Академик-двоечник

Академик-двоечник

Излюбленным местом наших детских и юношеских развлечений был ЦГТКО — парк культуры и отдыха на Елагином острове. Мы с приятелями часто гуляли и на соседних островах, Крестовском и Каменном, и в этом отношении мало отличались от своих сверстников вековой давности — вот только родительских дач у нас там не было. Эти бывшие дачи состоятельной питерской публики давно уже стали домами отдыха, санаториями и резиденциями для партийных боссов и официальных зарубежных гостей. Дорога на острова проходила через Кировский (Троицкий) мост, и при въезде на него со стороны Марсова поля можно было иногда наблюдать проезд кортежей с разными государственными лидерами. Наша школа была ближайшей к этому месту, и в этих случаях старшие классы снимали с уроков, раздавали нам бумажные флажки, и мы вместе с привезенными на специальных автобусах «представителями трудящихся» должны были приветствовать высоких гостей: махать флажками и выкрикивать по бумажкам всякие лозунги. Это занятие всем нам очень нравилось — и на уроках сидеть не надо, и поорать можно вволю, и увидеть очередную знаменитость, ехавшую обычно в открытом лимузине вместе с кем-нибудь из советских вождей.

Таким образом, я имею возможность похвалиться тем, что видел вблизи иранского шаха Мохамеда Реза Пехлеви с

его красавицей шахиней, президента Франции де Голля (этого позже, когда учился в институте), индийского президента Джавахарлала Неру с дочкой Индирой, кубинского лидера Фиделя Кастро и уйму руководителей так называемых братских стран — Болгарии, Румынии, Польши, ГДР и пр. Несколько раз лицезрел сопровождавших гостей Хрущева и Брежнева, который тогда был Председателем Президиума Верховного Совета. При объезде памятника Суворову кортеж замедлял ход, и его пассажиров можно было разглядеть довольно подробно. Больше всего разговоров и обсуждений у нас в классе вызвал Фидель Кастро, который благодаря своему высокому росту на две головы возвышался над стоявшим рядом низеньким и толстеньким Хрущевым. Советские дети и молодежь бредили тогда кубинской революцией, юнцы принялись отпускать бороды на манер героических «барбудос», а берет набекрень стал самым популярным головным убором.

Ну а мы предпочитали ездить на острова не по суше, через тот же Кировский мост, а по воде — на речном трамвайчике. Пристань этих катеров находилась совсем рядом, перед Летним садом, ходили они часто, а билет хотя и стоил дороже трамвайного, но все же был по карману любому школьнику. Тем более что для оплаты всевозможных островных развлечений все равно требовалась некая сумма в пределах послереформенного (1961 года) рубля. Речной трамвайчик пересекал Неву и дальше, от стоянки крейсера «Аврора», шел по Большой Невке. В виду Елагина дворца он сворачивал в Среднюю Невку и вскоре причаливал к дебаркадеру ЦПКО. Вся поездка занимала примерно полчаса.

Во время этих коротких водных путешествия я всегда любовался длинными изящными лодками, рассекавшими невысокую волну, а чаще мелкую рябь невских рукавов и протоков. Сидевшие в них гребцы не сидели неподвижно, а ездили туда-сюда на подвижных сиденьях. Лодки эти были всех калибров, от юрких одиночек до внушительных крейсеров-восьмерок, в которых на корме сидел еще и девятый член экипажа — рулевой. Частенько, когда мы обгоняли стоявшую неподвижно или шедшую тихим ходом восьмерку, ее экипаж для поддержания спортивной чести налегал на весла и через несколько минут легко обходил наш трамвайчик. В движениях гребцов физическая сила сочеталась с отточенной слаженностью, они были быстры, но размеренны и несуетливы. Когда же я узнал, что и лодки, и сами гребцы называются академическими, то твердо решил заняться этим видом спорта. Да и где ж им еще было заниматься, если не в Ленинграде с его десятками рек и каналов. С палубы речного трамвайчика было хорошо видно, как академические лодки приставали к наплавным причалам — бонам — гребных клубов, расположившихся по берегам Каменного и Крестовского островов.

Решено — сделано, и в один ясный весенний день я отправился на острова в поисках какого-нибудь гребного клуба, в который меня согласятся принять. Первым по пути попался клуб «Знамя», куда я беспрепятственно проник и принялся осматривать эллинги — помещения для хранения гребных судов — и сами эти суда, весла и прочие интересные вещи. Тут как раз к бону подвалила лодка-четверка, в которой каждый гребец орудовал одним веслом. Я уже знал, что такие лодки называются распашными, а если каждый гребет двумя веслами — то парными. Из лодки вылезли ребята примерно моего возраста или немного постарше, а со скамеечки, или, по-гребецки, банки, рулевого поднялся невысокий плотный дядечка с надписью USSR на синем тренировочном костюме с белыми полосками. По-видимому, мое восторженное лицо сразу все сказало опытному тренерскому глазу. Не задавая никаких вопросов, он лишь мельком оглядел меня и кивком головы пригласил следовать за собой. Привел в маленький спортзал и показал на штангу с двумя здоровенными дисками — давай, парень, отжимай. Раза три у меня получилось, четвертый только наполовину, а на пятой попытке я грохнул штангу о помост. Ну, думаю, сейчас выгонит. Но тренер только хмыкнул, после чего записал фамилию, велел взять справку об успеваемости из школы и справку о здоровье из поликлиники и явиться в спортивной форме в пятницу к четырем часам.

А чтобы я не испытывал излишних иллюзий, тренер сразу объявил, что сесть в академическую лодку-скиф мне удастся не скоро — если вообще я доживу до этого счастливого момента, а не буду досрочно отправлен в ЦГТКО грести на фофане. Вот на таком — и показал на обычную неказистую прогулочную лодку, на которой невдалеке какой-то парень катал свою подругу под розовым китайским зонтиком. И я дал себе слово ни за что не допустить такого унижения и тренироваться без устали, пока не обгоню позорного фофана на своем стремительном и изящном скифе.

И начались утомительные тренировки по два раза в неделю. Каждая состояла из общефизической подготовки — работы со штангой и гирями, бега по аллеям Крестовского острова и прочих полезных упражнений — и собственно гребной части. Только гребли новички вроде меня не на воде, а на суше, в специальном гребном бассейне и на тренировочных станках, устроенных на кромке причала-бона. При этом здоровенное академическое весло погружалось в воду реки, в точности как при гребле на лодке, вот только бон, в отличие от нее, оставался при этом на месте. Где-то через месяц нам торжественно объявили, что мы ворочаем веслами уже достаточно прилично, чтобы не позорить наше «Знамя» перед проходящими по Невке гребными судами других клубов, и в следующий раз нас пустят на воду. «А на чем?» — робко спросил один из моих коллег. Тренер был явно шокирован столь наивным вопросом — на гребном плоту, разумеется, на чем же еще?

Через три дня мы, сгибаясь под весом тяжеленной дощатой посудины, вытащили ее из эллинга — сарая для хранения гребных судов — и кое-как спустили на воду. Гребной учебный плот представлял собой уродливое неуклюжее подобие академической лодки: шире ее раза в четыре, с тупыми носом и кормой. Вдоль каждого борта имелось по шесть подвижных сидений — банок, а весла и уключины были того же аутригерного типа, что и на любой академической лодке. Тренер сидел у руля на корме этой миниатюрной галеры, но мог и ходить между рядами гребцов, покрикивая и поправляя наши движения и ошибки при действиях веслом. Пусть медленно и со скрипом, но эта штука по крайней мере плыла по воде! Через несколько тренировок мы обогнули на ней Каменный остров и даже обгоняли по пути фофаны, о пересадке на которые тренер уже речь не заводил.

И вот к середине лета настал долгожданный момент: нас посадили на настоящую академическую лодку-восьмерку. Правда, все еще учебную, клинкерную, а не скифовую. Это значит, что корпус лодки был набран из матовых длинных деревянных планок, а не изготовлен из блестящей, покрытой лаком фанеры каких-то ценных древесных пород. Клинкерная лодка была тяжелее и медленнее скифовой, но внешне они выглядели очень похоже, и техника гребли на них ничем не отличалась. В наш экипаж из шестерых новичков добавили двух опытных ребят, по одному с каждого борта, и одного из них назначили капитаном. Мы должны были его слушаться во всем и на воде и, в особенности, на суше. Ведь после каждой тренировки лодку нужно было вытащить на бон, отмыть от масляных и прочих пятен, насухо протереть, отнести в эллинг и поставить там на стеллаж. То же самое требовалось проделать с веслами. Иногда нам везло, и, причалив — «подвалив» — к бону, мы обнаруживали, что там уже ждет своей очереди другой экипаж, — значит, мыть и чистить достанется им. Время от времени мы занимались разными мелкими починками и подкрасками лодок и инвентаря и всякими хозяйственными работами по клубу.

К концу августа наш экипаж прилично сработался, никто уже не выбивался из такта и не филонил при тяге весла на себя усилием рук и корпуса. Зашла речь о том, чтобы пересадить нас на скифовую восьмерку. Моя первая эйфория от гребли на настоящей спортивной лодке к этому времени прошла, и я стал задумываться о продолжении своей академической карьеры. В гребле на восьмерке мне не очень нравился ее коллективный характер. Когда после тренировки и всяких хозяйственных работ ребята усаживались в помещении клуба поболтать о том о сем или гурьбой шли к трамвайной остановке, мне их разговоры были неинтересны. Вдобавок они были из одной школы, почти все — тайком от родителей и от тренера — курили и не прочь были выпить пива или дешевого портвейна, а меня к этому совсем не тянуло. Курить я начал года через три, когда во время туристического похода по Вуоксе оказался единственным некурящим в четырехместной палатке и вся туча комаров устремилась на меня. Жалили они чудовищно, репеллентов никаких у нас не было, рекомендованный моей мамой одеколон «Гвоздика» их, похоже, только сильнее привлекал — поневоле пришлось закурить услужливо предложенную соседом сигарету «Шипка».

А пока что моя восьмерочная компания начала меня несколько тяготить, да и они посматривали на меня как на маменькиного сынка — не курит, не пьет, вечно домой торопится. В общем, не вписался я в экипаж, что в таком командном виде спорта является серьезным недостатком. По-видимому, наш тренер тоже стал это замечать — притом что часто хвалил меня за технику гребка, координацию и усердие на тренировках. И когда он сказал мне, что подыскивает экипаж для парной двойки и не хочу ли я попробовать, я с радостью ухватился за это предложение. Во-первых, сработаться с одним напарником точно будет легче, чем с семерыми парнями. Во-вторых, парная гребля, когда гребец действует двумя веслами, мне всегда нравилась больше «галерной» распашной. В-третьих, с парной двойки легко будет пересесть и на одиночку — лодку моей мечты.

И я стал академиком-двоечником. Напарником оказался мой тезка Миша — парень моего возраста, но уже с полуторагодичным стажем гребли на парных двойках и одиночках. Это тоже было хорошо: есть у кого поучиться и не возникает вопрос, кто главнее. Вдобавок выяснилось, что он тоже коллекционер, только я собираю марки, а он — открытки с видами городов. Проблему обращения к членам нового двоечного экипажа тренер решил просто: я стал Мишей-черным, а мой напарник — Мишей-рыжим (хотя волосы имел скорее русые).

До поздней осени мы с Мишей-рыжим ходили на своей двойке по рукавам и каналам невской дельты, выходили и в Финский залив. Когда я приходил на тренировку, а его не было (начался учебный год, и свободного времени у нас обоих стало гораздо меньше), то я брал свободную одиночку и шел на ней к стрелке Каменного острова, а оттуда углублялся в залив, доходя иногда до Лахты. Погода в Питере всегда капризная, а осенью и подавно: может внезапно налететь порывистый ветер, зарядить дождь, а на заливе вдруг разведется порядочная волна. Не очень приятно бывало оказаться в такой момент в утлой лодочке далеко от берега, да еще когда начинает темнеть. Хотя по-настоящему я попал в переделку только раз, когда в такую свежую, как говорят моряки, погоду в опускающихся сумерках посадил свою одиночку на песчаную отмель в заливе в паре километров от стадиона имени Кирова. Никакие попытки сняться посредством усиленных гребков и раскачиваний не помогли, пришлось вылезать из лодки в холодную воду и сталкивать ее на место поглубже, а там влезать в нее, одной рукой удерживая оба весла перпендикулярно корпусу — а то перевернется, и тогда хоть вплавь спасайся. Получилось с четвертой или пятой попытки, и, мокрый с головы до ног, трясясь от холода и уже почти в полной темноте я из последних сил погреб обратно, моля Бога только об одном: чтоб не сесть снова на мель или не налететь на плавучее бревно — идешь на лодке-то спиной вперед, время от времени оглядываясь через плечо. Пришел на базу и еще издали был обложен трехэтажными недетскими матюгами трех тренеров, которые как раз устанавливали на клубную моторку поворотную фару, чтобы отправляться на поиски. Перед выходом в плавание я, как положено, отметился в журнале и просрочил время возвращения уже больше чем на час. Думал — побьют они меня, но нет, схватили, потащили в тренерскую, влили внутрь полстакана водки и принялись оттирать и укутывать в какие-то рваные одеяла. Один из них отвез меня домой на своем «Москвиче», передал с рук на руки родителям и объяснил, чем вызван исходящий от меня густой водочный дух. На следующее утро я с опаской открыл глаза — но оказалось, что октябрьское купание под дождем в Финском заливе обошлось без последствий. И я решил съездить в клуб, поблагодарить тренеров и заодно проверить, не выгоняют ли меня оттуда в ЦПКО на фофан. Приезжаю, а там уже на доске объявлений висит приказ по клубу: отмечаются мои правильные действия в опасной ситуации, а во избежание повторения таких ситуаций выход одиночек и двоек без рулевого в залив разрешается отныне только спортсменам первого разряда и мастерам спорта. А всяким там вторым юношеским вроде меня — ни-ни.

Но сезон все равно был на исходе, а следующей весной, когда сошел последний невский лед и берега островов покрылись молодой зеленью, о запрете как-то забыли, и я снова на одиночке — или на двойке в компании с рыжим тезкой — выходил далеко в залив. Остановившись передохнуть, разворачивал лодку и глядел минут десять в морскую даль. Воображал, что это никакая не высмеянная моряками Маркизова Лужа, а бескрайний океан, который мне вряд ли суждено увидать. От этого сердце наполнялось грустью — совершенно напрасно, как показала дальнейшая жизнь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.