поведения, определенного иудейской религией. Первые слова, которые он услыхал, были ему сказаны на родном языке его родителей. Бытовые привычки, обычаи и обряды, к которым он привык с детства, принадлежали древней культуре еврейского народа.

С помощью других авторов, описывавших типичные черты еврейского быта тех лет, можно реконструировать те важные страницы детства Троцкого, которые были пропущены им и многими его биографами. Так, генерал царской армии М. Грулев, выросший, как и Троцкий, в еврейском местечке, вспоминал: «Первый домашний обряд над еврейским мальчиком, не считая обрезания, совершается, когда ему исполняется три года – это стрижка волос, которая совершается в кругу родных и знакомых и сопровождается угощением гостей и одариванием ребенка». Вероятно, исполнение этого и других обрядов осталось в памяти Троцкого наряду с теми сценами из раннего детства, которые он описал в «Моей жизни».

Приверженность евреев того времени к древним обычаям и тщательность в их исполнении во многом объяснялись стремлением сохранить присущие для них культурные ценности, что особенно характерно для многих этнических групп, оторванных от национального очага. Писатель Лион Фейхтвангер объяснял возникновение такого отношения к древним национальным обычаям гибелью главной святыни иудейского народа – Иерусалимского храма. В своем романе «Сыновья» он писал: «Так как дом Ягве уже не существовал, то обычаи стали для еврейства тем же, чем тело для духа; исчезнут обычаи, исчезнет и иудейство. Обрезание же, плотское закрепление союза между Ягве и его народом, являлось для евреев основным признаком их национальности и их сущности».

Обычаи, которые должны были свято соблюдаться, касались всех сторон жизни. В перечне правил, которые перечислены в книге «Мудрость Израиля» и обязательные для современного ортодоксального еврея, указаны не только правила обращения со «Священным Писанием» и платком, которым следует покрывать голову во время молитвы. Здесь также даны точные указания, каким образом следует совершать омовения после пробуждения со сна, на каком боку следует начинать спать и как надо менять положение во сне и т. д.

Само восприятие времени было особым у верующих евреев, отличавших их от других народов. С первых же лет своей жизни Лейба, как и всякий ребенок в традиционной еврейской семье, наверняка запомнил особое место субботы среди остальных дней недели. М. Грулев писал: «Евреям в субботу всё запрещено: нельзя прикоснуться к подсвечнику, нельзя тронуть монету (чтобы быть возможно дальше от всякой торговли), нельзя тронуть спичку, зажженную свечку и т. п. Выходя на улицу надо тщательно осмотреть карманы, не осталось ли чего-нибудь – даже носовой платок и тот надо вынуть и либо оставить дома, либо обернуть вокруг шеи, обратив его, так сказать, в часть туалета; носить нельзя даже излишек ногтей на пальцах; еще накануне, в пятницу, ногти должны быть обрезаны и брошены, причем не где-нибудь – в мусор, а обязательно-в печку, с присоединением тут же срезанных ножом с деревянных косяков или подоконников маленьких стружек, которые предназначаются в свидетели, что сделано всё по закону». Нет сомнения в том, что по субботам жизнь в Яновке замирала, подчиняясь древнему закону.

Как и у многих народов, выполнявших требования своей религии, евреи во времена детства Лейбы Бронштейна истово соблюдали запреты и в отношении различных видов пищи. Можно было есть мясо только тех животных, которые жуют жвачку и копыта которых расщеплены. Из птиц можно было есть лишь домашние породы, а дичь была запрещена к употреблению. Кроме того, животные, мясо которых было разрешено к употреблению, должны быть зарезаны с соблюдением определенных правил и в сопровождении особых молитв. С детства Лейба знал, что разрешенная еда называлась «кошерной», а пища, которую евреям нельзя было потреблять, именовалась «трефной».

Многие из этих запретов возникли в доисторические времена. Выдающийся этнограф Д. Фрезер без труда установил сходство иудейского запрета «варить козленка в молоке его матери» с аналогичными древними запретами в африканских племенах, считавших, что кипячение молока приведет к тому, что корова перестанет давать молоко. Этот архаический запрет отразился в обычае, принятом в прошлом у евреев, держать отдельную посуду и особые скатерти только для молочных блюд.

Религиозные праздники также связаны с различными домашними обрядами, которые без сомнения были известны Лейбе с раннего детства. Так, праздник нового года (иом-кипур) требовал приношения в жертву домашней птицы, курицы или петуха каждым членом семьи в зависимости от пола. В происходивший вскоре после иом-кипура праздник «симхасторе» (радость Торе), по словам М. Грулева, «все обязательно должны веселиться. В этот день дозволяется даже выпить рюмку вина». Другой праздник Ханука, вероятно, запомнился Лейбе игрой в карты, которая разрешалась по этому случаю. В течение восьми вечеров Хануки в доме зажигали канделябр из восьми свечей. Наверняка в праздник пурим в самом близком к Яновке селении еврейских колонистов Громоклее организовали праздничные представления и они не могли не запомниться мальчику.

Праздник, который требовал наиболее длительных приготовлений, был «пейсах» (Пасха). Еще за месяц до этого праздника состоятельные евреи снимали новый дом, куда переселялись во время праздника. Поскольку Бронштейны обладали определенным достатком, то, возможно, у них было наготове особое помещение для этого праздника. За неделю до него члены семьи приводили это жилье в порядок, мыли полы, белили стены. Особо старались уничтожить все остатки хлеба, а в очищенный дом вносили посуду и утварь, специально приготовленные для этого случая. Эти ежегодные хлопоты и ритуалы, связанные с праздником, не могли не оставить прочного следа в памяти мальчика. Однако в своих мемуарах Троцкий ни одним словом не обмолвился по поводу многочисленных праздников и связанных с ними обрядов, составлявших важную часть жизни еврейства в дореволюционной России и отличавших евреев от остального населения страны.

Нельзя обнаружить в автобиографии Троцкого и воспоминаний о посещении синагоги. Правда, Троцкий упомянул о своей учебе в хедере в Громоклее, но он не вдавался в подробности. Между тем освоение древнееврейского языка и приобщение к священным книгам иудейской веры составляли важнейший этап в культурном развитии евреев в годы, когда рос Лейба Бронштейн. Отметив, что «первоначальное обучение грамоте, а также молитв, совершенно обязательно и неизбежно для каждого еврейского мальчика, хотя бы и для круглых сирот», М. Грулев писал, что «невозможно себе представить неграмотного в этой области еврея». Поэтому, когда Троцкий писал, что его отец был неграмотным и лишь к концу своей жизни смог прочитать по слогам имя своего сына на обложках книг и брошюр, то он скорее всего имел в виду то, что его отец не умел читать по-русски, как и многие пожилые евреи того времени. Однако нет оснований полагать, что Давид Бронштейн, человек, обладавший заметным весом в еврейской общине, не изучал древний язык и священные книги. А ведь это, в соответствии с Талмудом, следовало начинать с пяти лет.

Лейба Бронштейн был направлен в хедер в шесть лет. После овладения основами древнееврейского языка он, как и другие ученики хедеров, перешел к изучению «Торы» («Пятикнижия», то есть первых пяти книг Библии), а затем стал знакомиться с книгами пророков.

Ссылаясь на то, что он «не говорил на жаргоне» (так Троцкий называл «идиш»), и поэтому «ни с кем не сумел сблизиться», а также из-за того, что он провел в школе лишь «несколько месяцев», Троцкий заявил о «скудости» своих «школьных воспоминаний». И все же он тепло вспоминал своего первого преподавателя в хедере – Шуфера, и это также заметно отличало воспоминания Троцкого от других бывших воспитанников хедеров, которые запомнили дни учебы как тягостное время и с неприязнью вспоминали суровых учителей («меламедов»), не расстававшихся ни с маленькой заостренной указкой («тайтеле»), ни с розгами.

Вспоминая свой первый урок в хедере, Л. Инфельд писал, что помощник учителя «положил на стол помятую Библию, открыл ее на запачканной грязью странице и, ткнув деревянной указкой с острым концом в одно из древнееврейских слов, приказал: «Повтори!» Я повторил. «Повтори!». Я снова повторил. И так пять раз. Потом он произнес немецко-еврейское слово (на идише. – Прим. авт.) с тем же приказом «Повтори!» Я послушно повторил. После пятикратного повторения я запомнил оба слова, не понимая значения ни одного из них. Однако я догадался, что одно является переводом другого… Деревянная указка медленно двигалась от слова к слову, от строки к строке. В другой руке помощник учителя держал розгу. Но он видел по ходу урока, что розга ему не понадобится. Поэтому он осторожно положил ее на стол…»

Очевидно, что рассказчик так же, как и Лейба Бронштейн, не достаточно хорошо владел языком идиш, но также ясно, что в хедере ученики невольно совершенствовались в идише помимо изучения иврита. При этом розги могли использоваться для внедрения этих языковых познаний.

О жестких методах обучения вспоминал и Грулев: «Отношение… к ученикам было всегда сурово, а иногда и бессмысленно жестоко: оплеухи и плетка сыпались за дело и без дела; а ученики мстили своим палачам тем, что… лупили козу меламеда, портили ему часы, стараясь вообще пакостить своему мучителю всем, чем только возможно, конечно – втихомолку».

Возможно, что конфликты между учителями и детьми усугублялись тем, что преподаватели и ученики смертельно надоедали друг другу, так как учеба продолжалась чуть ли не весь день. М. Грулев писал: «Мальчики отправлялись в хедер не позже 7-8 часов утра, и оставались там весь день до 8-9 часов вечера, т. е. около двенадцати часов с перерывом лишь на два часа, когда отпускались домой на обед». Так как Яновка отстояла далеко от Громоклеи, в которой находился хедер, то Троцкий, по его словам, оставался там на всю неделю до субботы. Обедал и жил он у родной тетки, проживавшей в Громоклее.

Даже ученики православных духовных училищ не начинали учебу в столь раннем возрасте и не тратили на нее столь много времени. Однако усилия, направленные на приобщение еврейских детей к религиозным книгам и древнему языку, были освящены многовековой традицией.

Разумеется, иудейская религия – не единственная в мире, в которой священные книги занимают важное место в формировании сознания верующих. В то же время нет сомнения в том, что евреям, рассеянным веками по всему свету и не имевшим в то время своего национального очага, священные книги служили не только религиозным целям, но и заменяли отсутствовавшие у них (или слаборазвитые) формы культуры, которые служили другим народам мощными духовными оплотами их национальной самобытности. Многочисленные разрушения городов Израиля и Иудеи завоевателями и в конечном счете, гибель иудейского государства сопровождались уничтожением многих памятников древней еврейской архитектуры. Однако еще до разрушения Иерусалима римлянами и других событий, погубивших древние творения народа Израиля, иудейская религия запрещала воспроизводить изображения людей и природы и это на долгие годы парализовало развитие еврейской живописи и скульптуры. В течение многих веков еврейская музыкальная культура сводилась лишь к синагогальным напевам, народным обрядовым песням и танцевальным мелодиям. Последние стали подвергаться обработке композиторов лишь в конце XIX века. Начало еврейского театрального искусства относится лишь к концу Средневековья, когда на иудейских религиозных праздниках стали появляться профессиональные комики (так называемые лейцим), а затем шуты (или «веселые евреи»). По мнению советских историков, рождение еврейского театра произошло лишь в середине XIX века в кружках Житомира и Бердичева. Еврейская художественная литература в средние века развилась лишь в странах ислама и в значительной степени под влиянием арабских авторов, а в христианских странах еврейская светская литература возникла лишь в новое время. Таким образом в течение многих веков значительная часть культурного наследия еврейского народа была заключена в Священном Писании и комментариях к нему.

Однако этим не исчерпывалась роль Священного Писания для евреев. Говоря о значении этой книги для евреев, Лион Фейхтвангер писал в романе «Еврей Зюсс»: «У них не было ни государства, объединяющего их, ни страны, ни земли, ни короля, ни общего жизненного уклада. И если они все же были слиты воедино, крепче слиты, чем все другие народы мира, то спаяла их Книга. Евреи, темные, светлые, черные, смуглые, большие и малые, блистательные и убогие, нечестивые и набожные, безразлично просидевшие всю жизнь взаперти или пестрым, золотым вихрем гордо проносящиеся над миром: все глубоко в душе таили речения Книги. Многолик мир, но все в нем суета и томление духа, един же велик бог Израиля, предвечный, всевидящий Иегова…С бледной, затаенной улыбкой созерцали они власть Эдома, неистовство его и нищету его суетных стремлений («Эдом», или «эдомиты», – название враждебного евреям племени, которое часто использовалось в еврейской литературе для обозначения христиан. – Прим. авт.). Все было преходяще; единым сущим оставалось Слово. Сквозь два тысячелетия пронесли они с собой Книгу. Она была им народом, государством, родиной, наследием и владением. Они передали ее всем народам, и все народы склонились перед ней. Но лишь им, им одним, дано было по праву владеть ею; исповедовать и хранить ее. Шестьсот сорок семь тысяч триста девятнадцать букв насчитывала Книга. И каждая буква была исчислена и изучена, проверена и взвешена».

Священное Писание и комментарии к нему служили главными источниками мудрости и на многие века являлись единственным источником моральных оценок и правовых решений, на основе которых определялось поведение евреев в любой точке земного шара. В романе Л. Фейхтвангера «Иудейская война» священник Иоаханан бен Заккаи заявлял: «Иудейское царство погибло, …но не царство объединяет нас… Смысл нашей общности – закон. Пока существует закон и учение, наша связь нерушима, – она крепче, чем если бы шла от государства». Оценивая роль «Священного Писания» после разрушения римлянами иудейского храма, Иоаханан изрекал: «Храма больше нет. Единственное царство, которым мы владеем, – это Писание. Его книги – наши провинции, его изречения – наши города и села».

Приобщая Лейбу Бронштейна вместе с миллионами других детей к библейским текстам, меламеды превращали их в граждан невидимого иудейского государства, населенного героями, которые давно умерли или никогда не существовали. Жизнь в этой стране подчинялась законам, сложившимся в далекие времена, и логике драматичных рассказов о давнем прошлом, фантастических от начала до конца или сильно искажавших реальные исторические события.

В то же время нет сомнения в том, что благодаря мифологической форме библейские сказания производили сильное впечатление на детей и оставляли неизгладимый след в их сознании на всю жизнь. Вряд ли Лейбу оставили равнодушным рассказы про храброго и сильного Самсона, сокрушившего храм филистимлян, отважного Давида, поразившего Голиафа. Вероятно, он испытывал благоговение перед мудростью древних вождей и царей иудейского народа – Моисея, Иисуса Навина, Соломона. Усваивая смысл и логику иудейской веры, он учился восхищаться пророками, которые умели разгадать тайны грядущего и, не боясь подвергнуться осмеянию невежественной толпы, предупреждали об угрозах, нависших над Израилем, или смело бросали вызов угнетателям еврейского народа.

Неизвестно, поразил ли воображение Лейбы Бронштейна кто-либо из библейских пророков, но другой бывший ученик хедера Лазарь Каганович писал, что его любимым пророком в детские годы был Амос. Вспоминая свое далекое детство в 90-летнем возрасте, Л.М. Каганович утверждал, что этот пророк был особенно близок ему, потому что он «бичевал алчность богатеев, нарушающих справедливость, накапливающих свои богатства насилием и грабежом».

И все же логика библейских сказаний невольно подводила к мысли о том, что главным героем еврейской мифологизированной истории были не богатыри, вожди и пророки, а сам еврейский народ. Исследователь мировых религий Д. Кэмпбелл писал об иудаизме: «В отличие от всех других мифов… здесь героем является не личность – даже не Моисей, а еврейский народ… Как в языческих культах, так и в христианском происходит воскрешение Бога, в то время как в еврейской религии совершается воскрешение Избранного Народа, который получил знание и поддержку своего Бога… В то время как повсюду принцип божественной жизни воплощен в божественной личности (Адонис – Дионисий – Христос), в иудаизме он воплощен в народе Израиля, чья мифологическая история выполняет функцию, которая в других культах принадлежит воплощению или выражению Бога… В каждом поколении каждый должен рассматривать себя, как если бы он лично пришел из Египта».

Изучая Библию, Лейба, как и другие дети, учился понимать символический смысл знакомых ему с детства обрядов и одновременно представлять себя героем событий, которым были посвящены религиозные праздники. Переселение в дни Пасхи в новый дом, из которого предварительно были выметены даже малейшие крошечки хлеба, напоминало о мифологическом исходе древних евреев из Египта и о том, что в момент бегства они не смогли взять с собой хлеб, а лишь тесто, которое не успело скиснуть. Приготовление в особой печи в новом доме пресных лепешек, или мацы, помогало живо представить себе легенду о том, как много тысячелетий назад беглецы приготовили себе опресноки. Новая посуда и новая утварь, которые верующие приносили в новый дом на Пасху, позволяли Лейбе ощутить себя древним иудеем, одним из тех, кто взял у египтян их посуду и утварь и вместе с этим добром отправился в поисках Страны Обетованной. Ежегодно в праздник пурим собравшиеся в синагоге стучали и кричали, стараясь заглушить раввина, когда он называл по имени персидского министра Амана, и эта шумная церемония позволяла мальчику представить, что этот враг евреев еще жив и может уничтожить его лично, а также его родителей и других родных. Его восхищение Эсфирь, которая сумела убедить своего мужа, персидского царя, убить Амана, а вместе с ним – 75 тысяч персов, вряд ли уменьшалось от сознания того, что описанные события происходили тысячи лет назад. Ежегодно повторявшаяся церемония зажжения на восемь вечеров восьмисвечника в дни Хануки напоминала о победе евреев под руководством Иуды Маккавея (Хасмонея) над греками, разрушении алтаря в честь Зевса, воздвигнутого греками в главном иудейском храме, и восстановлении там в 165 году до н. э. былого порядка богослужения в честь Иеговы.

Хотя религиозное предание сильно отличалось от подлинной истории, «Священное Писание» доносило до ребенка, рожденного в конце XIX века, дух древней борьбы за земли, пастбища, стада и другие средства к существованию, в ходе которой уничтожались целые народы, а выжившие – превращались в бесправных рабов. Постоянное обращение к библейским примерам сжимало историческое время и события, в которых фигурировали фараоны и вавилонские цари, филистимляне, моавитяне, эдомиты и другие, давно исчезнувшие племена. И эти сведения казались столь же актуальными, как и сведения о современных правителях и народах. В современных же событиях можно было увидеть повторение тех, что уже были описаны в «Священном Писании». Ощущение близости к легендарному прошлому сочеталось с верой в близость фантастического будущего, которое непременно должно наступить с приходом Мессии. Подчеркивая близкую возможность счастливого завершения бурной истории еврейского народа, верующие выражали надежду на скорый приход Мессии, который соединит рассеянных по всей планете евреев на земле Израиля, и приветствовали друг друга на Пасху словами: «Следующая (пасхальная) ночь – в Иерусалиме!» или «На следующий год – в Иерусалиме!»

Из библейского текста Лейба узнавал, что путь народа Израиля был тернист и евреи не раз терпели тяжелые поражения. Однако, как и многие другие воспитанники хедеров, Лейба не мог не проникнуться чувством гордости за своих соплеменников, которые одерживали многочисленные победы над малыми и великими народами. Там, где вооруженной силы недоставало, древние иудеи побеждали своих врагов хитростью, как это было во время исхода из Египта, или добившись близости к правителям страны и влияя на политику страны, как это сумели сделать Иосиф, когда он стал первым министром египетского фараона, и Эсфирь, которая была любимой женой персидского царя Артаксеркса.

Главную же поддержку народу Израиля оказывал, как это следовало из «Священного Писания», сам Бог. Знание о том, что Господь вывел иудеев из Египта, дал им заповеди праведной жизни и затем неоднократно спасал их от гибели, не могло не наполнять душу ребенка гордостью за свою принадлежность к Богоизбранному народу. Вероятно, смысл поучений наставников Лейбы был тот же, что и в словах еврейского историка С.М. Дубнова, который писал: «Бог избрал еврейский народ и дал ему заповеди правды и добра. Этих заповедей еврейский народ должен держаться и не подражать обычаям других народов. Евреи должны в своей жизни отличаться, отделяться от других народов, а также отделяться от всего нехорошего, языческого».

Лейба узнавал, что в тех случаях, когда евреи изменяли заветам Бога, поклонялись идолам других народов, принимали чужие обычаи или брали в жены иноплеменных женщин, их ждала страшная и неумолимая кара. Суровые наказания, понесенные древними иудеями за свои грехи, напоминали верующим о том, как важно в точности соблюдать предписания «Священного Писания». В невидимом государстве раввины играли роль правительства и судей, истово следя за исполнением закона Торы. Своей строгостью иудейский кодекс поведения и система контроля за его соблюдением мало отличались от соответствующих законов и методов их воплощения в жизнь, существующих в любом традиционном обществе, включая первобытные племена. Однако в отличие от первобытных племен, в иудейском законе все эти правила были давным-давно записаны. Более того, 613 правил поведения для каждого верующего еврея, изложенные в Пятикнижии, были существенно развиты и многократно дополнены в шеститомном сочинении «Мишна» («Повторение», или «Второучение»), составленном около 200 года до н. э. и представлявшем собой около 4000 суждений по различным вопросам обыденной жизни. «Мишна» была, в свою очередь, прокомментирована в сочинении «Гемара» (это переводится и как «Учение», и как «Дополнение»), Около 500 года н. э. «Мишна» и «Гемара» были объединены в «Талмуд».

С 10 лет дети начинали изучать Талмуд, и это занятие, по словам М. Грулева, у правоверных евреев «продолжается бесконечно, до гробовой доски». Для детей же освоение Талмуда было нелегким делом.

Разбирая Талмуд, советский исследователь иудейской религии А.Б. Ранович отмечал: «По форме изложения Гемара представляет собой самую дикую сумбурную схоластику, передающую устные словопрения без всякой литературной обработки. При этом казуистика раввинов очень часто вращается вокруг совершенно беспочвенных, практически нелепых и теоретически немыслимых положений. А если к тому же учесть, что Гемара написана на варварском диалекте, со множеством искаженных греческих, латинских и персидских слов и что никаких знаков препинания (кроме точки изредка) в печатных изданиях нет, можно себе представить, какое ужасное действие должно было производить изучение Талмуда на детей». Не удивительно, что ученики хедера с трудом понимали изучавшиеся тексты, а учитель, теряя терпение, их сурово наказывал.

И все же, как ни сложны и запутаны были талмудические тексты, усилия по их освоению приносили свои плоды. Вера в особое покровительство Бога тем, кто свято выполняет его заветы, воодушевляла учеников. Поскольку рассуждения мудрецов, записанные в Талмуде, касались не только Бога и молитвенных ритуалов, но и давали многочисленные ответы на вопрос: «Что такое хорошо, а что такое – плохо», то они служили детям ключом к пониманию тех правил, которые определяли жизнь в окружавшем их обществе. Многие из этих правил помогали им впоследствии ладить с окружающими. При этом их учителя нередко ссылались на рассказ про одного из основоположников иудейской мудрости Гиллеля, который, в ответ на просьбу язычника изложить ему суть еврейской веры в двух словах, сказал: «Что тебе неприятно, того не делай другому – вот суть Закона; все остальное – лишь объяснение к этому. Ступай и учись!»

Постоянное изучение Талмуда способствовало и общему интеллектуальному развитию детей. Запоминание многочисленных текстов тренировало память и развивало навыки, необходимые для изучения любого предмета. Одновременно дети осваивали древнееврейский язык, семитская основа которого коренным образом отличалась от привычного для них идиша, сложившегося на основе немецкого языка. Таким образом у детей возникали привычки полиглотов и вырабатывались приемы, необходимые для изучения самых разных языков мира. Поскольку во многих частях Талмуда излагались различные диспуты, то ученики осваивали умение аргументировать те или иные положения и быстро ориентироваться в ученых спорах. Так как эти аргументы опирались на житейскую мудрость, выраженную в афористичной форме, и были изложены с юмором, а спорящие прибегали к ярким образам, то знакомство с талмудическими диспутами вооружало учеников мудрыми изречениями, умением выражать мысль афористично, остроумно и красноречиво.

В то же время разгадывание талмудических головоломок, в ходе которого учителя помогали своим воспитанникам находить скрытый смысл в туманных высказываниях древних раввинов, приучало учеников внимательно вчитываться в тексты, вслушиваться в речи людей, стремясь разгадать то, что зачастую скрывалось за словесной формой. Иудаистское богословие выразило в понятии «йеш» представление о сути предмета, глубоко спрятанной за его внешними покровами. Освоение талмудистского богословия воспитывало стремление к поиску сущностного, скрываемого за поверхностным, способствовало развитию аналитического мышления. Видимо, не случайно многие выдающиеся ученые, включая Спинозу, были учениками иудейских богословских школ.

Несмотря на то что иудейское богословие и развивавшаяся на его основе еврейская философия старались сохранять самобытный характер, за тысячелетия активных международных контактов еврейская мысль испытала немалое влияние богословов и философов других стран. Это отразилось и в творчестве таких выдающихся мудрецов Израиля, как Гиллель и Маймонид. Порой эти влияния приходили издалека. Так, по мнению Л. Брауна, мистическое учение «каббалы» (по одному переводу – «принятие» или «восприятие», по другому переводу – «предание») было принесено «через третьи руки» из Индии благодаря общению евреев с исламской сектой суффииев в Персии. Впоследствии эта мистическая ветвь иудаизма повлияла на возникновение влиятельных сект Саббатая Цеви (саббатианцы) и Якова Франка (франкисты), руководители которых провозглашали себя мессиями. Отражение в иудейском духовном наследии многих идейных достижений разных стран и народов облегчало ее знатокам знакомство с философскими и богословскими учениями всего мира.

Однако погруженность в иудейское богословие имела и свои теневые стороны. Хотя раввины изображали Талмуд надежным источником универсальных знаний по всем вопросам мироздания, многие записанные в нем высказывания раввинов отражали относительно невысокий уровень развития науки античности и раннего средневековья. Приведя ряд нелепых высказываний из Талмуда относительно устройства Вселенной, М. Грулев замечал: «Подобно правоверным мусульманам в отношении Корана, благочестивые евреи были глубоко убеждены, что сокровеннейшие знания таятся только в Талмуде; что чего нет в Талмуде – то ложно и вредно знать, и, во всяком случае, всё решительно доступно пониманию и знанию талмудиста».

Высмеивая самоуверенность и высокомерие бывших питомцев хедеров, М. Грулев вспоминал: «Поучительный факт из моей юношеской жизни… Беседуют два еврея, оба научившиеся читать по-русски. Один читает другому написанную на русском языке маленькую брошюрку по физике, где часто повторялась фраза – «само собой разумеется», но оба собеседника, видимо, ничего не понимают в прочитанном и с крайним удивлением поглядывают друг на друга, взаимно спрашивая и удивляясь, что ничего не понимают… «Поняли вы что-нибудь, реб Ицхок?» «Ничего не понимаю! А вот тут все твердят «само собой разумеется»; а ведь мы, слава Богу, умеем читать по-ихнему, и всё ихнее понимаем». «А может быть тут что-нибудь такое, чего мы не знаем?» «Э, что там у них может быть такое, чего «гморе-коп» (талмудская голова. – Прим. М. Грулева) может не знать?»

Преувеличение значимости талмудических знаний порождало и высокомерное отношение к людям, не знакомым с Талмудом и не прошедшим учебу в хедере. Поэтому персонаж из рассказа Шолома-Алейхема, который восхищается своими сыновьями, умеющими истолковать мудреные изречения Талмуда, с величайшим презрением относится к своему неученому родственнику, занятому торговлей рыбой, за счет которого живет сам герой рассказа и его дети. Культ книжного знания порождал и презрение к мудрости традиционных культур, которые однозначно третировались как проявление архаической, языческой дикости. Чувство превосходства горожан всего мира над деревенскими хранителями традиционной культуры (а подавляющее большинство евреев в течение многих веков были потомственными горожанами) обретало религиозную окраску. При этом правоверные иудеи зачастую не замечали, что их собственные обычаи (как, например, запреты и ограничения, связанные с потреблением молочных продуктов) нередко были рождены в крестьянских традиционных общинах в доисторические языческие времена.

В своем высокомерном отношении к людям, не причастным к их книжной традиции, иудеи не были исключением. Такое же высокомерие проявляли и проявляют последователи многих других религий, а также многих идейных течений и философских школ. Подобные же отношения можно обнаружить и среди других народов мира, поверивших в превосходство своего культурного наследия. В то же время, в отличие от народов, притязания которых на моральное и интеллектуальное превосходство не всегда можно было доказать свидетельствами со стороны, сыны Израиля уже в течение многих веков могли указать на то, что наиболее значительные положения их веры были признаны краеугольными в религиях большинства народов планеты. Единобожие иудаизма было воспринято христианством и исламом. Коран считал Моисея одним из высокочтимых пророков. Христиане же признали «Священное Писание», как Ветхий Завет, своей «Библиией» и во время церковных служб повторяли псалмы царя Давида. На ветхозаветных сказаниях воспитывались дети разных народов и верований. Миллионы христиан привыкали с детства переживать драматические перипетии Авраама и Сарры и их потомков, невольно сочувствуя народу Израиля в его бедствиях и принимая его сторону в борьбе против других народов. Лучшие художники и скульпторы мира создавали на полотнах и в камне образы Адама и Евы, Иосифа, Моисея и Давида. Все это убеждало верующих иудеев, в том числе и самых юных, во всемирном признании правоты иудейского закона и Священного Писания, величия самого еврейского народа.

Эти свидетельства подкрепляли мысль о духовном лидерстве еврейства в мире, которая настойчиво внедрялась проповедниками иудаизма. Излагая учение Иегуды Галеви (1086—1142), С. Дубнов писал: «Бог открылся прежде всего израильтянам, потому что они раньше других народов проявили способность к богопознанию. От них истина должна распространиться на весь род человеческий, подобно тому как кровь от сердца разливается по всему телу и дает ему жизнь».

Однако, как и все люди, свято верящие в непогрешимость своего учения, многие евреи, отмечая с удовлетворением уважение других народов к «Священному Писанию», зачастую видели в этом лишь поверхностное приближение к великим истинам недоучек, не постигших всей их глубины. Комментируя существенное влияние идей Ветхого Завета на жизнь протестантских народов, поэт Генрих Гейне с удовольствием констатировал их «палестинизацию». В то же время поэт высмеивал «педантичное обезьянничанье», с которым, по его мнению, была воспроизведена в Шотландии, Дании, Северной Германии и США «жизнь Ветхого Завета». Высмеивая протестантскую религию как «иудаизм со свиноедением» поэт сравнивал подражание протестантов иудейской вере с «дагеротипным изображением, в котором контуры скрупулезно правильно воспроизведены, но все – серое на сером, а солнечный блеск Земли Обетованной отсутствует». Правда, Г. Гейне не терял надежды на то, что «когда-нибудь карикатура исчезнет; подлинная, непобедимая и истинная мораль древнего иудаизма расцветет в этих странах, как это было некогда на берегах Иордана и горах Ливана».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.