Прощание

Прощание

Прошлой осенью Эйнштейн получил длинное, путаное и, как часто бывало, глубоко личное письмо от Мишеля Бессо, одного из самых старых своих друзей. В нем главным образом говорилось о бедняге Эдуарде, младшем сыне Эйнштейна, психическое заболевание которого обострилось, и теперь его поместили в лечебницу вблизи Цюриха. Бессо заметил, что часто появляются снимки Эйнштейна с его падчерицами, но никогда – с сыновьями. Почему он не берет их в поездки? Возможно, он мог бы взять Эдуарда в Америку, чтобы получше узнать его.

Эйнштейн любил Эдуарда. Эльза как-то сказала одному из друзей: “Эта беда гложет Альберта”. Но он считал, что Эдуард унаследовал шизофрению от матери, как, возможно, и было на самом деле, и что он мало чем может помочь. Это была одна из причин, почему он не хотел подвергнуть Эдуарда психоанализу. Он считал его неэффективным, особенно в случаях тяжелых психических заболеваний, связанных с наследственностью.

С другой стороны, Бессо сам прошел курс психоанализа. В письме он был эмоционален и открыт, совсем как раньше, когда, больше четверти века тому назад, они, бывало, шли вместе домой из патентного бюро. У него были собственные проблемы, связанные с женитьбой, писал Бессо, имея в виду Анну Винтелер, с которой его познакомил Эйнштейн. Но, постепенно улучшая отношения с собственным сыном, он наладил и свой брак, а его жизнь приобрела больший смысл.

Эйнштейн ответил, что надеется взять Эдуарда с собой, когда поедет в Принстон. “К сожалению, все указывает на то, что наследственность проявляется очень явно, – жаловался он. – Я видел, как медленно, но неумолимо это надвигается еще тогда, когда Тете был мальчиком. В таких случаях внешние воздействия играют незначительную роль в сравнении с гормонами, а с этим никто ничего сделать не может”⁶⁷.

Ситуация была напряженной, но Эйнштейн знал, что должен – и хочет – повидать Эдуарда. Предполагалось, что в конце мая он поедет в Оксфорд, но он решил отложить поездку на неделю, чтобы съездить в Цюрих и побыть с сыном. “Я не могу ждать еще шесть недель до того, как увижусь с ним, – написал он Линденману с просьбой войти в его положение. – Вы не отец, но, знаю, вы меня поймете”⁶⁸.

Его отношения с Марич настолько улучшились, что, узнав, что вернуться в Германию они не могут, она пригласила их с Эльзой приехать в Цюрих и жить в принадлежавшем ей доме. Эйнштейн был приятно удивлен и остановился у нее, когда в мае приехал один. Но его встреча с Эдуардом оказалась еще более мучительной, чем он ожидал.

Эйнштейн принес с собой скрипку. Часто они с Эдуардом играли вместе. Музыка помогала им выразить чувства, которые высказать словами они не могли. Их фотография, сделанная во время этого визита, особенно трогательна. Они, по-видимому, сидят в комнате для посетителей психиатрической лечебницы. Оба в костюмах, сидят в неудобных позах близко друг к другу. Эйнштейн, отвернувшись, держит скрипку и смычок. Эдуард пристально смотрит вниз на кипу листков, кажется, что его теперь оплывшее лицо искажено болью.

Когда Эйнштейн уезжал из Цюриха в Оксфорд, он все еще считал, что и дальше будет каждые полгода проводить в Европе. Он не и не предполагал, что больше не увидит ни свою первую жену, ни младшего сына.

В Оксфорде Эйнштейн прочел лекцию в память Герберта Спенсера, где говорил о своем видении философии науки, а затем отправился в Глазго, где рассказывал о своем пути к общей теории относительности. Ему так понравилась поездка, что вернувшись в Ле-Кок-сюр-Мер, он решил в конце июля опять отправиться в Англию. На этот раз приглашение стало результатом совершенно невероятного знакомства.

Высокопоставленный британский офицер Оливер Локер-Лэмпсон был полной противоположностью Эйнштейну. Искатель приключений, сын викторианского поэта, во время Первой мировой войны он стал авиатором, руководил танковой дивизией в Лапландии и России, был советником великого князя Николая и, возможно, одним из заговорщиков, участвовавших в убийстве Распутина. А теперь это был адвокат, журналист и член парламента. Он учился в Германии, знал ее язык и людей и, может быть, именно поэтому одним из первых заговорил о необходимости подготовки к борьбе с нацистами. Будучи охотником до всего интересного, Локер-Лэмпсон пригласил Эйнштейна, с которым встречался прежде один раз, проезжая через Оксфорд, приехать к нему в Англию.

Приглашение было принято, и неутомимый военачальник использовал его приезд по максимуму. Он представил Эйнштейна Уинстону Черчиллю, в то время отстраненному от дел политику, находящемуся в оппозиции к парламенту. За завтраком в саду поместья Черчилля в Чартвелле они обсудили перевооружение Германии. “Он поистине мудр, – написал Эйнштейн Эльзе в тот день. – Мне стало ясно, что эти люди готовы и намерены действовать решительно и быстро”⁶⁹. Эта оценка была дана человеком, только что завтракавшим с Черчиллем.

Локер-Лэмпсон познакомил Эйнштейна с Остином Чемберленом, еще одним сторонником перевооружения Англии, и с занимавшим в прошлом пост премьер-министра Ллойдом Джорджем. Когда они прибыли в дом последнего, Эйнштейну вручили гостевую книгу, где он должен был расписаться. Дойдя до места, куда надо было вписать домашний адрес, он на мгновение задумался, а потом написал ohne, что значит “отсутствует”.

Локер-Лэмпсон очень подробно и красочно описал этот инцидент, когда вносил в парламенте законопроект о “расширении возможности получения гражданства евреями”. Эйнштейн в белом льняном костюме слушал его с галереи для посетителей. Локер-Лэмпсон утверждал, что Германия разрушает свою собственную культуру и угрожает безопасности своих величайших мыслителей. “Она выгоняет самого прославленного из своих граждан – Альберта Эйнштейна, – сказал он. – Когда его попросили записать свой адрес в книге посетителей, ему пришлось написать “таковой отсутствует”. Как должна быть горда страна, имеющая возможность предложить ему убежище в Оксфорде!”⁷⁰

Вернувшись в Бельгию в свой дом у моря, Эйнштейн решил, что до отплытия в Америку он должен хотя бы попытаться прояснить один вопрос. Корпорация женщин-патриотов по-прежнему пыталась не допустить его приезда как опасного, ведущего подрывную деятельность человека, а может быть, и коммуниста. Были и другие люди сходных с ними взглядов. Эйнштейн находил эти обвинения голословными и оскорбительными, опасался, что они обернутся неприятностями в будущем.

Из-за его социалистических умонастроений, истории с пацифизмом и неприятия фашизма тогда и фактически всю его жизнь многие думали, что он сочувствует русским коммунистам. Этому способствовало и то, что он искренне был готов поставить свое имя под любым направленным ему и выглядящим разумно манифестом или воззванием, не всегда задумываясь, что за приличным фасадом могут скрываться совсем другие намерения.

К счастью, готовность предоставить свое имя разного рода организациям соседствовала у него со стойким нежеланием появляться на митингах или тратить время на участие в различных неофициальных заседаниях. Поэтому было не так много политических групп и, уж конечно, среди них не было ни одной коммунистической, в которых Эйнштейн действительно принимал бы участие. И решение никогда не ездить в Россию он принял, поскольку понимал, что его имя может быть использовано в пропагандистских целях.

Время отъезда приближалось, и, чтобы расставить все точки над i, Эйнштейн дал два интервью. “Я убежденный демократ, – сказал он своему товарищу по несчастью, беженцу из Германии Лео Ланиа для статьи в The New York World Telegram, – и именно поэтому я не еду в Россию, хотя получил очень радушное приглашение. Мой визит в Москву наверняка был бы использован советскими правителями в политических целях. Сейчас я такой же противник большевизма, как и фашизма. Я выступаю против любых диктатур”⁷¹.

В другом интервью, появившемся одновременно и в The Times of London, и в The New York Times, Эйнштейн признался, что иногда бывал “одурачен” организациями, представлявшимися чисто пацифистскими или гуманитарными, а “на самом деле занимавшимися не чем иным, как закамуфлированной пропагандой на службе русского деспотизма”. Он подчеркивал: “Я никогда не одобрял коммунизм, не одобряю его и сейчас”. Суть его политических убеждений сводилась к противостоянию любой власти, “порабощающей личность с помощью террора и насилия, проявляются ли они под флагом фашизма или коммунизма”⁷².

Оба эти заявления явно были сделаны для того, чтобы сбавить накал идущих в Америке дискуссий о его сомнительных политических пристрастиях. Но, кроме того, у них было еще одно достоинство: они были правдивы. Его иногда могли ввести в заблуждение организации, цели которых не совпадали с заявленными, но он с детства руководствовался принципом: авторитаризм, как правый, так и левый, следует отрицать.

В конце лета Эйнштейн получил ужасное известие. Его друг Пауль Эренфест, недавно расставшийся с женой, с которой он вместе работал, поехал в больницу навестить шестнадцатилетнего сына, у которого был синдром Дауна. Эренфест вытащил ружье и выстрелил сыну в лицо. Сын выжил, но потерял глаз. Затем, направив ружье на себя, Эренфест застрелился.

Прошло более двадцати лет с тех пор, как молодой неприкаянный еврейский физик появился в Праге, где тогда работал Эйнштейн, и попросил помочь устроить его на работу. В тот день они много часов провели в кафе, разговаривая о физике, и стали близкими друзьями. Способ мышления Эренфеста был совсем не таким, как у Эйнштейна. Эйнштейн говорил, что Эренфест “страдает почти болезненным отсутствием уверенности в себе”. Критическое осмысливание старых теорий и отыскание имеющихся в них прорех ему удавалось лучше, чем построение новых. Поэтому он был прекрасным учителем, по словам Эйнштейна “лучшим из тех, кого я знал”, однако “чувство неполноценности, на самом деле ни на чем не основанное, мучило его непрестанно”.

Но в одном он был схож с Эйнштейном. Ему никак не удавалось примириться с квантовой механикой. “Всегда трудно изучать и преподавать то, что не можешь принять всей душой, – написал Эйнштейн об Эренфесте. – Это вдвойне трудно патологически честному человеку”.

Затем Эйнштейн говорит о том, что в равной мере можно отнести и к его личному отношению к квантовой механике: “К этому надо добавить все возрастающие трудности восприятия нового, с которыми всегда сталкивается человек за пятьдесят. Я не знаю, скольким читателям этих строк удастся понять всю глубину случившейся трагедии”⁷³. Он это понимал.

Эйнштейн был выбит из колеи. Причиной тому было как самоубийство Эренфеста, так и усилившиеся угрозы в его адрес. Эйнштейна ошибочно связали с книгой, рассказывающей о гитлеровском терроре. Как часто бывало, он позволил использовать свое имя и был объявлен почетным председателем комитета, издавшего книгу, из которой он сам не прочел ни одной страницы. Напечатанные красными буквами заголовки на первых страницах немецких газет кричали: “Подлость Эйнштейна”. В одном из журналов, поместивших его имя в список врагов Германии, перечислялись его “преступления”, а заканчивалась статья словами “еще не повешен”.

Поэтому Эйнштейн решил поймать Локер-Лэмпсона на слове и еще раз воспользоваться его гостеприимством, проведя у него последний месяц перед намеченным на октябрь отъездом в Америку. Эльза хотела остаться в Бельгии и заняться сборами. Поэтому она попросила репортера Sunday Express принять меры, чтобы Эйнштейн мог благополучно добраться до Англии. Тот был хорошим журналистом и решил сопровождать Эйнштейна сам. Описывая эту поездку, он рассказывал, что, пересекая канал, Эйнштейн достал тетрадь и продолжил работу над своими уравнениями.

По приезде разыгралась драма в лучших традициях фильмов о Джеймсе Бонде. Локер-Лэмпсон поручил двум молоденьким “ассистенткам” доставить Эйнштейна в его уединенный домик, стоявший в прибрежных торфяниках на северо-востоке от Лондона. Здесь его закружил напоминающий дешевый фарс вихрь секретности и публичности. На снимке, переданном прессе, две молодые женщины с охотничьими дробовиками стоят по бокам Эйнштейна. Локер-Лэмпсон заявил: “Если кто-нибудь подойдет близко без разрешения, в него будут стрелять”. Оценивая собственную безопасность, Эйнштейн был не так суров. “Красота моих телохранительниц разоружит любого заговорщика скорее, чем их ружья”, – сказал он одному из своих гостей.

Среди тех, кому удалось преодолеть этот барьер, были: отставной министр иностранных дел, желавший обсудить кризис в Европе; муж его приемной дочери Дмитрий Марьянов, приехавший взять у него интервью для статьи, которую он намеревался продать во Франции; Вальтер Майер, помогавший продолжить его сизифов труд – отыскание уравнений единой теории поля, и знаменитый скульптор Джейкоб Эпстайн, за три дня сделавший великолепный бюст Эйнштейна.

Эпстайн был единственным, кто вступил в конфликт с прекрасными телохранительницами. Он попросил снять дверь с петель, чтобы использовать лучший угол зрения для работы. “Они шутливо спросили, не захочу ли я и крышу снять, – вспоминал он. – Я подумал, что это было бы тоже здорово, но не стал заикаться об этом, поскольку мне показалось, что его ангелы-хранители несколько раздосадованы моим вторжением в убежище их профессора”. Однако через три дня лед был растоплен, и после окончания сеансов все вместе пили пиво⁷⁴.

Свойственный Эйнштейну юмор позволил ему все это пережить. Среди писем, полученных им в Англии, одно было от человека, согласно теории которого гравитация означает, что при вращении Земли люди иногда оказываются вверх ногами, а иногда – в горизонтальном положении. Возможно, именно это заставляет людей совершать глупости, размышлял он, например влюбляться. “Влюбленность – не самая большая глупость, совершаемая людьми, – написал Эйнштейн на конверте, – но гравитация за это никакой ответственности не несет”⁷⁵.

Главным событием этой поездки стала речь, произнесенная Эйнштейном 3 октября в Альберт-холле в Лондоне. Выступление было организовано, чтобы собрать денег для ученых, вынужденных покинуть Германию. Некоторые подозревали, и не без основания, что Локер-Лэмпсон излишне много разглагольствовал об угрозе безопасности Эйнштейна и его тайном убежище, чтобы билеты лучше продавались. Если это правда, своего он добился. Все 9 тысяч мест были заполнены, люди толпились в проходах и фойе. Тысяча студентов занимались охраной и разведкой, чтобы в случае необходимости предотвратить любую профашистскую демонстрацию (таковой не случилось).

Эйнштейн по-английски говорил об угрозе свободе в современном мире, но тщательно избегал прямых нападок на режим в Германии. “Если мы хотим противостоять власти, угрожающей подавлением интеллектуальной и индивидуальной свободы, надо ясно понимать, что поставлено на карту, – сказал он. – Без такой свободы не было бы ни Шекспира, ни Гете, ни Ньютона, ни Фарадея, ни Пастера, ни Листера[84]”. Свобода является основой креативности.

Он также говорил о необходимости уединения. “Однообразие спокойной жизни стимулирует творческий ум”, – сказал он и повторил предложение, сделанное, когда он был моложе. Ученые могут работать смотрителями маяков, сказал Эйнштейн, тогда они могли бы “целиком посвятить себя” размышлениям⁷⁶.

Этим замечанием он разоблачил себя. Для Эйнштейна наука была делом отшельника. Он, казалось, не осознавал, что для других такая работа может быть гораздо более плодотворной, если ею занимаются совместно. И в Копенгагене, и в других местах члены команды, без устали строившей квантовую механику, пользовались идеями друг друга. Но величайшие достижения Эйнштейна могли быть сделаны только кем-то из патентного бюро в Берне, человеком, живущим в берлинской мансарде или на маяке. Может быть, иногда был бы нужен еще помощник – математик или слушатель.

Отплывший из Антверпена океанский лайнер Westmoreland, на борту которого были Эльза и Хелен Дукас, подобрал Эйнштейна и Вальтера Майера в Саутгемптоне седьмого октября 1933 года. Эйнштейн не думал, что уезжает надолго. Он считал, что следующей весной проведет еще один семестр в Оксфорде в Крайст-Черч. Но, хотя Эйнштейн прожил после этого двадцать два года, Европу он никогда больше не увидел.

Мерсер-стрит, 112.