Сталинград — символ надежды
Сталинград — символ надежды
В начале августа 1942 года меня вызвали в отдел кадров Разведывательного управления и предложили назначение на должность начальника 2-го (агентурного) отделения разведуправления штаба вновь создаваемого Юго-Восточного фронта (5 августа Сталинградский фронт был на короткий промежуток времени разделен на Сталинградский и Юго-Восточный).
Я с радостью согласился, не столько потому, что это было значительное повышение по службе, сколько из-за того, что дальнейшее пребывание под руководством полковника Жемчужина, повседневное общение с ним, выслушивание его вздорных, зачастую просто вредных указаний становилось нетерпимым.
Меня познакомили с будущим начальником разведывательного отдела штаба фронта подполковником Кочетковым Михаилом Андреевичем, который коротко ввел меня в курс событий, снабдил должными полномочиями и инструкциями по подбору необходимого для развертывания заново 2-го и 3-го (диверсионного) отделений имущества и улетел в Сталинград. Кочеткова я встречал до войны в разведуправлении и затем в первые месяцы военных действий. Он оставил впечатление знающего и энергичного командира, опытного разведчика, предоставлявшего известную самостоятельность и инициативу своим подчиненным.
Поскольку штаб фронта и его подразделения создавались заново, мне надлежало рассчитать потребное количество материально-технических средств для обеспечения работы 2-го и 3-го отделений, включая узел связи, агентурные рации, радиопитание, парашюты, оружие, взрывчатые вещества, продовольствие, боеприпасы, получить все это в центральных довольствующих органах и на складах и доставить с одним из прямых воинских эшелонов в Сталинград.
Некоторый опыт, приобретенный за время работы во 2-м отделении разведотдела штаба Западного фронта, помог мне относительно правильно учесть потребности вновь создаваемых разведорганов и в короткий срок отбыть с эшелоном к месту назначения. Имущества самых различных номенклатур набралось на целый пульмановский вагон[6].
Несмотря на то, что нашему эшелону давали «зеленую улицу», путешествие заняло десять дней. Чем ближе мы подъезжали к Сталинграду, тем больше встречалось разрушенных вокзалов, мостов и других сооружений, и тем чаще мы подвергались налету немецкой авиации. Станции и полустанки были забиты составами. Многие из них пылали после недавних бомбежек.
Со мною ехали два оперативных работника будущего 2-го отделения: старшие лейтенанты Фурсов и Пантелеев. В Сталинграде к нам должны были прикомандировать капитана Смоленкова. Остальной состав отделения надлежало подобрать на месте.
В Борисоглебске наш эшелон подвергся ожесточенной бомбежке. Был разбит полностью один вагон, несколько человек убило, многих ранило. Станция была почти на сутки выведена из строя. В ночь на 9 августа мы двинулись дальше, а утром 11-го числа эшелон окончательно остановился в степи на каком-то разъезде, до отказа забитом товарными вагонами, цистернами и платформами. Дальше поезда не ходили, так как линия была разбита бомбежкой и заставлена порожняком.
До Сталинграда оставалось около 180 километров. Юго-западнее слышался шум боя. Очевидно, линия фронта была недалеко. Часть, при которой мы находились в одном эшелоне, разгрузилась и спешно, своим ходом направилась на гул орудий. Мы остались одни. Для перевозки нашего имущества нужно было не менее пяти грузовиков ЗИС-5 — самых мощных, что мы имели в то время, грузоподъемностью в 3 тонны.
Оставив своих подчиненных на забитом вагонами полустанке охранять груз, я на попутных машинах добрался до Сталинграда, нашел разведотдел и с помощью подполковника Кочеткова получил пять грузовиков. Утром 12 августа к радости моих спутников, считавших меня погибшим, я вернулся к опустевшему эшелону. Едва мы успели погрузить наше имущество на автомобили и отъехать километра два в тень небольшой придорожной рощи, как на полустанок налетела девятка немецких Ю-88, и через несколько минут товарные вагоны нашего эшелона пылали, как громадный костер. Через пару часов железнодорожная линия была перерезана прорвавшимися танками противника. Нам повезло и дальше. Несмотря на частые налеты немецкой авиации, охотившейся и здесь за каждой автомашиной, мы благополучно добрались до фронтового города, которому второй раз за 24 года пришлось переживать ужасы войны. За этот рейс приказом командующего фронтом я был награжден орденом «Красная Звезда». С 15 августа 2-е отделение разведотдела штаба фронта начало действовать.
По опыту, приобретенному в первые месяцы войны на Западном фронте, я отказался от расквартирования постоянного и переменного состава отделения в центре города и расположился в нескольких хибарках на его окраине. Рядовой и сержантский состав для обслуживания отделения без труда подобрали в запасном полку и не теряя времени начали поиски людей, которых можно было бы после непродолжительного обучения, главным образом радиоделу, направить на разведку в тыл противника.
Подготовка разведчиков и диверсантов из числа местных жителей, рядового и сержантского состава частей проводилась централизованно во фронтовой разведывательной школе, недавно созданной при разведотделе. Командовали этим учебным заведением майор Шарыгин и батальонный комиссар Цирлин, преподавали наши офицеры и несколько радиоспециалистов. Начинать все нужно было заново, так сказать, с нулевого цикла. Не было людей, пособий, материально-технических средств, продовольствия, и самое главное, опыта и теоретической подготовки у большинства командиров-преподавателей.
Помимо привезенных нами из Москвы парашютов, агентурных раций, небольшого запаса оружия, мин, тола и продовольствия в разведотделе не было ничего другого. Отсутствовали автотранспорт, гражданская экипировка. Однако выход был найден. Командование фронтом дало нам чрезвычайные полномочия — вручило мандаты, предоставляющие право отбирать у всех учреждений Сталинградской области, за исключением обкома ВКП(б), легковой и грузовой автотранспорт, конфисковывать для нужд фронта в торговых организациях гражданскую одежду и продовольствие. Для переменного состава были отпущены красноармейские пайки, и вскоре мы имели все необходимое, чтобы начать подготовку разведчиков.
Правда, не обошлось и без курьезов. 20 августа, возвращаясь из разведшколы, одно из подразделений которой находилось на левом берегу Волги в деревушке Суходол, мы обогнали легковой автомобиль. Задержали, проверили документы. Владельцем его оказался секретарь Калачского райкома ВКП(б), обеспечивший себя запасами горюче-смазочных материалов, продовольствия, водки и фиктивными документами, свидетельствующими о том, что он якобы командует истребительным батальоном. Однако указать, где находится его подразделение, сей «командир» не смог. Водитель, человек более порядочный, чем его шеф, попросил направить его в какую-либо часть, так как ему было стыдно болтаться в тылу, в то время как его товарищи воюют. Высадив незадачливого районного руководителя, не понявшего своей роли в столь грозное время, мы отобрали «эмку» для нужд фронта, в чем выдали, как это водится, расписку.
Через два дня меня срочно вызвали к члену Военного совета фронта, секретарю Сталинградского обкома ВКП(б) Чуянову. Кратко подготовив доклад о состоянии дел в своем отделении, я прибыл в назначенный час. Каково же было мое удивление, когда Чуянов с места в карьер предъявил мне обвинение в бандитизме и потребовал письменное объяснение, на каком основании я отобрал злосчастную «эмку» у районного вельможи. Мандат на право конфискации любого гражданского автотранспорта несколько охладил члена Военного совета, но он продолжал утверждать, что я, как член партии, из чувства уважения к партийному руководителю не должен был трогать имущество райкома. Меня удивила столь нежная забота о дезертире, пытавшемся удрать с фронта по подложным документам, и я высказал свое мнение о нем, добавив, что такие руководители должны привлекаться к уголовной ответственности по законам военного времени.
Приказав вернуть автомашину, Чуянов, не поинтересовавшись работой нашего разведотдела, его нуждами, отпустил меня, очевидно, тут же забыв об отданном приказании, которое я даже при всем желании не смог бы выполнить, так как автомобиль к тому времени был уже превращен в металлический лом во время бомбежки на переправе.
23 августа с утра начались массированные налеты на город фашистской авиации. Непрерывный рев моторов, вой бомб, грохот разрывов, море огня, охватившего строения, обезумевшие от ужаса дети, женщины и старики, мечущиеся по улицам, — это далеко превзошло виденное ранее и на всю жизнь врезалось в память. Противовоздушную оборону города составляли главным образом зенитки, которые не смогли в должной мере прикрыть его от массированных налетов. Наша авиация почти отсутствовала. Одиночные самолеты И-16 без особого труда сбивались немецкими Ме-109, сопровождавшими пикирующие бомбардировщики. Несмотря на самоотверженность наших пилотов, «мессеры» значительно превосходили в скорости наших истребителей.
Все это создавало возможность для немцев безнаказанного полета над городом и прицельного бомбометания. Сотни пожаров, вызванных немецкими «зажигалками», никто не тушил. Отсутствовали пожарные команды, не работал водопровод. Спасением гражданского населения практически никто не занимался. Оставшиеся в городе местные жители были предоставлены самим себе. Тысячи людей бросились к Волге и пытались под огнем переплыть ее на подручных средствах — лодках, бревнах, досках. И над всем этим адом кружили, как на параде, немецкие бомбардировщики, сбрасывая бомбы и расстреливая людей из пулеметов. В первый же день было совершено свыше тысячи вражеских самолето-вылетов, превративших город и особенно его центр в груду пылающих развалин.
Нетронутыми оставались нефтехранилища и элеватор, которые, очевидно, немцы надеялись захватить и использовать для своих нужд.
Страшные картины смерти и разрушения можно было видеть повсюду. Запомнилось крытое убежище на дворе, окруженном деревянными домами. При налете в него набилось множество людей. Дома загорелись и образовали гигантский круговой костер, в центре которого располагалось укрытие с находившимися в нем жителями. Все они сгорели.
Пылали госпитали с ранеными и больными. Малочисленный медперсонал пытался спасти тех, кто не мог двигаться, и погибал от бомб, пуль, завалов, огня вместе с ними. На одной из улиц нас со Смоленковым остановила плачущая женщина. Она просила помочь, но не ей, а раненому старшему лейтенанту, выползшему из-под развалин горевшего госпиталя. Муж этой женщины перенес его в подвал, где семья укрывалась от бомбежки.
Раненый находился в очень тяжелом состоянии. Нам удалось погрузить его на одну из машин, следовавшую за Волгу. Надо было видеть, как благодарили нас эти чудесные люди. А ведь благодарить и наградить за спасение раненого командира нужно было их.
Доставка всего необходимого для защитников города и эвакуация раненых через Волгу производилась на баржах, буксирах и катерах. Переправы постоянно находились под воздействием авиации противника, а прикрывались на первых порах почти одним зенитным огнем. Насколько важным было значение переправ для обороны города, можно судить по тому, что с ноября на них постоянно дежурили заместители командующего фронтом, определявшие очередность движения людей и техники через Волгу. Количество лиц, которым разрешалось беспрепятственно и вне очереди переправляться в ту и другую сторону, было весьма ограничено, и им выдавались специальные пропуска.
В сентябре в одну из поездок на тыловую сторону я стал свидетелем следующей сцены. Нашу большую баржу, нагруженную автомашинами и сотнями раненых, медленно буксировал маленький катер. Она достигла уже середины реки, как на нее налетел немецкий пикировщик. С воем неподалеку падали бомбы, поднимая высокие столбы воды. Поднялась паника. Некоторые из раненых бросались в воду. Среди криков, стонов, воплей терялся слабый голосок медсестры, совсем еще девочки, бегавшей от одной группы раненых к другой и успокаивавшей их. Она хватала ползущих к бортам солдат за руки, уговаривала их, как маленьких детей, хотя каждый из них был значительно старше ее:
— Родненькие, успокойтесь, он не попадет! Только не прыгайте, все будет хорошо.
Эта хрупкая девушка, почти ребенок, не думала о себе. К счастью, одна из бомб, предназначавшихся нам, попала в стоявшую на отмели баржу с лесом. От взрыва веером разлетелись в стороны бревна и доски. Летчик, очевидно, решив, что его задача выполнена, а, может быть, у него вышел весь боекомплект, отвалил в сторону. Наступила тишина, и тут сестричка разрыдалась.
— Восемь человек, восемь человек утонули, — всхлипывала она, — я же им говорила.
У причала к девушке подошел пожилой, заросший седой щетиной капитан с перехваченной окровавленными бинтами головой и рукой на перевязи. Как бы между прочим он сказал:
— Дочка, если бы у меня был орден, я снял бы его и отдал тебе. Спасибо тебе от всех нас!
В конце августа 1942 года зенитчики сбили немецкий истребитель «Мессершмидт-109». Выбросившийся с парашютом пилот приземлился на окраине города и был схвачен нашими бойцами. Жители разрушенного, пылающего города в ярости хотели прикончить на месте фашиста — одного из тех, кто был виновен в гибели тысяч женщин, детей, стариков. С трудом удалось удержать их от этого.
На допросе летчик держал себя крайне высокомерно, давать какие-либо показания отказался, сообщил лишь, что его зовут Хайнрих Айнзидель, добавив, что он потомок канцлера германской империи князя Бисмарка. При этом пленный ядовито заметил: очевидно, никому из здесь присутствующих имя этого великого немца неизвестно, поскольку культурный уровень советских командиров настолько низок, что они, кроме историй своей партии, ничего не знают.
Летчик был удивлен, когда я сказал:
— Имя Бисмарка у нас хорошо известно хотя бы пото-. му, что он был противником войны Германии с Россией.
Пленный оставлял впечатление отъявленного фашистского головореза. Во время допроса вблизи дома, где мы располагались, взорвалась немецкая бомба. Стекла были выбиты, упало несколько досок с потолка. Пленный внешне ничем не выказал страха. На замечание, что он может переселиться в «потусторонний мир» от рук своих друзей, он ответил, что будет от души благодарен им, так как в этом случае нас тоже уничтожат.
Для детального допроса пилота отправили в разведотдел штаба фронта.
Позже мне стало известно, что потомок Бисмарка, находясь в лагере военнопленных, вступил в антифашистскую школу, работал в комитете «Свободная Германия» и в числе многих генералов и офицеров вермахта подписал воззвание к германским солдатам и офицерам с требованием кончать гибельную для немецкого народа войну.
Когда вопрос о подписании этого воззвания обсуждался на собрании генералов и офицеров гитлеровской армии, находившихся в плену, многие, в том числе и закончивший свою карьеру в Сталинграде генерал-фельдмаршал Паулюс, колебались поставить свои подписи. Бывший командующий 6-й немецкой армией резко оборвал выступающего на собрании военнопленных потомка «железного канцлера», заявив, что тот еще молод иметь свое мнение и навязывать его старшим по званию. На это Айнзидель ответил:
— Вы, господин фельдмаршал, много лет беспрекословно повиновались безграмотному ефрейтору и безоговорочно выполняли его указания, которые ввергли Германию в катастрофу. Будьте любезны выслушать советы лейтенанта, который печется о спасении немецкого Отечества.
Насколько были искренни слова и поступки попавшего в плен гитлеровского летчика, судить трудно. Может быть, стремительная смена коричневой расцветки на розовую и почти красную была лишь тактической уловкой. Но жизнь показала, что многие солдаты и офицеры гитлеровской армии за время пребывания в советском плену стали искренними поборниками мира.
Долгое время я ничего не знал о дальнейшей судьбе Хайнриха Айнзиделя. И лишь недавно услышал, он жив, здоров и побывал в Москве, чтобы собрать материал для документального фильма о своем пребывании в плену. Необходимую помощь ему оказал наш Комитет ветеранов войны, точнее его Международная комиссия. Кстати, председатель ее полковник в отставке Парпаров Л.Ф. был сотрудником разведотдела штаба Сталинградского фронта. Он один из первых допрашивал тогда пленного немецкого летчика.
В сентябре фронт вплотную подошел к городу. Непрерывный артобстрел, налеты вражеской авиации сильно затрудняли подготовку разведчиков к отправке в тыл противника. Да и их пребывание непосредственно в расположении наших войск не отвечало правилам конспирации. Было принято решение перевести 2-е и 3-е отделения разведотдела в город Ленинск, расположенный в 60 километрах от Сталинграда за Волгой.
Наш маленький коллектив упорно работал по подбору и подготовке людей, формированию и сколачиванию разведгрупп. В запасном полку и среди местных жителей было привлечено до ста человек добровольцев, пожелавших сражаться с врагом на «бесшумном фронте». Среди этих патриотов были не только воины, но и девушки, люди более чем зрелого возраста, представители разных профессий. Имелся даже один солист балета Большого театра рядовой Варламов. На него мы делали особую ставку, собираясь заслать его в глубокий тыл к бывшему другу, оставшемуся у немцев.
С учетом знания местности, обстановки, наличия связей на оккупированной территории были скомплектованы группы, подготовлены резиденты. Но отправка их в немецкий тыл задерживалась из-за отсутствия радистов, на обучение которых при самой интенсивной работе требовалось 3–4 месяца. А без радиосвязи посылать разведчиков было нецелесообразно — это было ясно каждому. Маршрутные группы и многочисленные одиночки-разведчики, посылаемые в тыл врага через линию фронта, несли чрезмерно большие потери и не выполняли задачи из-за большой плотности немецких войск, сконцентрированных на этом направлении. К тому же в тылу бесчинствовали ревностные помощники немцев калмыки, которые буквально охотились за нашими людьми, поскольку за поимку советских шпионов германское командование выдавало большие денежные награды.
Тем временем враг вступил в город, вернее в его развалины. Нужно было на всякий случай создавать запасную агентурную сеть на своей территории. С этой целью нами были сколочены резидентуры в Бекетовке, Ахтубе, собственно Сталинграде, Ленинске, Черном Яре и многих других пунктах на обоих берегах Волги. Таким образом, не исключалось, что немцы форсируют реку и растекутся по Заволжью. Но вместе с тем в конце ноября разведотдел планировал начать массовую заброску радиофицированных агентурных групп и отдельных разведчиков в глубокий тыл противника.
В воздушной армии, которой командовал в ту пору генерал-майор Хрюкин, были подготовлены транспортные самолеты Ли-2, уточнены задачи, пополнены запасы снаряжения, продовольствия. Однако буквально накануне начала настоящей работы, которой все мы с нетерпением ожидали, все сорвалось.
В штаб фронта 20 ноября прибыл из Москвы представитель разведуправления подполковник Голиков (однофамилец генерала) с приказом Сталина, которым предписывалось ликвидировать второе и третье отделения разведотдела, а разведчиков и оперативных работников до старших лейтенантов включительно направить в войска. Личные дела и все материалы на разведчиков, находящихся в тылу противника, предписывалось передать в Особые отделы НКВД, то есть в военную контрразведку. Радистов, резидентов и оперативных работников от капитана и выше откомандировать в распоряжение Центра. Ведение агентурной разведки в армейском и фронтовом звене признавалось делом нецелесообразным, поскольку это, мол, малоэффективно, занимались им кустарно, что повлекло за собой большое число провалов. В дальнейшем намечалось вести оперативную агентурную разведку централизованно, со специально созданных баз, квалифицированно, с достаточно современным материально-техническим обеспечением. Получаемая в тылу противника информация должна обрабатываться в Москве и высылаться в армии и фронты в виде систематизированных сводок и донесений. Разведывательные пункты при армиях этим же приказом расформировывались на тех же основаниях.
С подчинением всей оперативной разведки в тылу противника непосредственно Центру в самый решающий момент подготовки Красной Армии к наступлению на всех фронтах войска были фактически лишены глубинной разведки, так как процесс ее перестройки с армейской и фронтовой на централизованную потребовал определенного времени. При реорганизации, да еще такой поспешной, конечно, растеряли разведчиков и оперативных работников. Сотни разведгрупп и резидентур, уже действовавших в тылу противника, остались без должного руководства, часть их вообще выбыла из строя.
Но самое губительное было в том, что в ответственный момент армия фактически была лишена оперативной информации о противнике, так как централизованная обработка и пересылка полученных из немецкого тыла сведений занимала столь много времени, что они устаревали и теряли ценность. Были моменты, когда сводки об обстановке в тылу врага приходили в войска тогда, когда они уже занимали территорию, о которой говорилось в этих документах, указанные в них фашистские группировки были уже разбиты.
Глубоко подавленные, мы чувствовали всю нелепость предписанных сверху действий, но ничего не могли предпринять. Мало того, нам пришлось еще в какой-то мере разъяснять этот приказ оперативному составу отделений и школы разведчиков, которая тоже расформировывалась. Ей-богу, если бы не уверенность, что это было проявление обычного недомыслия, можно бы заподозрить инспираторов приказа и директивы в хитро задуманной диверсии.
На расформирование агентурных органов были даны весьма ограниченные сроки. Нужно было сдать имущество, откомандировать людей не только своих, но и разведпункта, прикомандированного к 57-й армии, которая в это время, развивая наступление, начавшееся по всему фронту на окружение немецкой группировки, вела бои за поселок Абганерово.
22 ноября, поручив капитану Смоленкову работу по расформированию разведшколы, я по приказу начальника разведотдела пустился догонять 57-ю армию. Разведывательный пункт в ту пору возглавлял майор Дубинский В.А. Здесь операции велись только агентами-маршрутниками. Засылка радиофицированных групп не производилась из-за отсутствия радистов.
Штаб армии должен был находиться в Абганерово, только что взятом после упорных боев нашими войсками. Переправившись через Волгу у деревни Черный Яр, мы с водителем Вавилкиным, накрутившим со мной по фронтовым дорогам не одну тысячу километров, ехали, обгоняя колонны наших резервных частей, двигавшихся к фронту. Свернув в сторону по указателю «На Абганерово», мы попали на малонаезженную дорогу. Здесь движение было небольшое и населенные пункты встречались редко.
Вдруг на безлюдном участке пути из придорожного оврага наперерез нам выдвинулось в походной колонне подразделения румын что-то около роты. Впереди шли три румынских офицера. У нас с Вавилкиным мелькнула одна и та же мысль: «Конец!» Развернуться обратно на сильно разбитой грунтовой дороге было трудно: глубоко прорезанная в грязи колея не позволяла это сделать сразу.
Но, к нашему изумлению, при виде грузовика румыны дружно подняли руки вверх и хором закричали:
— Плен, плен!
Один из офицеров подбежал к нам и на ломаном русском языке заявил, что он просит принять роту в плен. Сдаются они добровольно, так как не хотят умирать за фашистов.
Задерживаться мы не имели права, поскольку очень спешили. Показав румынам дорогу на переправу, мы продолжили свой путь, оглядываясь на толпу вооруженных солдат противника, из которых каждый мог, придя в себя, дать очередь по нашей полуторке. Когда они скрылись из виду, Вавилкин глубокомысленно заметил:
— Да, товарищ майор, по ордену сорвали мы с вами у себя с груди. Забрать бы у них оружие в машину, а их провести строем до переправы и сдать коменданту под расписку. Майор Никольский и рядовой Вавилкин пленили вдвоем целую роту румын. Об этом можно было бы и внукам рассказывать.
— Так рассказывай, кто же тебе запретит, — посоветовал я.
— Рассказывать все можно, да кто без доказательств поверит? — резонно ответил Вавилкин.
При подъезде к поселку все напоминало о только что закончившихся ожесточенных боях. Горы изуродованных трупов немцев, румын и наших воинов, множество сгоревших и подбитых немецких и наших танков, разбитых орудий, исковерканных автомашин, ящиков покрывали землю. Немцы для противотанковой обороны использовали 88-миллиметровые зенитные пушки, которые подкалиберными снарядами пробивали наши Т-34 насквозь. Поэтому потери в танках у нас были очень велики.
В Абганерово я доложил начальнику штаба 57-й армии полковнику Кузнецову, бывшему сотруднику разведотдела еще до войны, о приказе расформировать пункт. Он весьма сожалел о таком решении, но приказ Сталина не допускал задержки в исполнении даже при наступлении.
В разведотдел штаба фронта мы возвращались на двух полуторках, нагруженных ранеными и оперативным имуществом.
В Черном Яре уже знакомый нам комендант переправы категорически отказался погрузить наши машины на готовую к отправке баржу без разрешения дежурившего здесь представителя командующего фронтом.
Попросив задержать на несколько минут отправку, я подбежал к стоявшему на берегу не знакомому мне молодому генерал-майору, представился ему и доложил о выполнении приказа начальника штаба фронта. Не глядя на меня, генерал приказал немедленно разгрузить полуторки и направить их обратно в Абганерово в распоряжение начальника тыла 57-й армии. Мои доводы, что одна из машин походная радиостанция и поэтому демонтировать аппаратуру нельзя, а раненых оставлять без медицинской помощи бесчеловечно, ни к чему не привели - документы, подписанные начальником штаба фронта, по которым люди и грузы, следуемые со мной, проверке не подлежат, и специальный пропуск на внеочередную переправу ретивый администратор не стал смотреть. Да и вряд ли что-либо понял в них, поскольку еле держался на ногах от «усталости», вызванной не столько ратными делами, сколько изрядной порцией горячительного напитка.
Вернувшись к переправе, я обнаружил, что обе мои автомашины уже погружены на баржу, поскольку здравомыслящий комендант, уже ознакомившийся с моими документами, был уверен в том, что мне дадут разрешение. Не став его разубеждать, я бодро кивнул ему и прыгнул на медленно отходившее от берега плавсредство.
Когда шустрый катерок оттащил нас уже метров на четыреста, один из солдат комендантской охраны заметил:
— Кажись, нас догоняет генерал.
И действительно, за нами мчался на катере представитель командующего фронтом. Он стоял на корме в расстегнутом кожаном реглане и, похоже, внимательно всматривался в лица толпившихся на барже людей. Признаюсь, меня охватил страх куда больший, чем при немецких бомбежках и обстрелах. В такой ответственный момент генерал, облеченный несомненно, чрезвычайными полномочиями, мог за невыполнение приказания расстрелять на месте ослушника или в лучшем случае арестовать его и отдать под суд военного трибунала.
Катер приблизился к барже, обогнал ее и пристал к берегу. Генерал высадился и быстрым шагом направился в сторону стоявших в кустарнике палаток.
— В медсанбат пошел, — с завистью сказал тот же самый солдат, который, очевидно, уже успел изучить распорядок дня этого большого начальника.
Гора скатилась с моих плеч. Остаток рейса прошел спокойно. Мы с Дубинским своевременно доложили начальнику разведотдела о выполнении задачи по расформировании разведпункта.
Объединенными усилиями за три дня было ликвидировано то, что с большим трудом и затратой крупных материальных средств мы создавали в течение четырех месяцев.
Перед отъездом в Москву произвели проверку готовности созданных в нашем тылу запасных резидентур. Порядок есть порядок, хотя успешно развивавшееся наступление наших войск вызывало уверенность в том, что они под Сталинградом не потребуются.
30 ноября группа оперативных работников разведотдела Сталинградского фронта выехала в Москву.
Войска фронта окружали 6-ю полевую армию вермахта.
Было радостно и грустно одновременно. Радостно от гордости за свою Родину, которая с честью выходила из столь тяжелого испытания, от чувства новой крупной победы над врагом. Грустно от сознания невыполненного долга — пусть не по нашей вине — и от необходимости покидать фронт в тот момент, когда армия ведет успешное наступление.