Глава IV. За синь-водою

Глава IV. За синь-водою

Правительство — не единственный европеец в России. Своих европейцев империя создала сама, преследуя до конца XIX века тех, кто крестился двумя перстами и писал «Исус» вместо «Иисус». Если бы пресса составляла рейтинги богатейших до Октябрьской революции, предприниматели-староверы оккупировали бы в них первый десяток мест.

Почему русские протестанты работали так истово и смогли ли девяностые с нулевыми вернуть трансформированные советской властью ценности староверов?

Километров за сто до Печоры облака поредели и в прогалах выступили болота, разрезанные лесовозными дорогами. Это были топи, тянущиеся от Печоры к Тиманскому кряжу, — рыжие ковры с восклицательными знаками берез, пятнами озер и капиллярами проток, в которых бликовало солнце. Самолет снижался, от давления ныли уши, и карамель не помогала.

У Печоры цвет ковров потемнел до торфяного, а лес стал напоминать редкую шерсть на морщинистой коже животного. Когда голова собралась лопнуть, под колесами понеслась река — широкая, с песчаным островом-стрелкой, затопленным понтонной переправой и ползущим к берегу парому.

Взлетка начиналась прямо за рекой, отчего показалось, что мы воткнемся в песчаный откос. Самолет, балансируя, качал крыльями. Перед иллюминатором тряслась крышка двигателя, на которой кто-то нацарапал: «Дебил, не тяни».

Сели. Голоса, гудевшие одним говором, сменили тон — концовка фразы забиралась вверх, интонация вопросительная, меньше напора. Через полчаса водителя встречавшего уазика спросили: Что за товарищ у тебя сидит?» Я понял, что водителю неудобно говорить о том, кого знает две минуты, и назвался сам. Водитель представил вопрошателя: «Наш Владимир, предприниматель!» Я спросил: «Что у вас за бизнес?» Сзади засмеялись. «Какой бизнес? Так, дела делаем, продукты в деревни возим».

В другом месте ответ сошел бы за наивность или желание отстроиться от коммерции, но здесь, в Усть-Цильме, мой вопрос звучал действительно по-марсиански.

Вдоль дороги плыли старые дома, высокие, скупые, почти без узора наличников, без полотенец и солнечных знаков. Два буксира вальсировали у причала. Ржавая баржа отваливала вниз по реке. Ее чисто выстиранный флаг хлопал на ветру.

Магазины прятались в избы, вывески полиняли. Цилемы перемещались по деревянным тротуарам.

Такова Усть-Цильма — село староверов поморского согласия, беспоповцев. В середине XVI века на эту территорию пришли новгородцы — как и русскоустьинцы, похоже, бежали от вертикали власти. В конце XVII века — староверы, не выяснено откуда, скрывались от Никона. Тем и другим понравилось — Печора, Пижма, Нерица полны щукой, пелядью, чиром, омулем.

И сейчас, по осени, на реке огни. Прожектор ставят на нос, рыбак бьет острогой мечущуюся семгу. Цилемы всегда жили в достатке, их женщин приезжие звали «боярынями» — наряд меняли семь раз в день. В четыре утра на молитву — надела кабот. Потом во хлев — нагрудник. Затем ситник с рисунком с птицами — печь топить. Там и сарафан. После опять кабот и нагрудник, если лето, сенокос. В восемь вечера спать.

Я прилетел в Цильму расспросить одного человека о его превращении из рядового бизнесмена в отца края, который меняет жизнь населяющих окрестные села людей. Шли слухи, что этот человек собирается начать новые дела: тянуть дороги, долбить доломит, строить предприятие, формующее опилки в топливные брикеты, — давать работу.

Но главное, я хотел поговорить об одной важной для него встрече, которая, впрочем, еще не состоялась.

Съездить в Цильму я собирался несколько лет. Началось все с поезда Воркута — Москва, попавшего в снегопад.

За окном текло молоко. Ветви расчерчивали белый цвет без смысла и принципа. На столбы криво нахлобучили шапки. Поезд взбалтывал эту графику в несущийся перед глазами гоголь-моголь.

Дверь в купе, скрежеща, отъехала, и внутрь просунулась рука с фотоаппаратом, затем острая борода, за ней шляпа с загнутыми полями и два маленьких глаза. Пришелец осматривал купе с полминуты, а потом высказался: «Здра-авствуйте».

Сосед проснулся и, потерев глаза, ответил: «Здоровати, небывалы гости». — «Мезенский?» — среагировала борода. «Оттуда да не оттуда», — пробормотал сосед и принялся выкапывать еду, замотанную в фольгу и пакеты.

Вопрошатель вдвинул себя в купе и поставил саквояж с блестящим замком под лежак. Быстро размотал шарф, сел и скинул остроносые сапоги. Затем внезапно схватил фотоаппарат и подстрелил нас с соседом. «Езжу, езжу, — сказал он, опустив камеру. — И всех, кого ни встречаю, снимаю. Наверное, тыщ несколько наснимал». Сосед молча боролся с пакетами.

Когда проводница пришла за билетом, фотограф высоким голосом затребовал чай. Потом также внезапно и не давая вмешиваться рассказал, что он администратор цирковой труппы, которая погибла в Кармадонском ущелье вместе с режиссером Бодровым («слышали такого?»), и теперь колесит, договаривается о гастролях той части труппы, которая не поехала в Осетию и выжила — чтобы они собрали кассу родственникам погибших. Предпочитает райцентры, там достаточно, когда клоуны и воздушные акробаты. Хочешь полный зал, дай бесплатное мороженое детям и напиши об этом на афишах.

Рассказывая, он умудрялся есть и пить и, когда закончил, не прощаясь, лишь кивнув бородой, развернулся и упал спать.

Сосед вздохнул, будто уже смотрел этот фильм, развязал грязно-зеленый рюкзак и достал сигареты. В проходе было узко, и, пока мы шли к тамбуру, спотыкаясь о чьи-то привольные ноги, задели тюк с игрушками, откуда завизжали электроголоса.

В тамбуре состоялся такой диалог. «Вы кошелек взяли? Я да, а вы тоже берите всегда, они такие: погибли кореша, а я езжу, собираю деньги. А потом кошелек заберет и часы прихватит. Ишь, администратор». Закурили, помолчали. Тогда я еще не знал, что цирковые часто выглядят и ведут себя так.

«А может, и не врет», — сказал вдруг сосед. Мы представились друг другу, он назвался Григорием. «Не могу бросить эту херню», — сказал он, подняв и опустив руку с сигаретой. «Может, пластырем?» — «Да какой пластырь!..» — махнул он рукой и замолчал. Гоголь-моголь за окном густел, темнело.

«У меня тоже погибли», — сказал он через минуту. «Кто?» — «Друзья мои рабочие. С ними везде мотался, строили избы. У нас на Цильме было у кого учиться, дома рубили мастера. Мы тоже рубили». — «Цильма это где?» — «Усть-Цильма, знаешь, Архангельск и Нарьян-Мар, река Печора? Не слышал? Аввакум бежал в Пустозерск, и от его народа застряло у реки несколько сотен. Все мы оттуда. Ну вот, поехали к одному под Череповец, избу хотел мужик северную, высокую. Они на машине, и я должен с ними, но милиция с поезда сняла. Борода, может, не понравилась, кто их разберет. Отпустили потом. Приехал к мужику этому, а мне говорят — твои-то трое вот так вот, под КамАЗ. Семь километров до поворота с трассы оставалось, Господи, прими». Я молчал, не зная, что сказать.

«Мне в ту ночь смерть приснилась, — продолжил он. — Пришел какой-то, с косым ртом, в плаще, штаны подтянуты до пуза. Сильный такой, неотвязчивый, как бандит по разговору, только еще страшнее. А я, как муха в воске, ни туда, ни сюда. Потом стал молиться — так никогда не молился, просто хрипел, дышал в подушку — и помогло, уже не так цепенел и понял: смерти нет».

Он уставился в консервную банку, прикрученную к двери в качестве пепельницы. Потом залез в пуховик и достал из внутреннего кармана литую дощечку, на которой по голубому фону была выгравирована Богоматерь. «Старший наш, Павел, с собой возил, я ее из морга забрал, чуть не украли. Нес ее и думал, что мы встретимся — там, после суда, — и дух захватывало». Я не сдержался и спросил: «А как будет там, можете сказать?» — «Там. Там невообразимо. Хочешь представить — а не можешь. Все по-другому. Мы там все вместе будем, с Богом, но все не так, как здесь. А как — мы не имеем ума сказать. Чтобы встретиться, работать надо, работать так, чтобы онеметь — и тогда Господь примет, и я им тогда первым делом вломлю, что надо было меняться, если десять часов подряд по трассе гнать». Он засмеялся и стал вытирать слезы.

«В смысле, работать?» — «Ну так, работать, строить дома, делать, что Господь поставил. Если поработаешь Богу, встретишь его. Не хочешь себе дом?» — «Да нет, вроде». — «Нет? Ну пойдем».

Коридор опустел, ноги куда-то девались, и казалось, что поезд несет вагон как купель, в которой покачиваются во сне люди и электроигрушки.

Стемнело, зажегся желтый свет.

В купе шумно дышал цирковой. Его шарф свернулся на столе как удав. Ложечка звенела в недопитом стакане, а за окном пел и выл холодный воздух марта.

Рассказ в тамбуре встряхнул меня. Труд как выполнение предназначения, необходимое условие встречи с Богом. Звучало как златая середина между бессмысленной работой, которую терпят миллионы людей, и уходом в пустынь. Не следует стонать от восьмичасового дня и мечтать сбежать домой, надо трудиться людям, а через них Господу. Идея самореализации, вынесенная из дольнего мира.

Странно: из школьного курса истории мы знаем, что упорнее старовера никто не работает. Читали, что их купцы-фабриканты ворочали миллионами, но ничего не понимаем в их мотивах.

Интересно, если они пронесли себя и любовь к труду как работе Богу через годы безбожной власти, значит, их села должны быть заповедниками предпринимательского духа?

Такая мысль появилась у меня, когда я столкнулся с Тимофеем Сальниковым.

Этот эксцентрический бизнесмен начал с того, что поехал в Китай за приборами ночного видения, но был обкраден и остался с двумя зелеными бумажками за душой. С горя купил на них двух обезьян и повез домой. Дома также ждали испытания — сбыть макак удалось через полгода, и все это время они существовали в его ванной.

Тимофей не расстроился из-за такого старта и какое-то время торговал китайскими продуктами более удачно. Потом ему это надоело и он занялся рекламой. Затем и реклама надоела. Тимофей вспомнил об Алтае, где ходил туристом, — он читал, что в Альпах деревни существуют за счет сувениров и сыра. Сыр может быть сувениром, если сбрендирован и преподнесен как надо. Чем Алтай хуже Альп?

Вернувшись в Новосибирск, он уговорил двух приятелей взять в аренду землю в горах и поставить там сыроварню. Дальнейшее напоминало малобюджетное видео, снятое ксенофобом. Алтайцы не соглашались разговаривать, пока на столе не возникал спирт. Переговоры с попойкой продолжались, пока Тимофей не нашел непьющего женатого крестьянина и взял его вместе с землей в соучредители.

Сыр у них все равно не получился. Линия для выпуска приличного продукта стоила 110 000 евро. А неприличный не выдержал бы конкуренции. Пришлось о сыре забыть. Друзья огляделись и, заметив лиственный лес, поставили цилиндровочный станок. Вокруг него посадили яблонь и вишен.

Но и лес с садом не озолотили Тимофея. Его поселок находился далеко от клиентов, а алтайцы бунтовали, пьянствовали и едва могли себя сдержать, чтобы не дать по морде Тимофею, который читал им лекции об идеях какого-то западного академика насчет экологического уклада. Глядя на эти несчастья, компаньоны бросили предводителя и убрались в Новосибирск.

Тогда Тимофей перенес лесопилку в более крупный поселок, где жили русские и ходили кругами скупщики леса. Но и там Тимофея ждал крах. Лесорубы намекнули, что угодья давно поделены, а качество русской рабсилы не сильно отличалось от алтайской. Единственное, в Майме Тимофей придумал резать из дерева сувениры — статуэтки, брелоки, ложки, и этот бизнес развился так, что за счет него тянулись все остальные проекты.

Тимофей расстраивался из-за потерянной мечты о сыре, но тут ему вспомнилась история из отрочества. Юноша-альпинист Тимофей возвращается после восхождений в долину и вдруг видит на реке Мульте деревню, которая отличается от прочих. Тимофей заходит туда и понимает, что люди какие-то особенные. Вроде русские, да что-то пожужживает в воздухе такое, отчего понятно: необычные. Смотрят на него с усмешкой, вполне человеколюбивой, дают отдельную ложку, а в углах образа, тоже непростые, много литых. Сектанты, думает Тимофей! Его поправляют — сектанты на том конце деревни, целая улица рерихнутых, а мы старой веры. Старообрядцы. Какие именно, Тимофей не разобрался.

Вскоре после того, как он вспомнил этот эпизод, ему позвонил друг. Друг купил дом в этой самой деревне, Замульте, и сообщал, что знакомая семья оттуда продает кусок земли, принадлежащей старшему сыну, который влюбился и уезжает к невесте в Приморье. Край деревни, под ногами ручей, за околицей лес. О, сказочная возможность бегства! Тимофей сунул за пазуху денег и прыгнул обратно в расписанную аэрографом под панораму Аккемской стены машину. Его ждали 800 километров в Замульту.

Продавцы с радостью отдали ему полгектара и познакомили с местными. Здесь жили старообрядцы разных толков — и поповцы, и беспоповцы. Каждые со своим моленным домом. Рерихнутые за годы отсутствия Тимофея достроили свою улицу — над их блаватскими и ошо раджнишами староверы посмеивались.

Тимофей нанял четверых мужиков — таких же, как Григорий, плотников — рубить дом. Ударили по рукам, и с тех пор лишь четыре раза он показывался в деревне. Друзья крутили у виска — лоховат ты, парень, хоть и сувениры туристам задвигаешь. Кто ж не контролирует работяг? Твой дом-то. Но Тимофей оставался спокоен. Дом, и правда, сделали ровно такой, как надо, и в срок.

Наезжая в Замульту, он приметил, что местные любят говорить о себе «мы староверы», но большинство обряды не соблюдает. Рассказывают, что «святой Филарет пришел, на горе скит поставил, и все мы его дети», но далеко не все искусны в диалектическом споре. Да что спор — основы веры знают не все. Но работают хорошо — а большего Тимофею и не надобилось.

Тимофей пересказывал мне эту историю, а я думал, что он буквально ходит по осколкам народа в народе, топчет землю Атлантиду, которая еще не до конца ушла на дно растворившей ее империи. Комедия с сырами наложилась на драму русских протестантов.

Причины раскола XVII века известны. Патриарх Никон хотел объединить канонами и обрядами русскую, сербскую и константинопольскую церкви — и провел с помощью царя Алексея Михайловича богослужебные нововведения. Политика породила геноцид, страшные годы. Народ раскололся из-за того, что двоеперстное сложение пальцев при осенении крестным знамением заменялось троеперстным, двойное возглашение аллилуйи — тройным, хождение «по солнцу» вокруг крещальной купели — хождением против солнца, написание имени Исус — на Иисус, а службы стало возможно сокращать и упрощать. Государство убило тысячи непокорившихся двуперстников и разогнало по стране около миллиона бывших единоверцев.

Мало кто знает, что сообщества староверов строятся по демократическим принципам, которым может позавидовать страна, лишенная права выбирать губернаторов. Например, своих митрополитов они выбирали сами. Общины присылали на выборы представителей, чтобы те задавали хитрые вопросы и испытывали главу церкви на глубокое понимание догматики. Как пишет историк Валерий Керов[30], ученость — норма конфессиональной жизни старовера. Опыт спора с обменом аргументами и ссылками развивали внимание к тому, что тебе говорит человек, и к осознанию его — человека — как подобия Божьего.

До конца XVIII века государство с разной степенью свирепости преследовало старообрядцев, но постепенно ослабило хватку. Вероучительной основой беглецов в леса служили не только Библия и другие священные книги, но и тексты идеолога раскола протопопа Аввакума. Трудовая этика староверов родилась еще и из того, что людям, бежавшим на край света, приходилось этот край превращать в пригодное к жизни место. «Кийждо против труда своего и мзду приимет, — писал Аввакум одному из духовных сыновей. — Не отлагайте подвига спасителного леностию и небрежением»[31].

За века гонений представление о труде как подарке, который ты можешь преподнести Господу, только укрепилось. В 1823 году в постановлении о благочинии Рогожского собора староверы-поповцы записали: «Работайте Господеви со страхом и радуйтесь ему с трепетом»[32]. Труд стал одним из обязательных условий для избежания пустоты после смерти. Исполнение долга пред людьми и Богом, работа для ближнего — спасительны. Эту установку староверы описали в духовных стихах. Именно старообрядцы стали русскими протестантами, европейцами, а не кто-то еще.

Неудивительно, что это отразилось в культуре. У старообрядцев-предпринимателей не было диких привычек выражать богатство в роскоши и эксцентрических выходках. Зато присутствовало уважение к собственности, которое до сих пор в России редкость.

Староверы не боялись пересечения экономических и церковных вопросов и спокойно их обсуждали. Например, в 1830–1840 годах в московской общине федосеевцев на Преображенке кипела дискуссия вокруг отказа от безбрачия. (Защитники безбрачия считали, что царство Антихриста уже наступило, поэтому размножаться не стоит.) Попечитель общины сказал, что отказ может привести к отколу иногородних общин федосеевцев, которое произведет «подрыв торговли, пропадет доверие, рухнут и фабрики».

Удивительно ли, что спустя два столетия после раскола старообрядцы опережали остальную Россию по уровню образования и в промышленно-торговых делах.

Случай с Тимофеем намекал, что безбожная власть не сломила староверов, а лишь деформировала. Если они работают на совесть среди пьющего края, наверное, предприниматели из них превосходные. Я стал искать другие примеры и, наконец, в Сыктывкаре услышал о человеке по имени Вальтер Фот. Не раздумывая, взял билет до села, чье название запомнилось с того поезда, что попал в снегопад, — Усть-Цильмы.

Итак, самолет перелетел реку с песчаной стрелкой и сел в Цильме.

У аэродрома меня встречал сам Вальтер Фот. Сын поволжского немца, депортированного в войну на север, и крестьянки из деревни Черногорской. Его родители поженились в шестнадцать, что ли, лет — а дальше история запутанная. Отец собирался перевезти мать в Новосибирск, но та, всю жизнь прожившая на земле, не поехала и сыну города не захотела.

Фот ждал у забора аэропорта. Столб, на который он облокотился, кренился и дрожал. Два метра роста, широкоскулое лицо, плоская кепка и комбинезон «Пижмы». (Пижма — река и транспортная компания, которую Фот основал в соседнем Усинске.)

Встречающий уазик поехал мимо буксиров, тротуаров и остова храма. Фот кивнул: «Церковь вот строим».

Выяснилось, что он строгий поморец — старовер, не признающий священников. Его мать вышла замуж второй раз и родила еще пятерых, а старшего сына отослала к бабушке. Коллективизация с войной выкосили мужчин в деревнях, и поэтому наставницами часто тановились женщины. Традиция у поморцев была сильна — в Скитской и селе Замежном староверы сжигали себя, чтоб не достаться никонианам.

Остановились, зашли в молельный дом — заперто. Неотличимая от иных изба, только крест и высокое крыльцо. Постучали в дом наставника. Дверь распахнулась в длинный стол. Перекрестились на образа. На дальнем конце сидела жена наставника, показалось, с юга, быстрый взгляд. «Хозяйка, можно посмотрим? Человек издалека, а у нас вертолет через час». Разулыбалась. Вальтеру можно, он строит новый храм.

Две комнаты со снесенной перегородкой, отапливаемые. Слышу от хозяйки: иконы XVI века, литье современное. Строгие, без барочной пышноты. Спрашиваю — охотников за досками нет? Далеко мы, от нас не убежишь, отвечают полушепотом. Но был случай, свой завернул в тряпку и вывез рекой, продал где-то в Сыктывкаре. Причастия у вас нет? Нельзя, священников-то наших больше нет.

У Фотовой бабушки не было молельной, но был кут — святой угол с иконами, — перед которым она несколько раз в день становилась на колени с Псалтырем. Кроме этого, читала с внуком старые, тяжелые книги, молилась, чтоб того не съели звери. Сейчас школьников возят в Замежное на лошадях, а сорок лет назад Вальтер переходил болота со слегой.

Фот закончил техникум, уехал в нефтяной город Усинск и нанялся к геологам трактористом. Там вырос по службе и учредил фирму, которая возила оборудование на месторождения. На кредит от американской нефтекомпании купил первый грузовик, потом еще несколько. Чтобы в срок забрасывать грузы по тайге требовалась редкая сила воли. Вскоре компания купила железнодорожный тупик для перевалки груза на вездеходы и построила рядом склад.

Однажды, рассказывал Фот, к нему явились бандиты. Раньше «Пижму» спасало лишь то, что в Усинске не жили воры в законе — не то заметили бы быстрее.

Пацаны, канонические, златая цепь на дубе том, пришли гнуть «коммерса». Фот увидел перед собой дуло. Глухим радио ему бубнили: крыша, уважать, общак. «Не, — сказал Фот. — Не боюсь. Смерти-то нет. Стреляй».

«В меня это вбили так, что ничто не выбьет, — рассказывал потом, глядя в чашку. — Прошло какое-то время, а я стоял как в тумане, не заметил, как они вышли».

Его бизнес резко вырос в нулевые, когда цены на нефть пошли вверх. Штат достиг ста человек, выручка исчисляется десятками миллионов долларов, в Москве сидит представитель. Фот дружит со шведскими предпринимателями, намерен продавать им модное биотопливо — сбрикетированные опилки.

Еще один проект Фота — строить в Коми дороги. Когда я спросил Фота, не боится ли старовер лезть в коррупционноемкий бизнес, он помолчал, а потом сказал что-то вроде: «Ну и что, мы дела делаем честно», а потом сменил тему. «У нас в Цильме красиво, мы и гостиницу строим, чтобы туристов было где принимать. Утром полетим на карьер — тут двое с Сыктывкара приехали, инспекторы горного надзора, проверять».

Мы зашли в краеведческий музей, купили в лавке при нем сказок и словарь. Поднялись в квартиру и выпили три рюмки, закусывая рыбой чиром. Стол накрыла сестра Вальтера. Когда подняли первую, произнесла: «Спасибо, что приехали, не погордилися».

Сходились гости. Явился муж сестры, в таком же, как у Фота, комбинезоне. За ним главный инженер «Пижмы», с Усинска. Сразу набросились с вопросами — зачем к нам приехали, зачем мы вам нужны.

Рассказали, что до 1983 года от телевизоров Бог берег цилемов, а от коммунистов увильнуть не вышло. Староверы пошли навстречу власти — осознали, что на дотянет до них руки, если захочет. Им спускали план — в каждой деревне должно быть три коммуниста. Вступавших в КПСС почитали мучениками за остальных.

Цильма стоит на высоком берегу, продуваема ветрами, но основательна. И простор, и уют, покой да воля. Село не беднело, разрушенных домов нет, аккуратные сады — за такую жизнь отчего не расписаться в красном партбилете.

Проснувшись утром, я посмотрел в окно — серый сентябрьский день, черный от дождя тротуар, по которому идет девочка с ранцем. Желтая трава между избами, мостки через ручей, пелена над Печорой.

Приложив лоб к стеклу, я думал, что за два дня понять, как здесь живут, можно лишь проткнув реальность иглой некоей идеи. Например, о сохранении веры в среде, где заповеди невозможно соблюдать без вреда для себя.

Насколько Фоту удалось остаться старовером в условиях тотальной коррумпированности? Интересно, что бы он ответил не шантрапе с пушкой, а чиновникам, предлагающим «занести» за выигрыш дорожного тендера.

На вертолет мы сели вместе с инспекторами, которые вечером поддали и с утра, похоже, добавили. Инспекторам было не сильно за двадцать, плащевые черные куртки, кожаные туфли с фальшивыми шнурками, на самом деле застегивающиеся сбоку молнией. Дул ветер, они шатались и шутили. Главный инженер рассказывал, куда летим — сначала карьер, затем в Михайловскую, там берем мясо и молоко и в Усинск. В Михайловской у «Пижмы» свои стадо и ферма.

Понеслась мимо накренившаяся Цильма с причалом, буксирами, домами. Полоска Печоры забиралась к горизонту, пока не истончилась совсем. Вскоре болота отстали. Тайга лежала ровно, а потом вздыбилась кряжем — скальными зубами у реки и холмами с редколесьем.

Через полчаса приземлились в карьер. Инспекторы выбрались, осмотрелись, сразу что-то обнаружили и затребовали документы на разработку дальнего участка. Фот чуть нахмурился и что-то спросил у инженера, тот у «пижемца», который развел руками.

Все они как-то помягчели в движениях, скупость жестов стерлась. Деликатно взяли размахивающих руками инспекторов в круг. «Мы устраним… есть все разрешения… кто же знал, что на это тоже нужно…»

Инспекторы чувствовали себя виноватыми, что мешают дело делать своими придирками, но в то же время не теряли бдительности и настаивали на представлении неких разрешений. Кроме этого, они, кажется, нашли еще какие-то огрехи. Теперь инженер не напирал на запутанность правил, а все больше обвинял «пижемца». Тот оправдывался, как бы обреченно.

Я следил за Фотом. Его спина не согнулась, и в движениях было меньше мягкости, чем у подчиненных. Иногда он останавливал спор и что-то спрашивал. Чиновник помоложе, как бы разминая шею, что-то выбарматывал и опять начинался спор. Инженер нагибался к нему, и они что-то обсуждали. Остальные уходили в сторону, бросая их вдвоем.

Постепенно дело налаживалось. Чиновники в чем-то уступали и разъясняли уже не санкции, а что следует сделать. Фот и его команда теснили их к вертолету. Договорив, спорщики полезли в салон.

Инспекторы расстегнулись, показывая, что работа позади. Фот высматривал что-то в иллюминаторе. Мы поднялись в воздух, и инженер проорал, что летим на охотничью заимку, перекусить и оставить Фота поохотиться.

Я подумал: почему мне кажется странным эпизод в карьере? Дело бизнесмена — выполнять обязательства перед заказчиками, а как он обеспечивает жизнедеятельность компании — не так интересно. В чем тогда тличие русского протестанта от сонма предпринимателей, которые «работают» с чиновниками?

Ми приземлился у заимки. Фот отстранялся от инспекторов, но те лезли обниматься, и он давал поговорить с собой, отвечал. Сам он, похоже, не пил и посматривал на поле, где сидел вертолет. Летчики благодарно ели. Дождь палил по навесу очередями.

Через полчаса мы пожали на прощание руки, и Ми оторвал колеса от луга.

Высоко не поднимались, потому что цель — Степановская — близко. Сели на поле рядом с крайним домом. Вышли, стали ждать. Пилот в усах объяснял инспектору, что кожаная куртка нужна, чтобы в случае пожара одежду не пришлось срезать вместе с обгоревшей кожей.

Наконец вдалеке что-то затарахтело и по полю заковылял трактор с торчащими из прицепа корягами. За трактором шли пятеро героев. Все заросшие, в измазанных зипунах, с ними пацаны на велосипедах в старых курточках и дырявых сапогах. Процессия достигла вертолета, и тогда «пижемец» сказал: «Давайте перегружать». Летчик добавил: «Только осторожно».

«Чо, ну эта, штоли», — сказали герои и откинули борта прицепа. Оказалось, там ехали не коряги, а мороженые коровьи ноги и ребра. Пацаны счастливо глядели на задний винт и пробовали его раскрутить. Механик шугал их.

Инженер наклонился к уху и, качаясь, зашептал: «У них здесь ничего нет, вообще, ни колхоза, ни работы — на подножных кормах. Эти в ту же школу, что Вальтер, мотаются. Если бы не он, тут вообще…» И крестообразно разрубил воздух.

Оказалось, работники «Пижмы» в Усинске питались михайловскими продуктами, — а земляки Фота получали за это деньги, генераторы, топливо, лекарства. Я спросил «пижемца»: они староверы? Он посмотрел как на идиота: мало осталось староверов, мало.

Из Степановской вертолет взлетал, едва не задевая ели. Кабина пилотов сотрясалась от проклятий. Когда вертолет закладывал вираж, туши интимно приобнимали замороженными ногами инспекторов.

Через два часа внизу проступили очертания спичечного коробка с тянувшейся к нему проволокой. Выяснилось, это и есть Усинск — квадрат со стороной в пять улиц и аппендиксом в виде вокзала и промзоны, среди которой торчали ангары и горы грузов — территория «Пижмы».

У директора на стене висел календарь поморской церкви с праздниками и постами. Рабочие в таких же, как у Фота, комбинезонах разгружали вагон.

Вернувшись домой, я сделал в блоге набросок посещения Цильмы. Прошло несколько недель, и на запись отозвался неизвестный собеседник — скорее всего, из прокурорских или конкурент. Он заявил, что Фот много лет связан с новгородским вором в законе и поэтому бандиты ушли от него несолоно хлебавши, пораженные не духовной силой, а влиятельной крышей. Кроме этого, собеседник намекнул, что Фот уходит от налогов и даже дал адрес фирмы, зарегистрированной в квартире, где сидят десятки компаний-однодневок.

Диалог не удивил — у всякого предпринимателя есть пятна в биографии. Я думал о том, что староверу катастрофически трудно сосуществовать с его этикой — шаг вправо, шаг влево, и ты свалился в грех. Хождение по лезвию.

Но даже если Фот не испугался усинских бандитов, потому что был под крышей более сильного бандита — можно ли его осуждать? Он, похоже, жертвовал чем-то важным, и это была ситуация loose-loose, созданная не по его вине.

После бессонных часов в самолете Усинск — Москва и переезда из аэропорта на вокзал я сел на электричку. Она была заполнена наполовину, и я разместился на солнечной стороне, где луч полз по сиденью. Раскрыл словарь, купленный в музее, и погрузился.

Вскоре краем глаза я увидел, что пришли попутчики, бабки. Заняли всю лавку, разложили какие-то тюки. Одна стала закидывать кладь на полку и врезала по затылку сидящему впереди парню. Тот отозвался: «Давай помогу, тетя». — «Не надо, не вчера родила, сама доброшу».

Села, оглядела попутчиков, помотала головой, вздохнула. «Смори, Татьяна, девки-то ни титок, ни холок, и жопа, как осколок. Таки же и мужики». Татьяна сидела недвижно и не отвечала. Через минуту она не спеша проговорила: «Дочка грит, ее мужик целый день-деньской все че ле ходит во двори. Беспутню мялку мнет, себя жалет, отдохнет». Та, что у окна подхватила: «А ты замиряй их. У меня вона молоды расфуркаются, дэк по недели ходят не разговаривают, не смотрят друг на друга. Я се молодки наговариваю: любо не любо, а почаще взглядывай — и никакой ссоры не будет».

Электричка замерла, пропуская поезд. Несколько минут мы стояли в тишине.

Соседка, которую я раньше не заметил, вздохнула: «Старухи ниче не стали соблюдать. Грамотным поболе денег дай — кобылу отпоют. Жадность-та у всех одинака». — «Новы постуют, а сами сплетничают, — отозвалась Татьяна. — Таким никакой пост не зачтется. В писаньи Павел не зря сказал: не что в рот, а что изо рта».

Оказалось, их много, полвагона. Паломничать, поди, едут. «К Богу припадать надо, без Бога не до порога, — говорили откуда-то с прохода. — Работу работай, как встарь, с правилом, молись, и все бует». — «Аккуратно надо жить, вдумчиво, с Богом в душе, — произнес приглушенный голос. — Грешим, а настояшша-то жизнь будет там. Родимся в гости, умрем на век».

Луч уполз на соседнее сиденье, голоса стихли. На потолке задребезжал динамик, и металлический голос объявил, что на следующей станции выходить.

Я проснулся и понял, что Усть-Цильмы, которую искал, нет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.