ПЕРЕД ДАЛЬНЕЙ ДОРОГОЙ И В САМОМ ЕЕ НАЧАЛЕ

ПЕРЕД ДАЛЬНЕЙ ДОРОГОЙ И В САМОМ ЕЕ НАЧАЛЕ

Следствие закончилось, как я уже говорил, с подписанием так называемой 206-й статьи УПК. Я эту бумажечку, после внимательного прочтения всех 11 томов нашего следственного дела, подписывал при следователе майоре Харьковском. Подписал и сказал ему:

– Гражданин майор! Я не понимаю, на что вы рассчитываете, лично вы и весь следственный отдел? Ведь даже при самом строгом закрытом военном суде неизбежно вскроются факты пыток и избиений. Вот у меня на щиколотках и на руках следы наручников. Все тело покрыто синяками. Они не исчезнут до суда. Мы расскажем всю правду – как из нас выбивали так называемые признания. Вы пытали лишением сна Марину Вихареву, ровесницу вашей дочери. А ведь Лия Харьковская вполне могла вступить в КПМ. Многие знали ее. И я, и Чижов, и Батуев. Я не могу понять, почему вы так уверены в себе? Почему вы не боитесь попасть на скамью подсудимых? Ведь суд, несомненно, оправдает нас!

Странное дело! майор Харьковский не спорил со мною, не ругался. Во время моего монолога с его лица не сходила какая-то гадкая улыбка. И он даже не отправит меня в карцер

На следующий день меня неожиданно выдернули и повели наверх к Литкенсу. Я уже привык к «конторскому шкафу».

– Что вы вчера наболтали вашему следователю?

– Я могу повторить это и при вас. – И я сказав все то, – что говорил майору Харьковскому.

Полковник Литкенс внимательно выслушал меня. Так же гадко улыбнулся и сказал:

– Что ж, вы смелый человек, Жигулин-Раевский. Я уважаю смелых людей, даже врагов. Я разрешаю вам спать или лежать на кровати в любое время суток. Вы с кем сейчас в камере? Со священником Матвеевыму?

– Да

– Следствие по его делу тоже закончено

– Я это знаю. Он говорил, что тоже подписал 206-ю.

– Если хотите, я разрешу вам читать – книги, газеты.

– Нет. Мне не нужны ваши милости. Пусть Аркадий Чижов читает.

– Почему вы так раздражены против Чижова? – Он предатель и сволочь!

– Здесь и я с вами согласен – сволочь он удивительная! Но ничего – он будет наказан, – закончил Литкенс и как-то странно и даже несколько загадочно усмехнулся.

И меня увели во Внутреннюю тюрьму, в камеру, в которой я обитал уже месяца два со священником Митрофаном Матвеевым. Удивительной духовной и нравственной силы был человек. Когда открывалась дверь в камеру и в дверях показывался надзиратель или дежурный офицер, он всегда осенял их крестным знамением со словами:

– Изыди, сатана проклятый!

Его, как и меня, часто били. Но он терпел побои мученически – читал во время избиения молитвы, – славил господа. Какая это была чистая и светлая душа! Он успокаивал меня:

– Анатолий, не горюй! Ведь за правду ты сидишь?

– В общем, да.

– Так вот, имей в виду. Господь наш сказал: «Блаженны изгнанны правды ради, ибо их еси Царствие Небесное».

За время, какое мы прожили в одной камере – а время в тюрьме длинное-предлинное, – он прочитал мне наизусть все Евангелие – по-церковнославянски и по-русски. И рассказал мне своими словами Ветхий завет. Я же читал ему стихи или пересказывал что-нибудь прочитанное, особенно часто историческое. Этого человека словно сам бог мне в камеру прислал. Я ведь знал от матери всего четыре-пять молитв, а Священного писания не читал. Хотя у матери было до и после войны Евангелие с двойным текстом – славянским и русским. Я листал его и читал некоторые места, меня интересовало сопоставление двух славянских языков – древнего и нового. Был еще интересный альбомчик о чудотворце Серафиме Саровском. Его мы со Славкой на развалинах нашли.

Дня через три после моего вызова к Литкенсу отца Митрофана выдернули с вещами. И я его встретил лишь несколько месяцев спустя на Тайшетской пересылке. Было тепло и солнечно.

– Здравствуй, Анатолий!

– Здравствуйте, отец Митрофан!

– Ну вот, видишь: уже не в подвале мы сыром, а на божьем теплом солнышке. Не горюй: «Блаженны изгнанные правды ради».

Священник ходил по зоне с деревянным ручным ящиком со столярным инструментом. Он, оказывается, хорошо знал столярную работу, и за это его ценило даже лагерное начальство. Все самое сложное и тонкое по столярной части делал на пересылке священник Матвеев…

Вернемся, однако, во Внутреннюю тюрьму УМГБ родного Воронежа. Кончилось следствие, и потянулись долгие дни, недели, а потом и месяцы ожидания суда. С помощью моей азбуки для перестукивания я свободно общался с Колей Стародубцевым, Славой Рудницким, Володей Радкевичем. А с Радкевичем поселили кого-то из группы Стародубцева. Следствие окончилось, и следственный отдел и тюремное начальство сквозь пальцы смотрели на наше общение. Было твердо договорено рассказать правду о следствии. Мы напряженно ждали суда, готовили обвинительные речи. Впереди была Надежда. Впереди был бой за Правду, за торжество Истины.

И сочинялись стихи:

Трехсотые сутки уже на исходе,

Как я заключенный тюрьмы МГБ.

Солдат с автоматом за окнами ходит,

А я, как и прежде, грущу о тебе.

14 июля 1950 г. ВТ УМГБ ВО, 6-я камера.

Наконец терпение иссякло – в середине июля 1950 года все 23* члена КПМ твердо договорились объявить 1 августа 1950 года бессрочную голодовку с требованием ускорения суда. Надписи «С 1 августа – голодовка с требованием ускорения суда!» появились на стенах прогулочных двориков, в бане, в карцерах. Эти слова звучали в перестуках между камерами.

(*Иван Подмолодин был уже увезен в психиатрическую больницу.)

А вот строфы из последних моих стихов, сочиненных во Внутренней тюрьме УМГБ ВО:

Н. Стародубцеву

Между нами стена,

бесконечно сырая, глухая,

Я не вижу тебя,

но я знаю: ты рядом со мной.

Оттого-то сейчас,

эти строки скупые роняя,

Я как будто бы слышу

дыханье твое за стеной…

Не грусти, Николай, -

в жизни всякое может случиться,

Но настанет тот день,

что мы сможем друг друга обнять!

Мы отыщем тогда

пожелтевшие эти страницы.

И припомним все то,

что нельзя никогда забывать!

Мы припомним тогда

тишину и стальные «браслеты»,

Одиночные камеры,

мрачные стены вокруг…

Сколько будет цветов!

Сколько будет веселья и света!

Сколько выпьем вина мы

с тобою, мой друг!..

Июль 1950 года ВТ УМГБ ВО, 5-я камера.

Да, и как это ни удивительно, долгие годы спустя получилось все именно так, как в процитированных строчках.

В один из последних дней июля 1950 года все члены КПМ написали, как полагается, заявление о голодовке. Для заявлений выдавался обычно маленький листочек бумаги и коротенький – в 4-5 сантиметров карандашик Пока заключенный писал, надзиратель смотрел, чтобы писал он только на этой бумаге, и потом сразу же забирал и листок с заявлением, и карандашик.

А на следующий день в неурочное время (мы обычно любили беседовать долгими вечерами) постучал Колька:

– Меня выдергивают с вещами. Прощай!

– Прощай!

Странно Куда бы это его? В другую камеру – нет необходимости. На суд? В городскую тюрьму? Пока я раздумывал над этим, открылась форточка, и надзиратель тихо сказал:

– Жигулин-Раевский, приготовиться с вещами. Я приготовился.

– Выходи. Направо.

Я пошел со своим мешком в сторону проходной, ведущей наверх в Управление. Но мы не дошли до нее.

– Стой! Поставь мешок к стенке!

Мы остановились у двери такого же размера, как и соседние двери камер с солнечной стороны, по хорошо обитой кожей и без волчка. Надзиратель нажал кнопку, но звонка не было слышно (наверное, с другой стороны зажглась лампочка). Дверь приоткрылась. Надзиратель сказал:

– Заходи!

Я вошел в большую, залитую солнцем комнату. Это был кабинет начальника тюрьмы полковника Митреева, мы учились в одном классе с его сыном. У окна был большой письменный стол. До блеска натертый паркет и широколистная пальма на тумбочке. В кресле справа сидел сам полковник. Слева – незнакомый веселый человек в светлом летнем костюме.

– Садитесь, – сказал он и улыбнулся.

В руках у него был тонкий кожаный портфель, соединенный стальной цепочкой с браслетом на левой руке. Я присел на край третьего стула.

– Жигулин-Раевский?

– Да. Анатолий Владимирович.

– Пришло решение по вашему делу, гражданин Жигулин-Раевский. Ознакомьтесь, пожалуйста, и распишитесь.

И он подал мне листок бумаги с многоэтажным грифом. Листок был всего размером с половину обычного листа для пишущей машинки, а оттого, что был ниже грифов разделен вертикальной чертой, напоминал открытку. Вот как он выглядел, вот что он содержал:

СССР

МИНИСТЕРСТВО ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОНАСНОСТИ

Особое совещание при министре Государственной безопасности

СЛУШАЛИ: дело № 343843/2 Жигулина-Раевского Анатолия Владимировича 1930 г р., студента Воронежского лесохозяйственного института по обвинению его в участии в антисоветской подпольной молодежной террористической организации.

ПОСТАНОВИЛИ:

Согласно статьям УК РСФСР 58-10-1 часть, 58-11 и 19-58-8, избрать мерой пресечения преступной деятельности Жигулина-Раевского Анатолия Владимировича заключение его в исправительно-трудовые лагеря сроком на 10 лет.

Министр государственной безопасности СССР (Абакумов)

Заместитель министра государственной безопасности СССР (Рюмин)

Заместитель министра государственной безопасности СССР (Игнатов)

24 июня 1950 года г. Москва

С решением ознакомлен…

Да, к этому времени министром государственной безопасности стал Абакумов, один из сатрапов Берии. Сам Берия был уже первым заместителем Председателя Совета Министров СССР И. В. Сталина, но, разумеется, курировал МГБ.

Веселый, с большим носом человек в летнем костюме любезно сказал, что я могу и не подписывать графу «С решением ознакомился». Тогда они с полковником напишут, что осужденный с решением ознакомился, но подписать его отказался. И поставят свои подписи. Это не имеет никакого значения.

Я сначала ничего не понял. Ведь мы ждали суда и хотели отказаться на суде от выбитых из нас «признаний». Я спросил:

– А когда же будет суд?

– А это и есть суд. Самый высший. Ваше дело тщательно рассмотрели и вынесли решение, – вежливо пояснил незнакомец. – Вы можете писать жалобы, апелляции. Пх тоже внимательно рассмотрят…

Я почти не слышал «курьера». Я думал об одном – надежды наши рухнули, нас нагло обманули, провели. Стали понятны усмешки следователей. Пункты были мне известны. 58-10-1-я часть – антисоветская агитация в мирное время. 58-11 – антисоветская организация. 19-58-8 – террор. Мысли мешались, путались, я был словно подкошен этой неожиданной развязкой.

Через прогулочный дворик меня провели в старый черный воронок. Между задней дверью и помещением для заключенных, отделенным решетчатой стеной, сидел солдат. Ехали мы по Плехановской в старую, еще екатерининских времен, городскую тюрьму.

А во дворике тюрьмы я увидел вылезавшего из другого подоспевшего воронка подельника Ваську Туголукова. Он жил в Киселевском готическом доме. И попал в КПМ через Киселя. Я увидел его, взгляды наши встретились, и я поприветствовал его нашим КПМовским жестом. Но он, кажется, не понял меня. И его куда-то быстро увели. Потом я догадался куда. В «приемном отделении» были так называемые боксы – такие малые камеры, в которых нельзя было ни лежать, ни сидеть, а только стоять. Постоял и я в таком боксе со своим мешком. Потом меня вызвали Комнатка маленькая, но потолки высокие. Две худые, злые, некрасивые женщины. Одна – другой:

– Марусь! Погляди-ка, кто к нам пожаловал.

– Кто?

– Такой молодой, а статьи такие тяжелые. Из бывших, что ли?

– Нет! – сказал я.

– А почему Раевский? Они кто – князья или графы были, эти Раевские? – обратилась она уже к Марусе.

– Точно не знаю, но мы, вроде, уже их всех перебили.

– Я праправнук декабриста и поэта Владимира Федосеевича Раевского.

– Знаем мы вас, внуков и правнуков. Все Раевские в белых армиях воевали, и все в расход пущены. Разве что за границу кто успел убежать.

– Ладно,…с ним! В 506-ю его. Контра недобитая! И добродушный надзиратель повел меня в 506-ю на пятый самый высокий, этаж по кирпичным ступеням, по сводчатым коридорам, через многочисленные решетчатые двери.

Пришли. Устали. Я – от мешка, надзиратель – от одышки. Камера оказалась сводчатой, небольшой, но уютной. На четырех человек. Но жителей было двое. Одного совершенно не помню, другой запомнился ярко – матрос Боев. Он сидел у окна и очень душевно пел.

На железный засов ворота заперты,

Где преступники срок отбывают.

За высокой,

за серой тюремной стеной

Дом стоит и прохожих пугает.

В одиночке сидит вор преступник один.

Спать ложится на жесткое ложе.

Ему снится малыш его маленький сын.

Ему снится она – всех дороже.

Но недолго он спал этим радостным сном.

Растворилися с грохотом двери…

– Ты из «внутрянки» МГБ? – спросил он.

– Да.

– Вчера здесь Борис Батуев был, а позавчера предатель ваш – как его? – Чижов. Борис горевал, что не встретился с ним. Да вы его все равно догоните где-нибудь на пересылке. И удавить его спокойно можете, хоть и ввели снова смертную казнь.

– Когда ввели?

– Указом от 12 января этого года. Для изменников Родины, шпионов, диверсантов. А вам за вашего предателя только срок могут прибавить. А если технически замочите, то и без суда обойдется.

– Сколько дали Борису?

– Дали-то немного – всего 10 лет. Но ОСО – особое совещание! Оно и продлить может, может после каждой десятки новую добавлять. Там кто-то из ваших портрет Сталина расшлепал. Повезло ему, что была отменена смертная казнь.

– А почему к нему не применили Указ от 12 января?

– Потому что закон обратной силы не имеет. Ведь этот ваш подельник преступление до Указа совершил, до 12 января. Понял?

– Понял.

Окно вертикально загорожено уходящими в стены прутьями. Каждый – толщиною в руку. Расстояние между прутьями сантиметров семь. Снаружи окно закрыто ящиком – «баркасом». Видно лишь небо и слева – небольшой дальний кусочек города, справа – часть внутренней стены тюрьмы.

– Екатерина-матушка строила, а для нас пригодилось!… Тебя завтра утром возьмут – в столыпинском до Москвы поедешь роскошно – на Красную Пресню, на пересылку. Там, может, и с друзьями встретишься.

На рассвете (а я почти не спал) позвали меня на этап.

Воронеж. Часа четыре утра. Безлюдье. Проверили. Пересчитали. Погрузили в столыпинский вагон, известный по учебнику истории и по картине «Всюду жизнь» художника Н. А. Ярошенко. На картине, как помнит читатель, изображена идиллическая сцена. Открытое (с поднятым стеклом) окно тюремного вагона. Настоящей решетки нет, лишь тонкие редкие прутики. За окном в вагонном коридоре юная мать с ребенком. Ребенок кормит крошками хлеба собравшихся на деревянном перроне голубей. За окном виден также седой старик и молодой солдат с мосинским карабином на плече. Да, да, именно так! Первоначально столыпинский вагон отличался от тогдашнего (конца XIX века) вагона III класса лишь теми прутиками на окнах. И солдаты стояли у обеих дверей. Заключенные могли свободно гулять по вагону, переходить из купе в купе.