Привал демонстрантов и моя бабушка-волюнтаристка

Привал демонстрантов и моя бабушка-волюнтаристка

Дом на Аптекарском находился совсем недалеко от центральной ленинградской площади — Дворцовой. На ней два раза в год по главным советским праздникам, Первого мая и Седьмого ноября, устраивались военные парады и шествия работающих и учащихся горожан — «демонстрации трудящихся». Рано утром колонны войск стекались на площадь по трем основным маршрутам: по соседней с нами улице Халтурина, по Невскому проспекту, до которого тоже было не больше десяти минут быстрым шагом, и через Дворцовый мост. Мы уже знали по опыту прошлых лет, какие войсковые части каким путем пойдут, и заранее шли на тот перекресток, откуда удобнее всего было любоваться их маршем. Наиболее популярные среди мальчишек того времени участники парада — суворовцы и нахимовцы — проходили как раз по Халтурина, и мы ожидали их просто на ближайшем углу. Пока папа учился в Академии связи, она, понятное дело, была моим фаворитом на майских и ноябрьских парадах, и ее колонна тоже шла по Халтурина, спустившись с Кировского моста после многокилометрового марша от окраинного Лесного проспекта.

Колонны шли в ротном строю, по восемь человек в шеренге, с развернутыми знаменами и оркестрами. Время от времени оркестр переставал играть, и марш продолжался под барабанную дробь, а потом по сигналу тамбурмажора с высоким бунчуком, украшенным кистями и колокольчиками, оркестр вступал снова. Это было красивое, запоминающееся зрелище, и я на всю жизнь сохранил некоторую слабость к подобным военным церемониям. Особенно хороши были первомайские парады. Если весна выдавалась теплая, то приказ по гарнизону о переходе на летнюю форму одежды издавался в конце апреля, и участники парада маршировали в мундирах со всеми своими орденами и медалями, которыми в те послевоенные годы могли похвастаться даже многие курсанты и солдаты-сверхсрочники, а уж офицеры и подавно.

Принадлежностью офицерской парадной формы вплоть до ее реформы, инициированной Жуковым (кстати, еще одна причина, по которой его многие не любили в армии), было холодное оружие — шашки. Проделывать шашкой различные приемы, да еще в плотном парадном строю, было непростой наукой. Папа перед каждым парадом приносил домой шашку и ежедневно тренировался перед зеркалом, по моей команде выхватывая ее из ножен, поднося эфес к самому носу и затем перекладывая на плечо. Потом эти движения проделывались в обратной последовательности, и самым сложным было не промахнуться острием клинка мимо ножен. Главное при этих экзерцициях было держаться от папы подальше, но при этом все подмечать и докладывать ему о малейших неточностях. Хотя папа сам просил меня критиковать его упражнения, мои замечания он воспринимал с некоторой обидой. Дело в том, что в его детстве в городе Новозыбкове, откуда он был родом, стоял кавалерийский полк, учения которого с восторгом наблюдали все местные мальчишки. И с тех пор папа, которому и на лошади-то приходилось сидеть всего несколько раз за всю его военную карьеру, считал себя большим знатоком кавалерийского дела вообще и владения холодным оружием в частности. Даже его любимыми песнями для мурлыкания под нос были «Мы красная кавалерия» и «Кони сытые бьют копытами» — довольно странный выбор для бывшего автомобилиста, превратившегося в авиационного радиоинженера.

После прохождения торжественным маршем по Дворцовой площади слушателей военных академий распускали по домам, в отличие от курсантов училищ, которым приходилось строем возвращаться в свои казармы. Из всех своих сокурсников папа жил ближе всех к Дворцовой, и поэтому вместе с ним к нам домой всегда вваливалась целая компания офицеров, сгоравших от нетерпения поскорее отметить революционный праздник и успешное завершение парада. Для такого случая у нас было припасено несколько бутылок «Столичной», «Перцовки» и «Старки», заранее купленных офицерами в складчину. А уж бутерброды с килькой и полтавской колбасой мама выставляла на большом блюде как бы от хозяев дома. Выпивали и закусывали по-гусарски — стоя вокруг стола, позванивая шпорами и побрякивая шашками. Живо обсуждались детали только что отбытого парада: кто кому чуть было ухо клинком не отхватил по команде «Шашки в ножны!», кто с ноги сбился перед самой трибуной и как артиллерийская академия — вечный соперник связистов по строевой части — снова обделалась, завалив фронт при захождении правым плечом вперед, мать их идти — «извините, Любовь, э-э-э, Марковна, наше казарменное обхождение, академиев не кончали, а еще только на четвертом курсе, го-го-го».

Мама с этими неизбежными гостями тоже особенно не церемонилась и через полчаса начинала их выпроваживать, напирая на то, что дома жены и детишки ждут. Кое-кто к этому времени успевал так угоститься, что норовил на прощанье щелкнуть каблуками с одновременным целованием ручки и отсалютовать шашкой по всей форме. Бывало, что и на диван приходилось укладывать прямо в сапогах со шпорами, отдохнуть часик-другой. Ибо известно было, что в окрестностях Марсова поля рыщут усиленные патрули под командой морских офицеров из Кронштадта, не участвовавших в параде и оттого особо злобствующих на подвыпивших сухопутных братьев по оружию.

Когда все или почти все «академики» отправлялись по домам, стол нужно было поскорее прибрать и накрыть заново к приходу новой партии гостей — демонстрантов.

Походы на демонстрацию были, с одной стороны, досадной обязаловкой, заставлявшей людей в выходной день вставать ни свет ни заря, тащиться на сборный пункт возле своей работы, а оттуда в колонне завода, института или иного учреждения пешком проделывать многокилометровый маршрут с бесконечными остановками, выравниваниями и подтягиваниями. Вдобавок солидным людям приходилось нацеплять на одежду дурацкие красные банты и бумажные цветочки, а в руках тащить увесистые флаги, транспаранты и — самое противное — портреты руководителей партии и правительства. По окончании демонстрации все эти символы лояльности и патриотизма нужно было относить обратно на работу и там сдавать под расписку. Хорошо еще, если попадался достаточно гуманный и ушлый секретарь парткома и организовывал высылку в окрестности Дворцовой площади грузовика, возле которого демонстранты сдавали казенное имущество и с облегчением отправлялись по домам.

С другой стороны, участие в демонстрации создавало эффект карнавального шествия, традиционно любимую народом ярмарочную атмосферу, резко отличавшуюся от серых трудовых будней. По всему пути до площади из репродукторов звучала музыка, приветствия «славному коллективу такой-то ситценабивной фабрики», и сами люди пели популярные песни и даже дозволенные в этот день матерные частушки про тещ, гулящих девок и на подобные вечно актуальные, но политически безобидные темы. На остановках частенько устраивались импровизированные танцы с притопами, прихлопами, пришлепываниями дам пониже спины и соответствующими взвизгиваниями. В общем, скучно не было. А для полной гарантии у каждого второго с собой было чем смочить горло и повеселить душу. Пристально наблюдавшие за порядком дружинники с повязками (в большинстве своем рядовые сотрудники КГБ и милиционеры в штатском) сквозь пальцы смотрели на организовывавшиеся то тут, то там компании «на троих» и только просили на время отойти из колонны куда-нибудь в подворотню. Правда, культурную чистую подворотню еще найти нужно было: ведь о такой детали, как общественные туалеты по пути следования многотысячных колонн, начали кое-как заботиться только к середине семидесятых годов.

Демонстранты — знакомые и родственники — и до нашего отъезда на Дальний Восток заходили к нам отдохнуть, угоститься и — last but not least — ответить на неумолимый зов природы. А уж после нашего возвращения оттуда, когда папа стал работать в научно-исследовательском институте, а мама в издательстве, их коллеги по работе стали нашими регулярными гостями каждое Первое мая и Седьмое ноября. Часам к двенадцати дня собиралось человек до двадцати, веселились и даже танцевали под патефон, а позже под электропроигрыватель. Бывало, что засиживались до вечера, мило беседовали и заводили новые знакомства: по меньшей мере еще одна инженерно-редакторская чета впервые познакомилась, очутившись рядышком на нашем серо-коричневом диване. Кто-то из наших праздничных гостей вычитал в биографии Маяковского, что когда-то совсем рядом с нами, в упоминавшемся уже доме Адамини, располагалось артистическое заведение под названием «Привал комедиантов». Уже много позже я узнал, что туда любили захаживать не только Глашатай Революции и будущий нарком Луначарский, но и Ахматова, Северянин, Шагал, Добужинский… А тогда начитанный остряк по аналогии окрестил нашу квартиру «Привалом демонстрантов» — с чем все дружно согласились.

Директор и секретарь партбюро маминого издательства специально освобождали ее от похода на демонстрацию в связи с «важным общественным поручением», которое заключалось в приготовлении у нас дома бутербродов, громадного салата оливье и торта наполеон. В папины обязанности входило заранее закупить вино для дам, развести в нужной пропорции сэкономленный всем отделом лабораторный спирт и сопроводить участвующих в складчине демонстрантов от Дворцовой площади к нам на Аптекарский. Когда через несколько лет мы переехали на другую квартиру, это стало немалым разочарованием для коллег по работе моих родителей.

Негде стало отдохнуть и закусить обессиленным демонстрантам — ведь не у моей же бабушки, с которой мы поменялись квартирами. Сама бабушка в последний раз выходила на первомайскую демонстрацию еще в те годы, когда на ней носили портреты пламенных большевистских вождей Бухарина и Зиновьева. Но и теперь она неожиданно для всех оказалась причастной к праздничному ликованию ленинградских трудящихся.

По окончании одной из демонстраций еще до нашего переезда с Аптекарского кто-то из знакомых принес к нам укрепленный на красном древке портрет Хрущева. По какой-то причине не удалось ему вовремя избавиться от этой почетной ноши. Прислонил он портрет к шкафу у нас на кухне, а уходя, так его там и оставил: может, забыл после веселого фуршета, а может — не хотел тащиться с ним на трамвае и метро через весь город. Обнаружив после ухода последних гостей первомайский сюрприз, папа чертыхнулся, достал гвоздодер и первым делом снял портрет с древка. Обернул фанерный щит с ликом «дорогого Никиты Сергеевича» мешковиной и засунул на антресоли, а добротное древко приспособил для запасной швабры. После чего о портрете все благополучно забыли, и жизнь пошла своим чередом: на Аптекарский переехала бабушка, а Никиту Сергеевича свергли с советского Олимпа и отправили на пенсию, обвинив в мало кому понятном грехе «волюнтаризма».

Произошел этот политический переворот в октябре 1964 года, и надо же было так случиться, чтобы вскоре после того мальчишки, гонявшие футбольный мяч по перекрытому для движения переулку (а перекрывали его каждый раз при подготовке к параду), засветили этим мячом прямо бабушке в окно. Стекло — вдребезги, и бабушка холодной ленинградской осенью очутилсь у себя дома практически при уличной температуре. Пошла в ЖАКТ, а он уже закрылся на праздники. Около хозяйственных магазинов на рынках обычно крутились умельцы, готовые за бутылку или две решить любую хозяйственную проблему, в том числе и стекло вставить — но и рынки уже начали отмечать годовщину Великого Октября. Поделилась бабушка своей бедой с соседом Павлом, тот, по своему обыкновению, почесал в затылке, покряхтел и пообещал стекло вставить — и замазка у него есть, и весь инструмент, вот только самого стекла нет, и в ближайшие три дня купить негде. Давайте, говорит, я вам пока окно фанеркой прикрою и одеялом завесим — ничего, не замерзнете. А после праздника схожу в москательную лавку на Сытном и сам вам стекло вырежу. И тут же принялся за дело — полез на антресоли за подходящим куском фанеры. Но фанерки все маленькие попадались, в основном от посылочных ящиков, когда-то отправленных нами из Воздвиженки, пока на свет Божий не появился хрущевский портрет — как раз по размеру окна, и даже отпиливать ничего не надо. Павел его вставил в оконную раму, прихватил гвоздочками там и здесь — ив бабушкиной комнате сразу потеплело. Поглядела бабушка и говорит: «Я вам, Павел Макарович, чрезвычайно признательна. Недаром Любочка всегда говорит, какие у вас золотые руки. Но что же, я три дня должна буду на эту свиную рожу смотреть?» Дело в том, что бабушка недолюбливала Хрущева — наверное, потому, что при Сталине она была моложе и здоровее. И дедушка при Сталине был жив-здоров — и даже волею случая уцелел при повальных арестах командиров Особой Дальневосточной армии вслед за разоблачением японско-польского шпиона Блюхера. А при Хрущеве дедушка ни с того ни с сего заболел и умер, и жить бабушке стало гораздо хуже.

«Это ничего, — отвечал Павел, — мы его мигом, того, оборотим». И переставил портрет тыльной стороной в комнату. Довольная бабушка тут же достала фарфоровый графинчик наливки «Спотыкач» и налила Павлу в дедушкин серебряный стаканчик. Павел для приличия поотнекивался, а потом стаканчик осушил и от второго не отказался.

Наутро вся квартира была разбужена оглушительным звоном и стуком во входную дверь. Стеша, крестясь и роняя с ног тапочки, бросилась отворять — на пороге стоял участковый милиционер с двумя товарищами в штатском. «А Юрик не у нас теперь живет, он женимшись», — пролепетала привычная к таким посещениям, но все же напуганная Стеша. «Мамаша, к вашему Юрику у нас новых претензий пока нет, — успокоил ее участковый. — А вот кто тут у вас в преддверии Октябрьской годовщины через окно проявляет солидарность с этим… ну, волюнтаризмом?» К этому времени в прихожую подошла и бабушка, сразу сообразившая, что речь идет о прекрасно видном с улицы портрете опального вождя. «Это я, — говорит, — им дырку прикрыла. А что мне, от холода коченеть, пока ваш ЖАКТ не откроется и стекольщик не опохмелится? Пройдите в комнату, полюбуйтесь сами». И отвела их посмотреть на выбитое окно, а заодно и на свое пенсионное удостоверение полковничьей вдовы. «Выходит, товарищ Симина, вы не имели намерения своими действиями неодобрительно отнестись к решениям Октябрьского пленума? А то к нам сигнал поступил от граждан: как так, везде волюнтаристские портреты уже две недели как сняли, а в Аптекарском его в окне выставили — не иначе, одобряют волюнтаризм. А теперь мы видим, что подоплека сего явления Хруща народу не идеологическая, а чисто бытовая», — это уже говорил товарищ в штатском, записывая что-то себе в блокнотик. И еще до обеда к бабушке явился неведомо откуда присланный стекольщик и совершенно бесплатно вставил новое стекло. Даже от рюмки «Спотыкача» отказался.

Полотно с портретом Павел отодрал от фанеры, и Стеша с бабушкой сожгли его в печи, покончив с волюнтаризмом решительно и бесповоротно. Фанерку же Павел запрятал обратно на антресоли — авось еще пригодится.