Глава пятая Сапожник Сталина

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава пятая

Сапожник Сталина

Еще до назначения в Лилль Мишель Фуко начал преподавать психологию в Эколь Нормаль. Конечно же при содействии Луи Альтюссера. Как только Фуко получил звание агреже, Альтюссер настойчиво стал склонять его к преподаванию. С осени 1951-го по весну 1955 года вечер каждого понедельника Фуко посвящает чтению лекций в небольшой аудитории имени Жана Кавайеса. Слушателей довольно много: от пятнадцати до двадцати пяти человек. Обычно же слушателей на лекциях в Эколь Нормаль не больше пяти или шести. Итак, студентов немало, и они преисполнены энтузиазма. «Это гениально!» — восклицает однажды Жан-Клод Пассерон, выходя из аудитории. Поль Вейн вспоминает: «Лекции Фуко были очень популярны, на них ходили как на спектакль». А вот что говорит Жак Деррида: «Как и на многих других, на меня произвел огромное впечатление его ораторский дар. Поражали мастерство, блеск и властность его речей». Основные темы лекций нашли отражение в его работах того времени. Обзор истории психологии за сто лет, от 1850 до 1950 года, был написан в 1953 году по просьбе Дени Гюисманса, который хотел обновить «Историю философии» Альфреда Вебера. Фуко использовал свои знания также в своей первой книге «Психическое заболевание и личность», созданной в том же году.

Фуко продолжает традицию и также водит своих учеников в больницу Святой Анны, где они присутствуют при демонстрации пациентов. Жан-Клод Пассерон, например, слушал разъяснения Домезона. Жак Деррида сохранил живые воспоминания об этих занятиях, не лишенных драматизма:

«Фуко водил нас туда группами по три или четыре человека. Мы устраивались в кабинете Домезона, проводившего клинические занятия со студентами. Приводили пациента, которого осматривал и расспрашивал какой-нибудь молодой врач. Мы просто присутствовали при этом. Это было мучительно. Затем врач удалялся, записывал свои соображения и возвращался, чтобы представить их на суд Домезону».

В эти годы Фуко становится центром, если не главой, небольшой группы студентов-коммунистов. В группу входят Поль Вейн, Жан-Клод Пассерон, Жерар Женет, Морис Пенге, Жан Молино и Жан-Луи Ван Режемортер, по общему мнению, беззаветнее всех преданный молодому профессору. Все они года на три или четыре моложе Фуко и боготворят его. Они коммунисты, но не придерживаются линии партии. Другие студенты, исповедующие ортодоксальный коммунизм, называют их «народной группой» или же «марксистским Сен-Жермен-де-Пре».

Члены группы часами беседуют в холле при входе в здание школы или же во дворе. И Фукс, как прозвали студенты своего наставника (Fuchs по-немецки значит «лиса»), проводит с ними много времени. Он устраивает себе кабинет в заброшенном помещении для хранения пластинок, расположенном над аудиторией Дюссан, и называет его «лабораторией по психологии». Но все оборудование лаборатории состоит из коробки из-под обуви, в которой живет мышка. «А вот и лаборатория», — со смехом говорит он посетителям, указывая на коробку. На полках, стоящих у стен, навалены пыльные диски на 78 оборотов — они уже вытеснены долгоиграющими пластинками. В этом кабинете он принимает студентов и друзей. И часами болтает со своим конфидентом того времени — Морисом Пенге, который через много лет напишет прекрасную книгу «Добровольная смерть в Японии».

Как и другие члены «народной группы», Фуко состоит в Французской коммунистической партии. Он ни разу не прокомментировал свое вступление в партию. Вот, например, что он говорит о политической ситуации тех лет в 1978 году в беседе с Дучо Тромбадори:

«Как могли воспринимать политику те, кому сразу после окончания войны исполнилось двадцать, те, кто пережил как трагедию свое неучастие в войне, в эпоху, когда шла речь о выборе между сталинским СССР и трумэновскими Соединенными Штатами? Или между старой французской секцией Интернационала и христианской демократией? Многим французским интеллектуалам, в том числе и мне, была отвратительна мысль о профессиональной карьере буржуазного типа: профессор, журналист, писатель и так далее. Сам опыт красноречиво говорил о срочной необходимости построить общество, коренным образом отличавшееся от того, в котором мы жили, от общества, впустившего нацизм, продавшегося ему, а затем вступившего в союз с де Голлем. На все это большая часть французской молодежи ответила тотальным отрицанием…»[88]

Эти слова Фуко произносит не для того, чтобы объяснить, почему он вступил в партию. Речь идет о причинах, по которым он обратился к Ницше и Батаю, отмежевавшись от гегельянства и феноменологии, являвшихся в его глазах звеньями традиционной философии.

И когда собеседник Фуко, удивленный его словами, опять возвращается к вопросу о марксистской культуре той эпохи, философ отвечает:

«Для многих из нас, молодых интеллектуалов, интерес к Ницше или к Батаю вовсе не был результатом отхода от марксизма или коммунизма. Наоборот, марксизм приблизил нас к ним. Гегелевская философия не взывала к тому, чтобы полностью опрокинуть мир, в котором мы жили. С другой стороны, мы искали интеллектуальные пути, которые привели бы нас туда, где, как мы полагали, формировалось или существовало что-то принципиально иное, иначе говоря, в коммунизм. И таким образом, не зная толком Маркса, отказавшись от Гегеля, испытывая тоску из-за ограниченности экзистенциализма, я решил вступить в коммунистическую партию. Шел 1950 год. Быть „коммунистом-ницшеанцем“! Задача запредельная и даже, если хотите, нелепая; я отдавал себе в том отчет»[89].

Очевидно, что Фуко переосмысливает пройденный им интеллектуальный и политический путь. Конечно же не ницшеанство подтолкнуло его к вступлению в партию. Чтение Ницше приходится на более позднее время; во всяком случае, как свидетельствуют очевидцы, влияние этого философа стало определяющим ближе к 1953 году. Морис Пенге вспоминает о том, как Фуко открыл для себя Ницше. Это произошло в 1953 году на итальянском пляже во время летних каникул:

«Гегель, Маркс, Фрейд, Хайдеггер — вот имена, на которые он постоянно ссылался в 1953 году, и тут вдруг произошла его встреча с Ницше. Я так и вижу пляж Чивитавеккья и Мишеля Фуко, читающего на солнце „Несвоевременные размышления“»[90].

Эту же дату подтверждает Поль Вейн, который в 1983 году много беседовал с Фуко и записывал содержание разговоров в дневник. Фуко сообщил ему, что принялся читать Ницше в 1953 году. И заявил:

«Когда я был в коммунистической партии, марксизм казался мне здравой теорией».

Достаточно прочитать тексты, опубликованные Фуко в ту пору, чтобы убедиться, что ницшеанством тогда еще и не пахло. Что же касается марксизма, то он образует своего рода горизонт его мысли, хотя Фуко все же трудно причислить к чистым и прямолинейным марксистам. Стоит, например, в связи с этим обратиться к первому изданию «Психической болезни и личности». Мы еще вернемся к этой книге чуть позже. Заметим, впрочем, что вступление Мишеля Фуко в ФКП не повлияло на его поведение в той степени, как это имело место в других случаях. Он крайне редко посещал собрания ячейки. «Помню, однако, — пишет Морис Пенге, — что как-то вечером он явился на собрание, проходившее на втором этаже маленького кафе на площади Контрескарп, и тут же разразился гневной речью против соглашения по углю и стали»[91]. Фуко никогда не принимал участия в борьбе партии. Он никогда не участвовал в распространении газеты «Humanit?», никогда не разбрасывал листовок, никогда не ходил на демонстрации. За исключением одного раза, уточняет Жан-Луи Гарди. Тогда у «Humanit?» возникли проблемы, и Гарди с Фуко, как и другие сочувствующие, пришли к редакции коммунистической газеты, чтобы получить экземпляры номера для распространения в Латинском квартале. «Но ни Фуко, ни я, — добавляет он, — не были созданы для этого. Мы не были борцами». И уж конечно, ни с политической, ни с интеллектуальной точки зрения Фуко не вписывался в ряды тех, кто называл себя «сталинистами». Леруа Ладюри, самый известный из них, отмечает это в книге воспоминаний:

«В то время Мишель Фуко гораздо меньше чем кто-либо другой принимал эксцессы сталинизма»[92].

Тем не менее Жан-Клод Пассерон и Александр Матерон вспоминают, что Фуко принял участие в серии заседаний, проходивших в Мезон де Леттр на улице Феру, неподалеку от площади Сен-Сюльпис. «Коммунисты из числа студентов, готовившихся к экзамену на звание агреже по философии, создали рабочую группу, — рассказывает Александр Матерон. — Некоторые философы — члены партии (Дезанти, Вернан и другие) согласились выступить перед ними. Фуко, который в то время был ассистентом в Лилле и преподавал в Эколь, сделал на одном из заседаний сообщение о Павлове». Оно укладывалось в рамки изложения истории психиатрии — седьмая глава книги «Психическая болезнь и личность». Конечно, добавляет Пассерон, то, что говорил Фуко, не было полностью выдержано в духе ортодоксального марксизма того времени, но все же он цитировал Сталина. В конце сообщения Фуко действительно сослался на фразу Сталина о бедном спившемся сапожнике, который колотит жену и детей. Эта цитата понадобилась ему для того, чтобы объяснить, что психические патологии являются плодами нищеты и эксплуатации и что только радикальная смена условий существования может положить этому конец. Пассерон предполагает, что тем самым Фуко «подмигнул» «народной группе», присутствовавшей на заседании. Не исключено, впрочем, что было просто немыслимо не упомянуть имени Сталина на заседании, организованном компартией, о чем бы на нем ни шла речь. Пусть даже у Фуко и был особый статус: никто никогда не упрекал его в том, что он не ходил на собрания ячейки. Более того, никто не ставил ему в упрек споров с Жан-Луи Ван Режемортером[93] по поводу статей о Советском Союзе, публиковавшихся в «Юманите», а это было куда серьезнее.

Все свидетельства того времени указывают на то, что Фуко не был пламенным борцом. Можно даже сказать, что он держался в стороне от коммунистической партии. Как иначе объяснить странный разговор, записанный в дневнике Клода Мориака? В 1971 году Фуко говорил Жан-Клоду Пассерону: «Помнишь, как мы работали „неграми“ в „La Nouvelle Critique“? И ту пресловутую статью — „Свести счеты с Мерло-Понти“? Такова была формулировка. Кажется, эта статья так и осталась недописанной. Однако „La Nouvelle Critique“ обязана нам многими другими страницами». Клод Мориак, вмешавшись в диалог, спрашивает:

«А не были ли эти статьи подписаны Канапа?»[94]

После выхода в свет этого тома «Неподвижного времени» предположение, что Фуко писал статьи за Жана Канапа, главного редактора «La Nouvelle Critique», сталинского аппаратчика, которого в 1954 году Сартр в «Temps modernes» обозвал «кретином», стала восприниматься как непреложная истина. К тому же Фуко не опроверг эту гипотезу, не сказал Клоду Мориаку, что дело обстояло не так. Он лишь внес уточнение, как следует из рассказа Клода Мориака, попавшего в один из следующих томов «Неподвижного времени»: «Я не писал тексты за Канапа. Может быть, два-три, не больше. Было бы правильнее сказать…» Фраза повисает в воздухе, поскольку Клод Мориак перебивает его, чтобы заметить, что Фуко оставил без внимания цитату, приведенную в одном из предыдущих томов[95].

Если углубиться в ситуацию, ясности становится еще меньше. Прежде всего, следует отметить, что Жан Канапа не нуждался в «неграх», для того чтобы написать статью. Пьер Деке, входивший в редакционный комитет журнала, прямо говорит об этом: «Канапа писал статьи с великим тщанием, продумывая малейшие нюансы формулировок, и никому не позволялось встревать в этот процесс, а если и удавалось заставить его изменить ту или иную фразу, то только после многих часов споров». Сын Канапа в семидесятые годы встретился с Фуко, и тот, зная, кто его собеседник, ни словом не обмолвился об этом эпизоде своей жизни. Более того: и Жан Канапа, когда его сын Жером рассказал ему о встрече с Фуко, также не упомянул ни о прошлых связях с философом, ни об общении с ним. А Дезанти в ответ на соответствующий вопрос расхохотался: «Фуко просто пошутил». Но есть и другая версия: Фуко писал статьи для журнала «La Nouvelle Critique» не под именем Канапа, а под псевдонимом. Однако никто из членов редакционного комитета, никто из сотрудников журнала того времени — ни Анни Кригель, ни Жан-Туссен Дезанти, ни Франсис Коэн, ни Виктор Ледюк или Жильберта Родригес, которая была секретарем редакции и постоянно состояла при Канапа, — не видели Фуко и не слышали о нем в те годы. Нет ни одного человека, который поверил бы в предположение о сотрудничестве Фуко с журналом. Мишель Верре, изучавший философию в Эколь Нормаль, окончивший Высшую нормальную школу в 1948 году и регулярно писавший для «La Nouvelle Critique», активно протестует: ему кажется совершенно невероятным, что Фуко был одним из авторов журнала. Тем более, уточняет он, что псевдонимами пользовались лишь представители администрации, функционеры высокого уровня или военные. Написанные им самим статьи он всегда подписывал своим именем, как, например, это было в 1949 году, когда он сочинил похвальную рецензию на книгу Луи Арагона «Коммунисты». А статья в защиту немецко-советского пакта, написанная в соавторстве с Александром Матероном и Франсуа Фюре, подписана тремя именами. Другой известный коммунист среди выпускников Высшей нормальной школы, Морис Кавеин, исключает, что Фуко таким образом сотрудничал с парижским интеллектуальным журналом, добавляя, что это противоречило бы его темпераменту. Мишель Крузе, бывший секретарь ячейки, признает, что тоже не был в курсе такого сотрудничества.

Остается лишь обратиться к адресату фразы, переданной Клодом Мориаком — Жан-Клоду Пассерону. Но он заявляет, что никогда не писал для «La Nouvelle Critique» — ни под чужим, ни под своим именем, — и сомневается в том, что Фуко этим занимался. Он припоминает лишь, что студенты Высшей нормальной школы составляли «drafts» — черновые наброски, которые известные авторы журнала могли использовать для своих статей. И еще: в те годы в конце каждого номера «La Nouvelle Critique» помещались небольшие заметки, обычно без подписи, касавшиеся событий, происходивших в Латинском квартале или в Эколь Нормаль. Однако вряд ли Фуко участвовал в написании всех этих текстов, полагает Пассерон. Луи Альтюссер категоричен в своем суждении: абсолютно исключено. А если кто и мог быть в курсе, имело место такое сотрудничество или нет, то это Альтюссер. «Я думаю, — говорит он, — что Фуко хотел сказать своей фразой, что мы не должны снимать с себя ответственности за „канапизм“».

Каков же вывод? Сейчас Клод Мориак не говорит, что реплика соответствует исторической правде. Он лишь утверждает, что Фуко произнес эту фразу в его присутствии. А Жан-Франсуа Сиринелли, изучавший послевоенное поколение коммунистов в Эколь Нормаль и беседовавший с Фуко в 1981 году, рассказывает, что Фуко заметил вскользь, что студенты Эколь писали для «La Nouvelle Critique», причем у Сиринелли создалось впечатление, что философ включал себя в эту группу корреспондентов журнала. Эту загадку пока невозможно разгадать.

И все же о двух вещах можно говорить с полной уверенностью. Во-первых, Фуко написал статью о Декарте для газеты молодых коммунистов «Clart?» по просьбе Мишеля Верре, стоявшего во главе этого издания. Но «блестящий», по словам члена редакционного комитета Александра Матерона, текст сочли слишком трудным для «учащихся масс». И он не был напечатан, несмотря на хвалебные отзывы Матерона и Верре. Во-вторых, вступление Фуко в компартию носило «маргинальный» характер. Об этом он прямо заявил в 1981 году в той же беседе с Сиринелли. И добавил, что состоял в ней недолго. Однако каким бы кратким ни являлось пребывание Фуко в стане коммунистов, оно, видимо, длилось дольше, чем те три месяца, полгода или полтора года, о которых он говорил разным собеседникам. В 1953 году Фуко выходит из компартии. Конечно, причин тому немало. Прежде всего, не стоит сбрасывать со счетов то, что ему было не по себе в структуре, которая отметала и осуждала гомосексуализм как буржуазный порок и признак декаданса. Фуко не мог не ощущать, что гомосексуализм отдалял его от общества. Некоторые гомосексуалисты в это же время были исключены из ячейки. Существует свидетель, подтверждающий эту гипотезу, и ему трудно не верить: это сам Луи Альтюссер. На вопрос, почему Фуко вышел из коммунистической партии, он, не колеблясь, ответил:

«Из-за своего гомосексуализма».

Сам Фуко объяснял свой выход другой причиной: смущением, охватившим его после так называемого «дела врачей». В 1952 году кремлевских врачей обвинили в том, что они готовили покушение на жизнь «гениального вождя», «отца всех народов». Всё это попахивало антисемитизмом, поскольку большинство арестованных врачей были евреями. Тогда все члены Французской коммунистической партии, в том числе и Фуко, поверили официальной версии событий. Вот что рассказал Фуко об этом эпизоде Дучо Тромбадори:

«Я вышел из Французской коммунистической партии после знаменитого „дела врачей“, организованного не без участия Сталина зимой 1952 года, и сделал это из-за все возраставшего ощущения дискомфорта. Незадолго до смерти Сталина стало известно, что группа врачей готовила покушение на его жизнь. Андре Вюрмсер[96] собрал нашу студенческую ячейку, чтобы объяснить суть заговора. Хотя нам все это и не показалось убедительным, мы старались поверить в то, что нам говорилось. Это было частью позиции, которую я охарактеризовал бы как губительную, но которую я разделял; своего рода способ состоять в партии, сводившийся к необходимости поддерживать то, что менее всего походило на правду, что входило в упражнение по „самоуничтожению“ и в поиск того или иного способа быть „другим“. Поэтому-то мы поверили словам Вюрмсера. Однако через три месяца после смерти Сталина мы узнали, что заговор врачей был чистой выдумкой. Что произошло? Мы написали Вюрмсеру, попросив его прийти и прояснить эту историю с заговором. Но он нам не ответил. Вы скажете: обычное дело, небольшой конфуз… Но именно с этого момента я начал отдаляться от партии»[97].

Поскольку Сталин умер 5 марта 1953 года, охлаждение, о котором говорит Фуко, видимо, произошло летом или осенью этого года. Жан-Поль Арон рассказывает историю, доказывающую, что в апреле Фуко еще состоял в партии: в этот момент тот же Андре Вюрмсер проводил собрание в Лилле. На этот раз он обрушился с обличительной речью на Пикассо, написавшего портрет Сталина, который был опубликован на обложке «Lettres fran?aises», органа Французской коммунистической партии — газеты, посвященной культуре и выпускавшейся Луи Арагоном. На собрании присутствовали Мишель Симон и Фуко. Вюрмсер заявил слушателям, что «не одобренный Торезом, этот портрет обречен на саморазрушение, на смерть от несовершенства или, что означает то же самое, от вредоносности». По словам Жан-Поля Арона, Фуко «начинает трясти» от подобных аргументов[98]. Начинает трясти!

Как бы там ни было, он еще несколько раз присутствует на собраниях, когда там выступает Вюрмсер. Поскольку Фуко вступил в компартию в 1950 году, получается, что он состоял в ней примерно три года. Что же касается марксизма, то отход от него происходит еще медленнее. Мишель Симон вспоминает, что в 1954 году Фуко заявил в кругу студентов-коммунистов, что «марксизм — не философия, но опыт, лежащий на дороге, которая ведет к философии». А Этьен Верлей, коммунист из Эколь Нормаль, присутствовал вместе с Фуко на собрании, организованном Альтюссером с целью создания группы, которая приступила бы к работе над учебником марксистской психологии. Это было, говорит он, вскоре после выхода книги «Психическое заболевание и личность», то есть весной 1954 года.

Можно сказать, что Фуко вышел из Французской коммунистической партии и отошел от марксизма еще до отъезда в Швецию летом 1955 года. Но он продолжал поддерживать тесные связи с Луи Альтюссером. «Когда я покинул ряды коммунистической партии, он не предал меня анафеме и не захотел порвать отношения со мной»[99]. Эти отношения, по всей видимости, много значили для обоих. В 1964 году, в книге «Читая „Капитал“», Альтюссер упомянет Фуко в числе «учителей, чьи книги несут знание», наряду с Гастоном Башляром, Кавайесом и Жоржем Кангийемом. Альтюссер, «Туе» или «старый Альт», как называл его Фуко, с энтузиазмом принял первые книги своего ученика. В 1960-е годы, когда вышли книги «Безумие и неразумие» (1961) и «Рождение клиники» (1963), сам он еще ничего не напечатал. Альтюссер отозвался сердечными письмами, в которых говорил о «пионерской работе» и «свободе». Однако выпады Фуко против марксизма, содержавшиеся в книге «Слова и вещи», не могли не задеть «каймана», который в это время как раз начал печататься. Когда Фуко иронизировал по поводу теоретических бурь, «которые могли породить несколько волн и смутить водную гладь», называя все это «бурей в стакане воды», всем становилось ясно, что речь идет об Эколь Нормаль[100]. И тогда Альтюссер дополняет английскую версию книги «Читая „Капитал“», появившуюся в 1970 году, примечанием о Фуко, напоминающим предостережение:

«Он был одним из моих учеников, и кое-что из моих наработок перешло в его исследования, в частности, отдельные формулировки. Но в русле его идей и под его пером смысл выражений, заимствованных у меня, превратился во что-то прямо противоположное тому, что я в них вкладывал»[101].

Несмотря на теоретические расхождения, о которых было заявлено сдержанно, но твердо, Альтюссер и Фуко останутся друзьями. Фуко всегда будет относиться к Альтюссеру с большим уважением. И находить самые резкие слова, бичуя тех, кто будет смеяться над профессором, когда задуют другие ветра и марксизм выйдет из моды.

Фуко был «коммунистом-ницшеанцем», поскольку все еще находился внутри теоретического пространства, задававшегося феноменологией и марксизмом, когда открыл для себя великих современных писателей — Батая и Бланшо, которые заворожили его, с которыми он будет себя сопоставлять и которых станет цитировать при всяком удобном случае. Именно благодаря этим авторам он порвет тенета, удерживавшие его на территории философии и политики. Это открытие не обошлось без вмешательства Сартра, точнее, его книги литературно-критических очерков «Ситуации», вышедшей в 1948 году, где указанным авторам были посвящены обширные статьи. «Мы приходили к Батаю и Бланшо через Сартра, но мы читали их вопреки Сартру», — объясняет Жак Деррида. Во всяком случае, они приведут Фуко к «ницшеанству», как он будет многократно повторять в дальнейшем. Он откроет также для себя Рене Шара и Беккета. В 1953 году будет поставлена пьеса Беккета «В ожидании Годо» — «спектакль, от которого перехватывает дыхание»[102].

Так начался для Фуко период увлечения литературой, длившийся вплоть до конца 1960-х годов, когда на смену литературному пришло политическое видение мира. Фуко скажет однажды Полю Вейну, имея в виду пятидесятые годы: «В то время я мечтал быть Бланшо». И расскажет о том, как со страстью поглощал обзоры, которые этот писатель регулярно публиковал в «Nouvelle Revue fran?aise» с января 1953 года. Заметим, что в октябре того же года Бланшо публикует длинный комментарий к «Безымянному» Сэмюэла Беккета и анализирует растворение, исчезновение «я» и автора в этом тексте[103]. Возможно, именно благодаря Бланшо Фуко обнаружил эту книгу, которую впоследствии будет часто цитировать, как, например, в 1970 году на инаугурационной лекции в Коллеж де Франс. Он будет приводить цитаты, но, конечно, без ссылки на автора. В том же 1953 году французский перевод книги Карла Ясперса «Стриндберг, Ван Гог, Гельдерлин…» вышел с предисловием Бланшо. Фуко — внимательный читатель Ясперса. В его ранних статьях часто упоминается «Общая психопатология» этого автора. В исследовании «Стриндберг, Ван Гог…» Ясперс набрасывает широкими мазками историю форм безумия:

«Представляется соблазнительным говорить об особой связи, существовавшей между истерикой и разумом, существовавшей до XVIII века, об особой связи, якобы существующей между шизофренией и разумом нашего времени»[104].

Предисловие Бланшо называется «Безумие прежде всего». В нем можно прочесть:

«То, для чего наука ищет причины, еще не понято. Понимание гонится за ускользающим объектом, мощно и неустанно продвигаясь к области, где оно уже невозможно, где факт, взятый в своей абсолютно конкретной реальности, становится темным и непроницаемым»[105].

Работы Бланшо, несомненно, являются одним из основных источников, позволяющих понять исследования Фуко в последующие годы.

Что же касается поэзии Шара, ее следы прослеживаются во многих работах Фуко — от самых первых до последних: в предисловии к статье Бинсвангера «Сон и экзистенция» 1953 года или в предисловии к книге «Безумие и неразумие» 1961 года, где Фуко заявляет:

«Что касается правила, метода, то я остановился на том, что содержится в одном тексте Шара, где также можно прочесть самое проникновенное и самое строгое определение истины: „Я сорвал с вещей иллюзию, которую они порождают, от нас защищаясь, и оставил за ними то, что они нам уступают“»[106].

Предисловие заканчивается еще одной цитатой из Шара — три строчки, взятые в кавычки. На этот раз Фуко не дает никакой отсылки и даже не называет имени автора:

«Вдохновенные спутники, что едва шепчете, идите, потушив лампу, и отдайте сокровища. Новая тайна поет в ваших костях. Развивайте вашу законную непохожесть»[107].

Рене Шар вновь появляется в 1984 году, на обложке последних книг Фуко «Использование удовольствий» и «Забота о себе». Поль Вейн рассказывает, что в начале пятидесятых годов Фуко знал стихи Шара наизусть и часто цитировал «Акулу и чайку». Несколькими годами позже в Швеции он будет требовать от своих студентов и друзей, чтобы они, прежде чем войти к нему, продекламировали стихотворение Шара.

Но странным образом Фуко, знавший многих и встречавшийся со многими, так и не увидел своих кумиров. Батай умер вскоре после возвращения Фуко во Францию. Ни с Бланшо, ни с Шаром у него не было никаких контактов. В книге «Мишель Фуко, каким я его себе представляю», появившейся после смерти философа, Бланшо рассказывает, что ему довелось поговорить с ним только один раз:

«С Мишелем Фуко у меня не было никаких личных отношений. Я его никогда не встречал, если не считать единственного раза — во дворе Сорбонны во время событий мая 1968-го, быть может, в июне или июле (но мне сказали, что его там не было), когда я обратился к нему с несколькими словами, причем он не знал, кто с кем говорит»[108].

Бланшо отрецензирует книгу «История безумия» сразу после ее выхода, а через два года — книгу «Раймон Руссель». В 1966 году Фуко посвятит работам Бланшо длинную статью «Мысль извне». Таким будет их диалог, перетекавший из статьи в статью, из книги в книгу. «Вот так-то мы, быть может, и разминулись», — скажет Бланшо[109]. Но, возможно, в глубине души они хотели, чтобы все обстояло именно так.

Что же касается Рене Шара, то Фуко также никогда с ним не встречался. Он ему даже не звонил — уточняет Поль Вейн, который был связан и с Фуко, и с Шаром. Как-то в 1980 году Вейн и Фуко «составили заговор» с целью провести Шара в Коллеж де Франс. «Заговор» тут же провалился, поскольку они обнаружили, что поэт… уже давно пенсионного возраста. Сам Рене Шар с большим уважением относился к философу и восхищался его книгой «История безумия», а после смерти Фуко посвятил ему одно из своих последних стихотворений. Правда, это стихотворение, «Сумерки в Крезе», создано не в связи со смертью Фуко — оно написано 21 июня 1984 года, за четыре дня до смерти философа. Шар подарил автограф Вейну, который жил по соседству с ним, в деревне на юге Франции. Ему хотелось утешить Поля, оплакивавшего смерть друга. Но, когда Вейн прочел:

Пара лис, раскидывая снег,

Топтала кромку норы брачной:

В сумерках на иссеченных боках

Любовь жестокая открывается

Обжигающей жаждой в крошках крови, —

он взволновался до слез и сказал поэту: «Мы звали Фуко Fuchs». Так возникли посвящение Фуко и идея прочесть четверостишие на похоронах Фуко в Вандевре-дю-Пуату. Вопреки возникшей легенде, никаких других пересечений, кроме того, что произошло post mortem, между этими двумя людьми не было. «Как приятно верить в эту легенду! — говорит Поль Вейн в готовящейся им книге о Рене Шаре. — Но честнее раз и навсегда поставить точку».