Глава III. Война
Глава III. Война
Мне пришлось быть оперативным дежурным по аэродрому с 21 на 22 июня 1941 года. В то время для дежурства выделялся один самолет И-153 «Чайка» с летчиком и в ту, печально памятную ночь, дежурил старший лейтенант Ибрагимов — мой командир звена. После ужина, по пути, я зашел в клуб (он был на границе аэродрома) на танцы повидаться с Ядвигой, договорился с ней о встрече на завтра — в воскресенье — и ушел на КП.
22 июня в 4 часа 25 минут все кругом содрогнулось от взрывов и группа немецких бомбардировщиков до 60 самолетов нанесла сокрушительный удар по аэродрому, один самолет пролетел так низко, что я увидел стрелка, показавшегося мне женщиной из-за торчавших из-под шлема волос. Не успели опомниться от первого удара, как на аэродром был произведен второй налет. Противодействовать ударам бомбардировщиков мы не могли: летный состав находился в Ковеле у своих близких, а зенитной артиллерии возле аэродрома не было — это была одна из тяжелейших оплошностей вышестоящего руководства. Постепенно стал прибывать на аэродром летный и технический состав, начались отдельные вылеты наших летчиков. До полудня наш аэродром четыре раза подвергался массированным бомбардировкам. В 11 часов дня из Житомира к нам прилетел авиаполк на самолетах И-153.
Фактически в этой тяжелейшей обстановке никакого руководства на аэродроме не было. Я же, оперативный дежурный по аэродрому младший лейтенант Федор Архипенко, неумело пытался организовать редкие боевые вылеты и эвакуацию разбитых машин. Связь была нарушена, указаний и приказов — никаких, лишь внутренние телефонные линии, проложенные к стоянкам авиаэскадрильи, уцелели каким-то чудом.
Около 13 часов на аэродром прилетел участник воздушных боев в Испании заместитель командира 13-й сад генерал-майор авиации Герой Советского Союза Иван Алексеевич Лакеев. Прибыв на КП, генерал взял командование в свои руки, хотя связи никакой не было и, что самое страшное, аэродром оказался в изоляции.
Мой техник самолета Семенов все время докладывал мне, что мой самолет цел, повреждений не имеет и я просил генерала Лакеева отпустить меня с КП. Он, однако, не отпускал меня, так как я в то время был его единственным помощником. На КП кроме генерала, меня и двух солдат — связистов никого не было.
Запомнилось, что во время третьего в то утро налета, когда бомбардировщики в очередной раз наносили удар по аэродрому, генерал Лакеев спокойно стоял на КП и давал по микрофону команду на взлет звену истребителей. Глядя на этого человека, на его грудь, где сверкала золотая звезда Героя Советского Союза и ордена, на то, как хладнокровно он наблюдал за взлетом звена, у меня прошел мандраж, перестали трястись ноги и я успокоился. Спокойствие известного генерала помогло мне побороть страх, придало мужество в самый нужный момент, когда бомбы падали возле КП, с грохотом рвались и земля ходила под ногами. Пример храброго генерала не раз помогал мне в трудные минуты моей военной жизни быть смелым и честным защитником нашей Родины.
…Около 14 часов, когда туда прибыл командир 17-иап, он отпустил меня с КП. Я поспешил к своему самолету, он оказался цел, о чем в который раз доложил мне двухметровый техник Семенов, и я, самостоятельно приняв решение взлететь, одел парашют, сел в самолет, запустил мотор и прямо со стоянки, из укрытия (самолет был замаскирован на кладбище) пошел на взлет. В это время взлетало звено истребителей из Житомирского полка, и мы на встречных курсах едва не столкнулись. В воздухе я пристроился к этому звену и пролетел с ними от Бреста до Равы — Русской вдоль границы. Казалось, вся граница была в огне и горела сама земля, я больше ничего не видел, все внимание уделяя пилотированию в строю звена.
Западнее Владимира-Волынского нас обстреляла зенитная артиллерия, при этом снаряды рвались вокруг и я впервые близко видел черные клубы, еще не понимая, что это…
Вдруг звено из трех самолетов, с которым я летел, вошло в облачность, я последовал было за ним, прошел минуты две в облаках, затем развернулся и взял курс 90 на восток. Выйдя из облаков, увидел над Владимиром-Волынским самолет И-153, начал было пристраиваться к нему, а он ко мне. И так мы гонялись друг за другом некоторое время. Когда взглянул на приборы, то увидел, что горючего осталось совсем мало, вышел на прямую, «Чайка» пристроилась сразу ко мне и я ее привел на аэродром в Велицк. Как я уже писал, в первый день аэродром в Велицке бомбили несколько раз, большими группами бомбардировщиков и можно себе представить, какой ужас царил на аэродроме: многие летчики и техники стали седыми.
После полета я спросил у своего вновь назначенного командира эскадрильи старшего лейтенанта Ивлева, что это за «черные шапки» были вокруг самолета, когда мы летели над Бугом в районе Равы — Русской. Он, усмехнувшись, объяснил, что это были разрывы снарядов зенитной артиллерии. Этих объяснений мне вполне хватило, всю войну я упорно остерегался в воздухе «черных шапок».
Вечером нас привезли ужинать в лес, который был рядом с аэродромом, и, конечно, есть почти никто не стал: все устали и были потрясены тяжелыми впечатлениями того дня. Во время ужина я встретился с летчиком, которого привел с собой на аэродром. Он обнял меня и расцеловал, и долго благодарил, объясняя, что оторвался от ведущего и не знал куда лететь.
Ранним утром 23 июня мы были на аэродроме. Исправных самолетов насчитывалось штук 25–30, более сотни были повреждены осколками, остальные сгорели. В этот день старые летчики летали на бомбометание и штурмовку колонн противника, которые двигались на Луцк, и я помогал техническому составу подвешивать бомбы. Летать мне не давали, так как я не прошел курс подготовки по бомбометанию и к решению подобных задач считался не готовым.
В целом для полка второй день войны прошел спокойно, немцы аэродром не трогали, летали над ним только разведчики. Зато утром третьего дня прилетела дюжина истребителей Me-109. Стали в два круга: шесть самолетов с правым креном и шесть самолетов — с левым и проштурмовали, как на полигоне. Обстрелы были точные, уверенные, как по мишеням. В результате на аэродроме осталось 10 исправных И-153 и один МиГ-1, все остальные машины числом около 150 — были повреждены. Среди них были и старенькие самолеты И-15бис с неубирающимися шасси, которые стояли в линейке и не были рассредоточены, и «миги», и наши «Чайки», и самолеты житомирского авиаполка.
Наш аэродром, похоже, был уже окружен, так как немцы в то время были в районе Луцка. Командование приняло решение перегнать исправные самолеты на запасной аэродром Колки, что неподалеку от Ровно, и десять самолетов, поодиночке, взлетели с изрытого бомбами аэродрома. Нас, безлошадников, во главе с майором зам. командира аэ по политчасти Вишняковым вечером посадили в полуторку и отправили на восток. Куда ехали, никто кроме майора не знал и не спрашивал. Ехали с большой опаской, держа оружие на готове, везде мерещились немецкие десанты. Без особых приключений мы доехали до Колков, где нас ждал новый приказ — следовать в район Житомира.
На житомирском аэродроме было сосредоточено множество самолетов всевозможных типов с пограничных аэродромов. Наш 17 авиаполк был представлен там шестью самолетами И-153 — это было все, что осталось от полка за несколько дней войны. Весь день мы проторчали на аэродроме, а под вечер поступила команда вылететь для прикрытия станции Шепетовка. В этот вылет включили и меня. Взлетели, собрались в группу из шести самолетов, не помню уж кто был ведущим, вышли на Шепетовку на бреющем полете и так сделали над ней несколько кругов. Конечно, наша группа не могла помешать самолетам противника, ибо он бомбил объекты с 3000 метров. Наш полет был тактически неграмотен. Посадку производили в сумерках, жгли бензин на земле, освещали нам землю возле посадочного «Т» и все мы успешно приземлились. Только зарулили на стоянку, сразу команда — садиться в автомашину. Сели мы, горемыки, в кузов и нас повезли неведомо куда. Под утро очутились мы в Киеве, а вечером отправили нас еще дальше, в Москву.
В столице прибыли на территорию Военно-воздушной академии им. проф. Н. Е. Жуковского, где довелось свидеться с безлошадниками со всех пограничных аэродромов, в их числе встретил «одесситов» — летчиков, с которыми учился в Одесской авиашколе.
Отсюда нас повезли в Ростов, где в это время был организован центр типа запасного авиаполка по переучиванию на новые самолеты. В то время авиационный завод в Таганроге выпускал истребители ЛаГГ-3. Заводские летчики — испытатели первый раз взлетали на новых машинах с заводского аэродрома, а садились уже в Ростове. Фронту требовались истребители! Собралось там тогда несколько полков истребительной авиации с западных границ, но были и бомбардировщики: аэродром своими размерами позволял.
Начали мы переучиваться на ЛаГГ-3. Самолет на вид был убедителен, с мотором водяного охлаждения, но очень тяжелый со своим деревянным фюзеляжем, пятью баками для горючего, с тремя крупнокалиберными пулеметами УБС и двумя обычными пулеметами.
Обучали нас чересчур ускоренно, наспех рассказали, примерно, какая скорость на какой высоте, немного о приборах в кабине, показали ручку управления и где сектор газа. Инструкции по технике пилотирования не было, а летно-тактические данные самолета приходилось устанавливать самостоятельно.
Мне в нашем 17 авиаполку пришлось вылетать в первой группе, выполнить два самостоятельных полета по кругу на ЛаГГ-3, сразу после командира 46 истребительного авиаполка подполковника Подгорного — старого летчика. Получив разрешение на взлет, я начал взлетать, направление выдержал, самолет оторвался от земли и сразу полез в набор высоты, да так, что пришлось двумя руками удерживать ручку, а когда убрал газ, это было уже на первом развороте, то оказалось, что вместо 150 метров, я набрал около 500… На земле уже думали, что вот-вот потеряю скорость, сорвусь в штопор и разобьюсь. Но нет! Когда убрал газ, кабрирование уменьшилось и истребитель стал управляем. Во время этого сумасшедшего взлета промелькнула мысль, что такой машиной мне не овладеть. И в девятнадцать лет иногда пошаливают нервы. Посадку произвел как учили: выполнил построение по «коробочке», зашел в район 4-го разворота и вышел на посадочный курс, выпустил щитки, начал планирование на посадку, сел чисто, зарулил для выполнения второго полета.
Ко мне подбежал командир полка майор Дервянов и что-то говорит непонятное: триммер, мол, поставь нейтрально. А что такое триммер я и понятия не имел; авиатехник, обслуживающий самолет покрутил колесо в кабине и триммер руля глубины поставил нейтрально. Оказывается, когда вылетал подполковник Подгорный, чтобы самолет не пикировал, а кабрировал и легче было произвести посадку, он выбрал триммер на «себя»: в положение — кабрирование. Вот почему на первом развороте я оказался на высоте более 500 метров и ручку удерживал двумя руками, так как самолет сам «лез» вверх. Первый полет на «лагге» надолго мне запомнился, второй — прошел нормально.
Таким образом, я стал летчиком, вылетевшим на новой материальной части. В то время ходили слухи, не знаю, правда или нет, что о каждом летчике, вылетевшем на новом истребителе, докладывали лично товарищу Сталину.
Командующим ВВС Северо-Кавказского военного округа был в то время генерал-майор авиации Степан Акимович Красовский, опытный и деловой командир, мой земляк, о чем я узнал, правда, только после окончания войны…
На следующий день после вылета на ЛаГГ-3 нас в составе звена: командира Ибрагимова, летчиков Сергова и меня обязали дежурить в готовности № 1 — в кабине готового к вылету самолета, когда летчик должен взлететь в течении нескольких секунд.
Дежурим одни сутки, вторые, третьи, а лето 1941 года под Ростовом было очень жарким, а смены не присылают, вроде забыли о нас. Сидя в кабине я, подчас, на доли секунды терял сознание. На третьи сутки командир звена старший лейтенант Ибрагимов в 12 часов дня дал нам команду вылезти из самолетов. Вижу, он снял сапоги, разложил сушить портянки и снял гимнастерку, старший лейтенант Сергов снял гимнастерку и один только сапог, а я снял пистолет, положил на парашют и расстегнул воротничок гимнастерки. Больше ничего не успел сделать… Вдруг, откуда не возьмись, подъезжает на легковой машине командующий ВВС округа генерал Красовский С. А. и дает команду своему порученцу: «Отвести на 25 метров и расстрелять». Порученец дрожащими руками загоняет патрон в ствол пистолета, строит нас и срывающимся голосом командует: — «шагом марш!». Мы идем, он отсчитывает шаги, отсчитав 25 метров, дает команду: — «приставить ногу»… Когда таким образом он нас конвоировал, я сказал своим товарищам: «расстреливать не будут, нас на фронте перебьют».
Это была оригинальная сцена.
Мы стоим, а рядом летное поле, где летчики вылетали на ЛаГГ-3, там же находился командир 17 иап майор Дервянов. Оценив ситуацию, он подбежал к командующему и стал докладывать: «Товарищ генерал, я просил сменить их», а Красовский кричит: «Молчать! Вечером расстрелять их и мне доложить». Хитрый Дервянов четко повторяет: «Есть вечером их расстрелять и вам доложить». После этого Красовский дал команду по часу сидеть в самолете техникам и по часу летчикам. Но, увы! Только он уехал, как мы опять сели в самолеты и до темна дежурили, уже не вылезая из самолетов. С наступлением темноты, наконец, пришли наши сменщики.
Несмотря на усталость, ночью мы почти не спали, ждали когда нас поведут на расстрел, но это мероприятие не состоялось. Напротив, нам дали день отдыха, а затем мы вновь приступили к полетам. Помню, дали полет в зону на пилотаж, начал делать вираж, как на самолете И-16. Так как никто ничего не рассказывал о летно-тактических данных ЛаГГ-3, инструкции тоже не было, сорвался на вираже в штопор, вывел у земли и с зоны улетел на аэродром на посадку. Так и закончилось освоение нового типа самолета — истребителя ЛаГГ-3.
В течение двух дней летчики 17 иап принимали самолеты, кое-что рассказали нам о вооружении и летно-технических данных. Дали посидеть некоторое время в кабине самолета, присмотреться к земле, оценить, какое будет положение самолета при посадке.
Авиаполки в то время начали формироваться из двух авиаэскадрилий, а не трех, как было до войны. Так был сформирован и 17 иап в составе 22 самолетов: по 10 самолетов в аэ и 2 самолета управления — командира полка и его заместителя по летной части.
Не помню, какого числа августа месяца мы поэскадрильно взлетели, правда, еле собрались в строй и взяли курс на Ворошиловград, произвели посадку. Но, увы! Горючего в Ворошиловграде не было и лишь на следующий день нам заправили самолеты и мы перелетели в район Харькова, где на полевом аэродроме возле города Богодухова произвели посадку.
После приземления погода ухудшилась и вновь наше звено поставили дежурить в готовности № 1, а спустя минут десять я увидел с КП ракету на вылет и сразу запустил мотор. Ибрагимов и Сергов никак не могли запустить моторы и я взлетел в одиночку. В полете перехватил несколько наших транспортных самолетов Ли — 2 и… потерял в воздухе ориентировку. Пришлось ее восстанавливать: вышел на Харьков и от него стал выходить на Богодухов, взял было карту, чтобы сориентироваться, но ее вырвало из кабины. Запомнил, что курс на Богодухов примерно 330°, кроме того увидел с воздуха железную дорогу Харьков Богодухов. Подлетая к Богодухову я узнал его и взял курс на аэродром, зная, что он в 10 км от города на колхозном поле. Из-за плохой погоды я выскочил на эту площадку на малой высоте, узнав ее по нахождению на ней самолетов, сделал заход и произвел посадку. Меня сильно отругал командир полка, за то, что вылетел без командира звена. Этот полет пошел мне на пользу, немного освоил в воздухе самолет и был этим очень доволен. Ведь это был уже пятый полет на ЛаГГ-3, я даже делился с другими летчиками своими ощущениями о его поведении в воздухе.
Сейчас с тайной гордостью вспоминаю этот случай, давший мне право называться воздушным бойцом, желавшим драться с врагами Родины. Тогда я отдавал себе отчет, что из-за плохой погоды мог вообще не вернуться на аэродром, не знал, где запасные аэродромы, мог при вынужденной посадке разбить самолет… Но в то время я о себе не думал, как не думал и о последствиях.
Через пару дней погода восстановилась и мы улетели в район города Нежин, под Киев, на аэродром со странным названием Володька — Девица. С этого аэродрома начали вести боевые действия, вылетая в районы Киева, Чернигова и дальше.
В один из тех дней мы дежурили звеном на аэродроме в готовности № 1 и заметили три немецких самолета, шедших прямо над нашим аэродромом на высоте тысячи метров. Я быстро запустил мотор и, взлетев, стал их догонять. И надо же! Что-то случилось с мотором — начались перебои, стук, пошел дым. Пришлось вернуться, как сел — ума не приложу. Когда вскрыли капоты, оказалось, что мотор сгорел.
Прошло много времени с тех пор и сейчас, когда я вспоминаю тот случай, какая-то дрожь охватывает меня, удивляюсь, как я тогда уцелел и как смог произвести посадку на свой аэродром! Скорее всего удалось мне это за счет мгновенно принятого правильного решения, выполненного спокойно при хорошей технике пилотирования. Считаю, это природный дар, т. к. до сих пор в сложной обстановке порой принимаю решения мгновенно и чаще именно такие решения ведут к успеху.
На другой день мне дали приказ принять самолет в другой эскадрилье и в составе звена вылететь в район Кременчуга. Ведущим был зам. командира полка, воевавший в Испании майор Георгий Семенов. Своими ведомыми он взял лейтенанта Ивана Доценко и меня.
Задача наша была обеспечить нанесение бомбового удара самолетами И-15 по немецким войскам, которые прорвались через Днепр.
Вышли на цель в районе севернее Кременчуга. Самолеты И-15 начали штурмовать колонны немцев и тут нагрянули истребители врага. В этом воздушном бою мною был сбит первый немецкий самолет — им оказался истребитель Me-109. Удалось подбить и еще одного, который пристроился сзади к нашему самолету И-15, вел по нему огонь и даже отстрелил часть нижней консоли. Я заметил его сверху — сзади, немедля перешел в атаку, открыл огонь с дистанции 40–50 метров. Самолет противника сразу задымил и со снижением пошел за Днепр. В то время летчики наши были еще тактически неграмотны, плохо обучены, ведь юркий И-15, освободившись от бомб, мог вести воздушный бой, уж во всяком случае маневрировать, а летчик по прямой пытался уйти от атаки истребителя Me-109. Мало было у нас грамотных по тому времени командиров и в этом одна из причин того, что так безбожно били нас тогда немцы, как на земле, так и в воздухе. А летчикам, которые участвовали в боях, было запрещено делиться опытом — все держалось в секрете.
Что осталось от того полета — благодарность летчика, которого спас от Me-109, ибо еще мгновение и он его поджег бы, кроме того в том воздушном бою я открыл счет сбитых мною самолетов противника. Из трех наших самолетов был исправен только мой, а у других двух не стопорился дутик. В силу этого мне приходилось одному сопровождать девятки бомбардировщиков СБ в район Кременчуга, где они бомбили переправы через Днепр. Сколько было потеряно наших самолетов СБ, главным образом от огня немецкой зенитной артиллерии, вспомнить страшно. Ведь летали они днем, в плотных строях, на высоте 1500 м, легко загорались… Еще одну победу довелось одержать в вылете на сопровождение бомбардировщиков Су-2. Взлетев, я набрал высоту 2500 м и сразу же возле аэродрома заметил рядом справа бомбардировщик Ю-88, перешел в атаку, расстреливая противника «по-научному», как учили: вначале открыл огонь по стрелку, затем по моторам. Неприятельский самолет задымил и сел на нашей территории, неподалеку от аэродрома базирования.
Вернулся я на аэродром и некому даже доложить о своем успехе. Майор Семенов улетел в Нежин. И оставался я один из звена с исправным самолетом, воевавший против всей Германской империи под городом Кременчугом. Только два летчика из дивизии Демидова видели мой воздушный бой и похвалили меня после посадки. Кто они — не знаю, помню, называли меня молодцом и трясли руку, а один добавил: — «Мы не стали мешать».
Вечером на У-2 из Нежина прибыли летчики 17 иап Ибрагимов и Сергов, но обстановка на нашем направлении к тому времени складывалась весьма неблагоприятно, немецкие танковые колонны прорвали фронт и развивали наступление.
Некоторые летчики дивизии докладывали, что видели идущую с юга танковую колонну, но командование 15 иад не верило этим сведениям, мол, это наши танки. Враг не оставил времени на выяснение — налетели немецкие бомбардировщики, вышли на границу аэродрома танки, их огонь корректировал Хе-126 и все, что было на летном поле, немцы уничтожили. Это была трагедия, хуже ничего не придумаешь чем то, что допустило руководство 15 иад.
Мне, Сергову и Ибрагимову как-то удалось сесть на грузовик отступающих пехотинцев и уехать подальше. В момент нападения на аэродром мы были на его северной дальней окраине, что и спасло нас от гибели. Из-за воронок взлетать самолетам было уже нельзя и танки расстреливали их в упор, больно было смотреть.
Добрались мы на попутных автомашинах вначале до Полтавы, а затем и до Харькова.
Оказывается, немцы завершили окружение наших войск в районе Киева и развивали наступление через Кременчуг — Чернигов на Полтаву. В результате некоторые авиационные полки, в том числе и наш 17 иап, остался в окружении. Немногие сумели улететь. Зам. командира полка Семенов вылетел ночью и взял командира Дервянова в люк ЛаГГ-3. Улетело и еще несколько летчиков, остальные выходили с боями на Харьков.
Таким образом, наше звено вырвалось из кольца Киевского окружения, названного потом Киевской стратегической оборонительной операцией, тяжелейшей для Советской Армии в ходе всей Великой Отечественной войны, когда наши потери превысили полмиллиона человек. Окружение под Киевом было очень плотным, как тогда говорили, в «два кольца» и вырваться оттуда было почти невозможно. Только малые группы прорывались с боями к своим, в том числе и группа летчиков и техников нашего полка. Среди них я с радостью увидел, едва узнав, и техника своего самолета Александра Семенова. Наши однополчане не только с боями вышли из окружения, но и вынесли с собой знамя полка, что позволило сохранить часть.
Оборона Киева принесла нашим войскам большие потери. В этом большая доля вины Н. С. Хрущева, который безответственно заверил Ставку — Киев не сдадим. Все мы, «безлошадники», собрались под Харьковом на аэродроме Сокольники. Ночью город бомбили, сбрасывали САБы (осветительные бомбы) и удовольствие от пребывания в Харькове было небольшое.
В столовой на аэродроме кормили всех без аттестатов, а в городе в ресторанах было все, за исключением хлеба.
Как-то при выходе из столовой мы нежданно-негаданно встретили своего командира майора Дервянова. Мы ему очень обрадовались, обрадовался и он, увидав нас живыми. И хотя какой-то командир уже завербовал нас ехать на переучивание на Ил-2, мы остались с Дервяновым и поехали с ним в Чугуев. Там мне приказали принять отремонтированный ЛаГГ-3 и перелететь на нем на аэродром в Большую Даниловку.
В Большой Даниловке мы нашли бесхозную эскадрилью, которая прилетела из тыла, но полк, частью которого она была, уже был разбит или остался в окружении. В результате был пополнен, а фактически вновь сформирован наш 17 иап из двух эскадрилий: одна из Луцкого полка, которая прилетела из тыла на новых самолетах ЛаГГ-3, а другая эскадрилья — из нас и летчиков, возвращавшихся из окружения.
17 иап снова, как боевая единица, начал действовать. В основном мы прикрывали Су-2, которые летали в район Полтавы на бомбардировку войск противника.
В начале октября нам приказали перебазироваться на аэродром под Обоянью в Белгородской области. Теперь мы в основном прикрывали железную дорогу Сумы Белгород, по этой дороге увозили ценности и хлеб вглубь страны.
15 октября 1941 года я поднялся в небо в паре с лейтенантом Николаем Савиным. Оглядывая горизонт, заметили пожары. Там шел бой. Неужто фашисты продвинулись уже сюда? Савин развернул истребитель в сторону пожаров. Я следовал за ним. И тут мы увидели, как наши артиллеристы отражали атаки фашистов. Нужно было помочь батарейцам. Зашли вдоль дороги, открыли огонь из всех десяти пулеметов. На земле поднялась невероятная паника. Немцы начали разворачиваться вспять.
Возвращаясь на аэродром, я радостно думал: какой же он замечательный парень, москвич Николай Савин! Смелый, сообразительный, тонко чувствующий шутку.
Когда сели и вылезли из кабин, Савин сказал: — «Бежим на КП. Скорее!» Мы помчались на командный пункт. Полетами руководил начальник штаба подполковник Котов, Савин доложил обстановку, попросил: — «Разрешите нам с Архипенко еще раз немцев проштурмовать.» Начальник штаба поколебался. Такие вопросы обычно решал командир полка, но он находился в воздухе и подполковник согласился.
Мы отправились на стоянку, снова поднялись в небо. Пронеслись над рекой Псел и взяли курс на Сумы. При подходе к дороге увидели немцев. Снизились и открыли огонь из всех бортовых огневых точек. Очереди хлестали подобно огненному ливню.
Не успели мы выйти из атаки, как ударили немецкие «эрликоны». Пламя разрыва снаряда всплеснулось на обшивке мотора истребителя Савина. Нужно было немедленно уходить из опасной зоны. Ведущий будто угадал мои мысли, повел истребитель в сторону от дороги. Поначалу я увидел на его самолете дым, а затем и пламя. Николай выбрал ровный участок земли, сел. Я встал над ним в вираж. Увидел, как Савин выпрыгнул из кабины и, оставив парашют, бросился в сторону от «лагга». Затем он помахал мне руками. Я истолковал его жест как просьбу о помощи.
Выбрал площадку, снизился. Сел удачно. Лейтенант Савин уже бежал к моему самолету. Сейчас он заберется в фюзеляж, и мы вернемся домой. Топлива в баках достаточно. Я притормозил. И в этот момент стойки шасси подломились. Истребитель осел. Кровь с бешеной силой ударила в голову. Как это могло случиться на таком ровном месте?! Невероятно! Это — конец! И товарища не спас, и самолет не сберег.
Подбежал Савин, досадливо махнул рукой. Мы бросились к оврагу, укрылись в кустарнике. Отсюда и вели наблюдение. От дороги в нашу сторону свернул танк. Из люка танка высунулся немец, оглядел в бинокль овраг. Затем гитлеровцы из пулеметов обстреляли кустарник и укатили к дороге…
С заходом солнца за горизонт мы двинулись на зарево пожаров, на восток. Подойдя к шоссе, услышали немецкие танки и «форсировали» дорогу между танками, на пузе, благо шли они небыстро и с погашенными фарами. Перед этим попали на стоянку вражеского обоза, немцы что-то говорили между собой и кормили лошадей. Услышав их речь, мы обошли это место, взяв друг друга за руки — ночь была такая темная, что мы могли потерять друг друга. Продолжая путь, мы попали в болото, а затем подошли к речушке, которую не смогли форсировать и решили путь прекратить.
Всю ночь мы провели в копне сена, прижимаясь друг к другу то спиной, то грудью, а когда начало светать, высунули головы из копны и увидели вдалеке справа сонную укутанную туманом деревню, а напротив — лес. Двинулись в путь и, едва войдя в лес, встретили мужчину. Спрашиваем у него: — «Где немцы?», он замахал на нас руками и удрал. Прошли по лесу немного дальше, встречаем другого мужика и повторяем вопрос. Он вел себя спокойно, даже дружелюбно, ответил, что в деревне их нет, а вот на окраине леса, в хуторе, утром были. Забрали двух лошадей и ушли.
Мы жалобно просили у него переодеться, он посмотрел на нас и говорит: «Заходите с огорода, я встречу». С огорода зашли в дом, второй с краю хутора, быстро разделись, оставшись в чем мать родила. Он дал нам деревенское белье, какие-то рваные брюки, пиджаки и ботинки. Хозяину мы оставили свое военное обмундирование, яловые сапоги, летные свитеры и нательное белье. Я, на радостях, отдал первые свои ручные часы, купленные когда-то в Ковеле. Белье мы поменяли на деревенское, зная по опыту наших летчиков и техников — киевских окруженцев, что немцы проверяют его у тех, кто выходит из окружения. Этот колхозник дал нам на дорогу кусок хлеба и сала, мы, попрощавшись, ушли.
Едва только прошли лесок и попали в деревню, как увидели множество немцев — обозников с повозками. Огородами мы вышли на шлях и… опять напоролись на немцев. Было их четыре человека, возле повозки с радиостанцией. Мы, понурившись, уже прошли было повозку, как маленькая собачка подбежала к нам и начала тявкать. Один из немцев по-русски подозвал нас, взял сена с повозки и стал кормить лошадь, спрашивая нас, кто мы и откуда. Я на белорусском языке отвечал, что копали окопы возле Сум и пан офицер отпустил нас домой, вспомнив карту, назвал ближайшую деревню. Оглядев нас, мальчишек, худых и оборванных, он махнул рукой и сказал: — «Идите». Николай ответил: — «Есть идти», но немец не уяснил себе воинской сути этого термина, что и спасло нас от беды. Мы помялись с ноги на ногу и пошли дальше по шляху, заметив впереди группу девчат, спешивших на работу в поле.
Отошли метров сто от немцев, я говорю Николаю сквозь зубы: — Ты что, с ума сошел, отвечаешь по — военному. Он — с недоумением: И правда! Эх… Вот так могли засыпаться по-глупому.
Второй раз мы попали в деревню, разделенную речушкой, — на той стороне наши, а мы на этой и перейти линию фронта нельзя. Вместе с местными жителями заставили нас подносить на бугор снаряды, но тут наша артиллерия открыла огонь, все разбежались, дернули обратно и мы — в тыл к немцам.
Зная, что немцы наступают усами, а не сплошным фронтом, мы искали нейтральную полосу, чтобы выйти к своим. Помню, вышли на какое-то местечко, вроде, должны быть наши, но тут, на наших глазах, появился отряд немецких всадников — человек пятьдесят и один из местных патриотов, учитель, из мелкокалиберной винтовки застрелил их командира. Сразу его дом немцы окружили и сожгли, а остальные принялись хозяйничать по избам.
Мы вновь огородами ушли из этого местечка и вскоре попалась наша машина с мясом. Спрашиваем, — где наши, они отвечают, вот только-только прошел батальон. Поведение этих троих мне не нравилось, показалось, что они ждали немцев, чтобы сдаться в плен. Шофер, по-моему, был русский, а два других солдата — узбеки или таджики. Они дружно предлагали нам идти в Белоруссию, а не на восток. Положение мое усугубилось тем, что ботинки совсем расползлись и пришлось идти почти босиком, а уже начинались заморозки, осень вступала в свои права.
Когда мы догнали своих, нас сразу арестовали, так как документов у нас не было никаких. Первое, что мы попросили — дайте поесть, уже три дня, как мы ничего не ели. Народ к тому времени ничего не давал, ибо отступало очень много наших войск и, по-видимому, колхозники все излишки раздали. Дали нам котелок гречневой каши и занялся нами командир, наверное, из «Смерша». Мы подробно рассказали о своих мытарствах, о том, что мы летчики и где базируется наш авиаполк, сообщили его номер и нам поверили, разрешили отступать вместе с батальоном. А ведь ситуация была напряженной, буквально накануне бойцы батальона поймали настоящего шпиона.
На следующие сутки с ногами у меня стало еще хуже. Один из солдат дал мне мешок, я обвернул ноги сеном, обвязал мешковиной и так потихоньку двигался на восток. С завистью посматривал я на лошадей командиров рот. Как-то мы проходили деревушку и увидели мальчика на большой повозке, запряженной маленькой серенькой лошадкой. Мы с Николаем отняли у пацана повозку и лошадь. Я сел в повозку, а он тянул повозку вместе с лошадью, такая слабая и маленькая была лошадка. Наступил вечер, пошел дождь и батальон остановился на ночевку.
Мы же решили не останавливаться, а ехать дальше на восток. Проехали с полкилометра, наша кобылка совсем выбилась из сил и мы вернулись обратно в расположение батальона. Распрягли свою лошадку и я в темноте вижу, что лошади командиров рот привязаны без седел у яслей с сеном. Тогда-то и решился я угнать их и уехать. Спрашиваю у Николая Савина, ты хоть раз ездил на лошади, отвечает — нет. Даю ему шепотом кавалерийский инструктаж, как сидеть, как держаться крепко за гриву. Тихонько подвели свою лошадку, привязали ее, отвязали строевых лошадей, быстро вскочили на них и ускакали по шляху на восток.
Догнать нас никто не мог, так как от ливня земля размякла и пешком можно было пройти за час метров 800, не больше. Представляю, что там было после того, как узнали, что нет лошадей, а им оставили взамен маленькую лошадку со сбитой спиной. До сих пор чувствую себя виноватым перед теми людьми. Может, кто жив сейчас из того батальона и помнит историю эту, очень надеюсь, что простит меня.
В ночи и дожде ехали долго, километров 15–20 и, наконец, заметили костер, а вокруг наших бойцов. У костра дали нам по куску хлеба. Часть людей оставалась, как я понял, партизанить, все даже говорили друг с другом как-то неохотно. Час спустя мы вновь сели на лошадей и поехали к Обояни, точнее к местечку Тим, где стоял наш полк Су-2, который мы прикрывали. Но местные жители сообщили нам, что уже дня три, как самолеты улетели на восток. Услыхав об этом мы было совсем пали духом: на заднем месте вместо кожи у нас оказалось мясо, так все посбивали и идти из-за ног я не мог, они сильно кровоточили. Пришлось нам обоим продолжать ехать верхом на лошадях.
25 октября 1941 года мы добрались, наконец, до города Обоянь, где когда-то базировался наш полк. Явились к коменданту города, доложились и узнали, что полк передислоцировался на восток. Комендант дал нам талоны в столовую и на пересыльный пункт — переодеться, так как были оборваны страшно, да и на улице уже хорошо подмораживало.
Николай Савин, намаявшись с выездкой, привязал свою лошадь во дворе комендатуры, а я, лишенный иного способа передвигаться, ехал на своем коне по обочине тротуара искать столовую. Вдруг, в одном из прохожих, узнал летчика Виктора Утенкова из соседней эскадрильи. Начал я к нему обращаться, а он смотрит на меня и дальше идет — не узнает. Только когда я произнес: «Савка, дай ему в ухо!» — он остановился и узнал нас, изможденных. Все мы обрадовались встрече и Виктор сообщил, что прилетел он за полковником Чайкиным начальником штаба ВВС 40-й армии.
Прибыли к начштабу втроем. Он подробно расспросил нас и предложил пойти к командующему и члену Военного Совета. Предстали мы перед командующим, все обстоятельно ему доложили. Член Военного Совета упрекнул меня — не надо было садиться за другом, самолетов и так мало. Помню, это обожгло мое девятнадцатилетнее сердце!
Командующий приказал нам следовать на пересыльный пункт, переодеться и вернуться: на восток поедем вместе на автомашине. На складе быстро подобрали одежду, ботинки, помнится, меня особо интересовали портянки, чтобы были помягче и без швов. Соорудил я их из рубашек и кальсон, а ботинки взял на три размера больше, чтобы ноги не натереть. Вышли мы из склада, я сел на лошадь и еду, а Савин — рядом, пешочком. Смотрим, идет гражданин степенного вида, Николай ему и говорит:
— Купи лошадь, дядя, за пол-литра.
— Пол-литры нет, — отвечает тот, — а есть брага.
Я тогда, помню, еще не знал, что такое брага и Николаю пришлось мне разъяснять. Мы согласились, он пригласил нас в дом, угостил нас брагой, а на закуску подали жирной баранины. Лошадь определили, распрощались с хозяином и ушли. Только отошли метров двадцать пять от дома, как у нас согласно расстроились желудки. Еле дошли до дома командующего. В доме командующего был шофер — солдат, еще один сержант — телохранитель и две молодые хозяйки. Накормили нас ужином, дали вина, надо полагать, кагора, так как сразу наши желудки пришли в норму. Завели патефон, вечер был веселым, я же из-за желудка чувствовал себя скованно.
На следующий день наша полуторка на буксире трактора ХТЗ, тронулась в город Старый Оскол. В кабине был командующий ВВС 40-й армии полковник Борман, в кузове — член Военного Совета, мы с Николаем и телохранитель.
Вспоминая сейчас тот случай, думаю, что командующий должен был вылететь на У-2 в тот же Старый Оскол или Воронеж, и на месте организовывать авиационные подразделения для обороны. Но, увы, он 4–5 дней ехал на полуторке… По моему пониманию, его и члена Военного Совета надо было придать суду: они думали о своем барахле больше, чем о защите Родины.
Добрались мы до Старого Оскола, разместились возле дома члена Военного Совета и ждали из Воронежа самолет. На второй день мы с Николаем узнали, что в Старом Осколе есть аэродром и сразу отправились туда.
Пустынный аэродром выглядел несколько странно. В центре летного поля стоял на носу скапотировавшийся гигант ТБ-3, еще три бомбардировщика СБ находились возле леса и еще метрах в ста, на отшибе, стоял одинокий У-2. Мы сразу направились к У-2, решив улететь на Воронеж. Расчехлив мотор, мы сняли струбцины, Николай сел в кабину, я раскрутил винт и по всем правилам запустили мотор. К сожалению, мотор «чихал» — у него не работали два цилиндра. Техники, услышав мотор У-2 и увидав у самолета двух гражданских типов, похватали дреколье и побежали к нам. Мы, однако, вели себя храбро и, в конце концов, нашли общий язык. Они, признав в нас летчиков, даже пригласили в столовую на ужин. Хоть мы и не улетели в Воронеж, но, таким образом, сумели организовать себе одноразовое горячее питание.
30 октября 1941 года за нами прилетел У-2, пилотируемый командиром звена 17-го истребительного авиаполка Яном Васильченко — моим однокашником по училищу, одесситом.
Прибыв в полк, мы в который раз рассказали нашу «одиссею», вновь потаскал нас немного «Смерш», а командир полка майор Дервянов, спасибо ему, сразу отправил нас в баню. Нам выдали обмундирование и мы вновь ощутили счастье жизни в летной семье.
В тот день, 30 октября 1941 года, мне исполнилось двадцать лет. Наши летчики собрались в театр и отдали нам талоны на водку. Тут мы с Николаем и разгулялись, всех угощали в столовой за возвращение и за мой день рождения. Концерт в театре не состоялся из-за налета немецкой авиации и наши летчики скоро вернулись, а у нас к тому времени осталось лишь грамм 200 водки. Но летчики нам это простили и было очень хорошо и спокойно в тот вечер, который я запомнил на всю жизнь.
Отпраздновать 7 ноября в Воронеже мне не пришлось, так как приказали забрать из мастерской самолет. Никто его до этого не облетывал и 6 ноября я вылетел в Старый Оскол. Взлетел вроде нормально, убрал шасси, прилетел к аэродрому назначения, начал выпускать шасси и на тебе: одна нога вышла, другая нет. Потянул аварийный трос срыва для открытия замков, а он полностью выдернулся — кто-то по злому умыслу или по недосмотру не присоединил. Пролетел над аэродромом, никого нет — ни людей, ни посадочных знаков — принял решение садиться на одну ногу. Посадка прошла относительно хорошо, повредил винт и плоскость, а в остальном самолет цел и сам тоже. Причину невыхода стойки никто не искал.
Вскоре начали прилетать сюда остальные летчики и зиму 1941–1942 годов 17-й авиаполк базировался в Старом Осколе, откуда и вел боевую работу.
В конце 1941 мы выполняли задачи по прикрытию Су-2 — двухместных бомбардировщиков, совершали вылеты на прикрытие конницы Белова в район Косторное — Курск и, конечно, проводили разведывательные полеты. Те же задачи полк выполнял до перехода немцев в наступление, когда обстановка резко изменилась и вновь сложилось критическое положение не только для полка, но и для всей нашей Родины.