Театральная улица Т. П. Карсавина[48]

Театральная улица

Т. П. Карсавина[48]

Моя бабушка, Мария Семеновна, жившая обычно у маминой сестры, всегда приезжала к нам на рождественские праздники. Ее посещения доставляли мне большую радость. Очень остроумная, с неизменно ровным и прекрасным характером, она обладала редкой способностью радоваться жизни, которую не смогли в ней подавить даже чрезвычайно стесненные материальные обстоятельства. Когда-то она была настоящей красавицей, и до сих пор еще у нее сохранились прекрасные темные глаза и гладкая кожа, как у молодой женщины. Свой нос с горбинкой бабушка называла римским. Греческая кровь (она была урожденная Палеолог) придавала ее красоте оригинальный характер. Бабушка обожала беседовать с нами о своем детстве и обо всей своей жизни. Как только у нее находились слушатели, она вспоминала сотни историй и рассказывала их всегда с одинаковым увлечением, независимо от того, кто окружал ее – дети, прислуга, родственники или чужие люди. Случалось, что мама пыталась прервать ее веселую болтовню: «Мама, ты забываешь, что говоришь с детьми!» Но мы умоляли бабушку продолжать. Ее истории напоминали сказки из «Тысячи и одной ночи».

С юмором, вдохновенно рассказывала она – а нам было тогда меньше десяти лет – о балах-маскарадах в Благородном собрании в Санкт-Петербурге, где она сумела очаровать императора Николая Павловича, об изменах мужа, который приходил к ней исповедоваться в грехах со словами: «Мари, ангел мой, ты все поймешь и простишь!» Дедушка умер молодым, растратив все состояние и оставив без гроша молодую жену с тремя маленькими детьми. Долгие годы она жила в крайней бедности, но вспоминала об этом без горечи и даже довольно весело.

Маленькая пенсия была единственным источником существования, и часто весь ее обед состоял из селедки и куска хлеба. Но дети были обеспечены: сын воспитывался в морском корпусе, а две дочери – в сиротском институте. Наконец наступал сочельник, и вечером, как это было заведено, мы собирались заняться гаданием. Елка была куплена уже накануне. Отец очень любил традиционную рождественскую елку, старался отыскать самую красивую, и всегда брал меня и Леву себе в помощники. Мы привозили елку домой на санках и принимались ее украшать. Отец приносил кухонный стол, ставил на него стул и, забравшись наверх, прикреплял к самой верхушке елки большую звезду. Мы передавали ему украшения и свечи, которые надо было повесить вверху, а сами занимались нижними ветками. Украшать елку доставляло не меньшее удовольствие, чем видеть ее зажженной. Как зачарованная, перебирала я игрушки из фольги, пряники в форме солдатиков или барашков, восковых ангелочков с золотыми крылышками. Они спокойно покачивались в своем вечном полете, а я следила за тем, чтобы они висели подальше от свечей. Мы развешивали множество позолоченных грецких орехов и красных крымских яблочек, величиной с абрикос. Когда все свечи были прикреплены, мы раскидывали по елке хлопья ваты, которая выглядела как настоящий снег, и набрасывали на нее серебряный дождь, – затянутая золотой и серебряной паутиной, она начинала вся сверкать.

Мама была занята на кухне, наблюдая за приготовлением окорока, а бабушка оставалась с нами. Она читала газету и время от времени обращалась к отцу, которого очень любила: «Послушай, Платоша!» Политика ее не интересовала, зато она прочитывала все происшествия. Заметка о каком-либо несчастном случае заставляла ее говорить о внучке Нине и ее пристрастии к конькам. По убеждению бабушки, подобные развлечения до добра не доведут. Мы держались с бабушкой на равной ноге и часто поддразнивали ее нескромными вопросами: «Бабушка, почему у тебя белые волосы, а шиньон черный и зачем ты покрываешь его сеткой?» В конце концов она объяснила нам, что это – шиньон на каждый день, а есть у нее другой, лучше подобранный к волосам, но его она хранит для торжественных случаев.

Бабушка тоже не упускала возможности подразнить внучек. Однажды она убедила нас в необходимости нюхать табак, доказывая, что нет лучшего средства для того, чтобы придать блеск глазам. <…>

В феврале мне исполнилось пятнадцать, и теперь я уже пользовалась всеми привилегиями старших. <…>

Теперь с нами жила бабушка. Ей уже было за семьдесят, и ее умственные способности заметно слабели, но физически она еще оставалась крепкой. Бабушка вставала первой в доме и до поздней ночи копошилась в своей комнате. Звук выдвигаемых и задвигаемых ящиков свидетельствовал о том, что бабушка что-то искала. Большая часть ее времени уходила на поиски, так как все вещи постоянно играли с ней в прятки. Велико было ее расстройство, когда выяснилось, что она не сможет присутствовать в училище на вручении награды Льву: ее любимец получал золотую медаль. Бабушка была вынуждена пропустить это торжественное событие, так как куда-то запрятала свой выходной шиньон. Всегда очень внимательная к своему туалету, она не могла себе позволить появиться в обществе без шиньона. «Я положила его здесь», – твердила она, беспрестанно возвращаясь на одно и то же место, как будто надеялась, в конце концов, найти там пропавшую вещь. И добавляла: «Чур-чур, дурака не валяй: поиграл и отдай!» Так взывала она к невидимым духам, которых подозревала в злых шутках.

Когда бабушке предложили место в богадельне для вдов при Смольном монастыре, она переехала туда на постоянное жительство. Бабушка осталась в моей памяти как необычайно яркая и цельная личность; о событиях ее жизни можно было бы написать интересную книгу[49].