XIV

XIV

Моя поездка в Москву. — По дороге заезжаю в Ясную Поляну. — В Москве у кн. В. Ф. Одоевского. — Приезд В. П. Боткина в Степановку. — Надя снова заболевает. — Я увожу Петю из Новоселок к нам. — Июльское восстание. — Перевод денег Тургеневу. — Письма.

В. П. Боткин писал из Москвы от 8 мая 1863 г.:

Вот я и в Москве! Десять дней прожил в Петербурге и теперь надеюсь скоро отправиться к вам. Но, друзья мои! какое время переживает теперь Россия! Я получил уже здесь письмо твое и вполне разделяю с тобой чувство, с которым ты берешься за новый номер газеты. Но благодаря нашему легкомыслию или вернее бессмыслию, литература наша вовсе не соответствует действительному подозрению нашему. Одни Московские Ведомости понимают всю важность настоящего Польского восстания, и Катков действительно выражает народное чувство. Меня омерзение взяло при виде, как в Петербурге легкомысленно смотрят на наше настоящее положение, я разумею нашу беспутную молодежь. Есть основание думать, что Поляки замышляют произвести смуты внутри России, особенно в Петербурге и в Москве. Говорят, что здесь они начинают одеваться в русское платье, зипун и т. п. Между тем раздражению против них растет. Здесь говорят о том, что следует сформировать городскую стражу из городских жителей, что было бы весьма хорошо, но не знаю, состоится ли это. Если бы я был в силах, то вступил бы волонтером в солдаты. Видел Каткова, он измучен работой и душевною тревогой. Третья книжка Русского Вестника выйдет неизвестно когда: так все занятие его сосредоточено на Московских Ведомостях, на которых теперь сосредоточено внимание всей России.

С самого начала Польского возмущения сердце у меня постоянно ноет; вмешательство западных держав (чего следовало непременно ожидать) еще более усилило мою душевную тревогу; я потерял не только способность думать о чем-либо другом, но даже потерял способность чувствовать природу; в жизнь мою я не чувствовал более удручительного состояния.

Я привез с собою своего слугу итальянца, которого взял при начале моей болезни. Он ни слова ее говорит по-русски. Я не знаю, как мне с ним ехать к вам? Он человек очень смирный и деликатный и не может жить, как живут наши дворовые люди, т. е. на щах и на каше. Разве оставить его в Москве, а с собою взять Степана? Дай мне совет. Не дождусь, когда я вступлю в ведра Степановки. Твое издание велели через две будет окончено, — я видел у Кетчера последние три листа корректур. Стихи, которых корректуру держал Кетчер, — глухой, слепой и мертворожденный для поэзии и для всех искусств!!! — Ильин сделал мне отличную коляску, очень удобную для дороги. Жму вам крепко руки. Здесь нестерпимые жары.

Ваш навсегда В. Боткин.

Вероятно, в хлопотах я разъехался с графом Львом Ник. Толстым в Новоселках, и вот что он пишет мне от 15 мая 1863 года:

Чуть-чуть мы с вами ее увиделись, и так мне грустно, что чуть-чуть; столько хотелось бы с вами переговорить. Нет для, чтобы мы об вас несколько раз ее вспомнили. Жена моя совсем ее играет в куклы. Вы не обижайте. Она мне серьезный помощник. Да еще с тяжестью, от которой надеется освободиться вначале июля. Что же будет после? Мы юхванствуем понемножку. Я сделал важное открытие, которое спешу вам сообщить. Приказчики и управляющие и старосты есть только помеха в хозяйстве. Попробуйте прогнать все начальство и спать до десяти часов, и все пойдет наверное не хуже. Я сделал этот опыт и остался им вполне доволен. Как бы, как бы вам с вами свидеться? Ежели вы поедете в Москву и не заедете к нам с Марей Петровной, то это будет дюже обидно. Эту Фразу подсказала мне жена, читавшая письмо. Некогда; хотел много писать. Обнимаю вас от всей души, жена очень кланяется, и я очень кланяюсь вашей жене.

Дело: когда будете в Орле, купите мне пудов 20 разных веревок, возжей, тяжей и пришлите мне с извощиками, ежели с провозом обойдется дешевле двух рублей тридцати копеек за пуд. Деньги немедленно вышлю.

Ваш Л. Толстой.

Конечно, веди я прежнюю городскую жизнь, другими словами, не купи я Степановки, я не мог бы ни в каком случае решиться и на покупку Тима в девяностоверстном от Степановки расстоянии. Но взявшись за это запутанное дело, я не мог, подобно брату, ограничиваться раздражительными проклятиями и бесполезною высылкой денег московскому поверенному. Нужно было познакомиться с делом покороче; и потому, заручившись письмом брата к поверенному, с просьбой передать все накопившиеся дела мне, я вынужден был отправиться в Москву.

Не смотря на самое серьезное и нетерпеливое расположение духа, я не мог отказать себе в удовольствии заехать в Ясную Поляну. Едва только я повернул между башнями по березовой аллее, как наехал на Льва Николаевича, распоряжающегося вытягиванием невода во всю ширину пруда и, очевидно, принимающего всевозможные меры, чтобы караси не ускользнули, прячась в ил и пробегая мимо крыльев невода, ее взирая на яростное щелканье веревками и даже оглоблями.

— Ах, как я рад! воскликнул он, очевидно, деля свое внимание между мною и карасями. — Мы вот сию минуту! Иван! Иван! круче заходи левым крылом! Соня! ты видела Афанасия Афанасьевича?

Но замечание это явно опоздало, так как вся в белом графиня давно уже подбежала ко мне по аллее и тем же бегом с огромною связкой тяжелых амбарных ключев на поясе, не взирая на крайне интересное положение. бросилась тоже к пруду, перескакивая через слеги невысокое загороди.

— Что вы делаете, графиня! воскликнул я в ужасе: — как же вы неосторожны!

— Ничего, отвечала она, весело улыбаясь, — я привыкла.

— Соня, вели Нестерке привести мешок из амбара, я пойдемте домой.

Графиня тотчас же отцепила с пояса огромный ключ и передала его мальчику, который бросился бегом исполнять поручение.

— Вот, сказал граф, — вы видите полное применение нашей методы: держать ключи при себе, а исполнять все хозяйственные операции при посредстве мальчишек.

За оживленным обедом появились пойманные на наших глазах караси. Казалось, всем было одинаково легко и радостно на душе, и я в возможной краткости спешил передать графу обстоятельство с Тимом и причину моей поездки в Москву.

Вечер этот можно бы было по справедливости назвать исполненным надежд. Стоило посмотреть, с какою гордостью и светлою надеждой глаза добрейшей тетушки Татьяны Александровны озирали дорогих племянников и, обращаясь ко мне, явно говорили: «вы видите, у mon cher L?on, конечно, не может быть иначе».

Что касается до молодой графини, то, конечно, жизнь прыгающей в ее положении через слеги, ее может не быть озарена самыми радостными надеждами. Сам граф, проведший всю жизнь в усиленных поисках новизны, в этот период видимо вступал в неведомый дотоле мир, в могучую будущность которого верил со всем увлечением молодого художника. Сам я в этот вечер, увлекаемый общим тоном беззаветного счастья, не чувствовать нагнетающего меня Сизифова камня.

Приехав в Москву, я, конечно, прежде всего свиделся с Василием Петровичем, а затем обратился к поверенному брата, который с видимым неудовольствием сдал мне все накопившееся Тимское дело. Из немногих ответов о судьбе тяжбы, я тотчас же понял, что вся задача почтенного надворного советника состояла в периодическом истребовании денег для мнимого ведения дел. В этом предположении меня окончательно убедили пять нераспечатанных братниных писем за последний год, найденных мною вложенными в последние копии.

Надо было обратиться к самому месту, где велось дело, т. е. в сенат, где у меня, к счастию, нашлось несколько знакомых сенаторов и, главное, князь Владимир Федорович Одоевский.

— Если хотите толком поговорить о вашем деле, сказал князь, — то приезжайте к шести часам к вам на Остоженку после завтра обедать. Княгиня будет вам рада, и мы вечером потолкуем на свободе.

Когда в назначенное воскресенье слуга доложил, что кушать готово, и мы с князем вышли в столовую, княгиня, только — что вернувшаяся с какого-то визита, с ярким алым бантом на голове, ласково встретив меня, подошла к своему месту.

— Этот бант твой нехорош, сказал князь, приподымая указательный палец. — Не знаю, чем нехорош, отвечала княгиня.

— Да уж я тебе говорю, что нехорош, повторил князь. — Но теперь ее время об этом толковать, а давай нам супу, да немного. Сегодня жарко, и я знаю, что будет ботвинья с самою свежею рыбой. Да кстати, ты знаешь ли кто у тебя сегодня гостем?

— Право, ответила княгиня, — ты сегодня все какими то загадками говоришь. Мы за обедом втроем, а Афанасия Афанасьевича я звано не хуже тебя.

— Так; но ты думаешь, что у тебя обедает поэт, а выходит, что это проситель.

После обеда душистый кофе подали нам в кабинете князя. Князь был любитель и мастер хорошо покушать и, как говорили, был сам тонкий повар. Помню, с каким юмором он рассказывал мне о некоторых реформах, произведенных им в качестве почетного опекуна в Екатерининском институте. «Спрашиваю у начальницы, как идут у девиц рукоделья?» — Меня приводят в залу, установленную пяльцами. Я говорю: «прикажите пожалуйста убрать все эти пяльцы: желающие вышивать могут исполнять это на руках; а главное приучайте их к шитью белья. Умеют ли, например, они кроить и шить женские и мужские сорочки?» При последнем слове я вижу явное недоумение на лице начальницы. Но не обращая на это внимания, я спрашиваю: «умеют ли они кроить и шить мужские кальсоны?» — «Ах!» вырвалось из груди начальницы. — «Да, да, кальсоны, продолжаю я; мы должны понимать, кого мы готовим. Я не говорю о том, что каждая девушка мечтаете о будущем муже; но у большинства уже в настоящую пору есть небогатый отец, дядя, брать, которые нуждаются в опытной руке молодой хозяйки. А умеют ли они готовить кушанье?» спрашиваю я и вижу, что вопрос мой озадачивает начальницу не менее прежнего.

— Позвольте, ваше превосходительство, моим дамам показать институткам пример. После завтра они приедут готовить в вашей кухне, пригласив на помощь нескольких институток.

«Передав все это княгине, я попросил ее, взяв с собою двух племянниц: княжну О… и графиню К…, заехать в Охотный Ряд и, запастись всем нужным, отправиться в институт. Там мои барыни засучили рукава, надели фартуки и стали чистить овощи и приготовлять мясо, к общей радости участвовавших в стряпне институток».

Полный энергии и разнообразнейших жизненных интересов, князь в этот вечер был особенно любезен и разговорчив. Будучи прирожденным и ученым музыкантом, он никогда не расставался с небольшим церковным органом, на котором играл в совершенстве. «Я могу, говорил он, припомнить своих первых учителей грамоте, но кто обучил меня нотам — положительно не знаю. С тех пор как я себя помню, я уже читал ноты; а с тех пор, что я познакомился с вашими стихами, я не могу простить вам прекрасного стихотворения на лодке со стихом: „И далеко раздаются звука Нормы по реке“. Ведь угораздило же вас говорить с восторгом о такой музыке, как Норма».

Как бы в насущное опровержение моего несчастного стиха, князь сед за орган и с полчаса предавался самым пышным и изысканным Фугам. Мало-помалу он перешел к русским, национальным напевам. «Вы не знаете, спросил он меня, песни, приписываемой царице Евдокии Федоровне? Я тщательно записал слова и голос этой песни и издал их. Я надпишу эти ноты и подарю вам их на память», сказал князь, исполняя то и другое.

При многократной перевозке моей движимости, дорогой подарок покойного князя у меня едва ли не пропал. Но я уверен, что ноты эти существуют в музыкальных магазинах, и память моя удержала слова песни:

Возле реченьки хожу млада,

Меня реченька стопить хочет;

Возле огничка хожу млада,

Меня огничек спалить хочет.

Возле милого сижу дружка,

Меня милой друг корит, бранит,

Он корит, бранит,

В монастырь идти велит.

Отпуская вечером меня, князь приглашал заехать обедать в следующее воскресенье, обещав к тому времени основательно познакомиться с моим делом. Пришлось таким образом пробыть в Москве более того, чем предполагал.

Зашли мы с Боткиным как-то к Каткову, и, конечно, разговор закипел по поводу Польского восстания и вообще того разлагающего элемента, который наши враги так обильно вливали в нашу жизнь, чему блистательным образчиком мог служить произведший такое впечатление роман Чернышевского: Что делать. Мы с Катковым не могли придти в себя от недоумения и не знали только, чему удивляться более: цинической ли нелепости всего романа, или явному сообщничеству существующей цензуры с проповедью двоеженства, фальшивых паспортов, преднамеренной проповеди атеизма и анархии со стороны духовного законоучителя, которому такая пропаганда в казенных заведениях тем сподручнее, что он профессор и щит. Катков просил меня написать рецензию на Что делать; а Боткин, собиравшийся в Степановку, обещал свое сотрудничество в этом деле.

При новом свидании князь Вл. Ф. Одоевский, указывая пальцем на свой живот, сказал: «дело ваше я проглотил, и оно теперь у меня вот где. Но вообразите, что, невзирая на явную правоту вашего дела, за исключением меня и секатора Ахлестышева, весь сенат против вас, но мы настаиваем на перенесение дела в общее собрание сената, о чем я своевременно дам вам знать в деревню».

По приезде в Степановку, жена моя получила письмо от Василия Петровича:

Москва 2 июня 1863 года.

Посылаю обратно письмо твое к Афанасию Афанасьевичу, приписывая несколько слов. Погода опять холодна, хотя не так, как несколько дней тому назад. Я уже начинаю думать об отъезде, да на этой неделе не удастся, потому что в Английском клубе составляется обед по подписке в честь Каткова, поистине первого патриотического журналиста, каких еще в России не бывало. Имя Каткова уже вошло в историю вашего государственного развития. — Хорошо ли доехал Фет? Я после моего лихорадочного пароксизма еще не могу совсем поправиться.

В. Боткин.

В июне наконец приехал Василий Петрович в новой щегольской коляске, заказанной, по совету моему, с троечным ходом, входящим в колеи. От только что оконченной нами пристройки он пришел в совершенный восторг, хваля архитекторские мои способности, которым и впредь предстояло проявиться в оправдание пословицы: «нужда научит калачи есть». На этот раз Боткин привез с собою слугу итальянца Борини, поместившегося за стеной комнаты Василия Петровича. Он настолько понимал по-французски, что можно было с ним объясняться; но как он, не зная русского языка, объяснялся с прислугой, — не знаю.

Не смотря на совершенную утрату зрения левым глазом, Боткин ни одного дня не проводил без серьезного чтения, преимущественно по-английски. «История Индии составляет мой пробел, говорил он, указывая на томы мелкой печати, и мне необходимо его восполнить».

«Боже, думалось мне, человек в сущности на краю могилы, с одним усталым глазом, через очки старается восполнять пробелы. Удивительно!»

Во исполнение просьбы Катиона, я тотчас принялся за разбор романа: Что делать. А Боткин, между прочим, иллюстрировал мой разбор коммунистическими эпизодами парижской жизни, коих был в 1848 году свидетелем.

В Степановке Боткин поневоле знакомился за обедом с посещавшими нас случайно соседями, и, хотя об этом никогда не говорил, но судя по любезным его к ним отношениям, можно было заключить, что очень хорошо понимал значительность доли выпавшей при тогдашних обстоятельствах на долю этих скромных людей. Неученые доктринеры и ораторы вынесли на своих плечах обузу коренной реформы, не вызвав ни малейшей смуты. Умиление Василия Петровича, которого мне пришлось быть свидетелем, было вполне чистосердечно.

Однажды засидевшиеся у нас М-овы (посредник, о котором я уже говорил) собрались уехать темною ночью. так что мы вышли провожать их на крыльцо со свечами, и между прочим Василий Петрович, протягивая руку, старался осветить их более чем старомодную коляску с фордеком. Когда гости тронулись в путь, Василий Петрович, елейно прохихикав, обратился к нам со словами: «прекрасно, прекрасно! и колымажка есть!»

Выше мы видели, что самые настойчивые намерения мои насчет покупки земли не имели никакого успеха, тогда как случайного приезда к Александру Никитичу было достаточно, чтобы сделать меня оседлым в Степановке. При этом нельзя ее сказать, что, ее взирая на долги и значительную нужду, Александр Никитич был великолепный хозяин и с хорошим поваром умел подать и угостить, как редкие из богачей это умеют. Поэтому ее удивительно, что 30 августа мы заставали за столом всех мценских тузов. Таким образом все это влиятельное в крае общество привыкло бывать у вас 22 июля, когда, в свою очередь, наш Михайла, при помощи Ш-нского Иллариона, старался также отличиться.

На этот раз обед был у вас сервирован в верхней зале в два света, о которой мы говорили, и Василий Петрович остался совершенно доволен обедом, хотя с самого качала забунтовал, видя, что я не сажусь, и в свою очередь хотел встать из-за стола…

Не взирая на значительную роль, которую нашим обедам пришлось разыграть в моей провинциальной жизни, я не ставу описывать их в подробности, а скажу только, что во все продолжение 17-ти лет, проведенных вами в Степановке, обеды 22 июля ежегодно возвращались. И что довольно курьезно, при количестве гостей от 25 до 30 человек, — выпитых бутылок Редёрера оказывалось большею частью 22 бутылки. Конечно, при слабой участии дам, надо было приписать успешное осушение стаканов моему собственному примеру и примеру Тургенева, когда он у вас обедал.

Тургенев писал из Баден-Бадена 8 июля 1863 г.:

Отвечаю вам соборне, Афанасий Фет, Василий Боткин, Иван Борисов, любезнейшие и добрейшие друзья мои, и надеюсь, что вы ее рассердитесь на меня, когда узнаете, что я пишу это письмо ее на шутку больной. Моя старинная болезнь разрешилась острым воспалением, и я осужден на неподвижность, пиявки, опиум и прочие гадости. Главное, на расположение душевное действует это скверно, и право как-то плохо лезешь в сферу идеала. Надо терпеть, долго и много терпеть, и уже ее думать ни об охоте, ни о шампанском. Но довольно о собственных недугах.

Твое письмо, любезный Василий Петрович, дышит патриотизмом; видно, что ты в Москве плавал в его волнах. Я это вполне понимаю и завидую тебе, но все-таки я не могу, подобно тебе, не пожалеть о запрещении Времени — журнала во всяком случае умеренного. Да и мне, как старому щелкоперу, всегда жутко, когда запрещают журнал. Сверх того, это запрещение косвенно пало и на меня; я кончил и переписал штуку, названную мною Фантазией, листа в три печатных; хотел уже отсылать, теперь куда ее деть? С другой стороны хорошо то, что я успею прочесть ее тебе перед напечатанном, потому что я убежден, что ты приедешь сюда вместе с Фетом в сентябре или октябре.

— Любезный Афанасий Афанасьевич, спасибо за милое письмо ваше. Перевод немецкий вашего: «Снова птицы летят издалека» — очень хорош, хотя не передает прелестно музыкального переплета последних четырех стихов. На днях приступаем к публикации в Карлсруэ альбома г-жи Виардо с шестью вашими и с шестью Пушкинскими стихотворениями. Дай вам Бог здоровья, аппетита и удачи на охоте в Степановке и приезжайте с Боткиным на осень и зиму сюда. Войны ведь не будет. Прочел я вашу статью в мартовской книжке Русского Вестника. Очень мило, а над историей веревок в Орле я хохотал. Но тут же находится pendant к необъятно-непостижимому стихотворению: И рухнула с разбегу колесница, — а именно 344 страница с ее латинскими словами ирикошетами. Я пробовал читать ее лежа, стоя, кверху ногами, на полном бегу, с припрыжкой… ничего, ничего, ничего не понял! Там есть фраза: «он на все смотрит при помощи источников изобретения»?!!!!!?!?! Небеса разверзаются, ад трепещет, и тьма кромешная. А статья все-таки очень хороша. Прекрасно также начало романа Писемского. Живо, сильно, бойко. Что-то будет дальше? — О Владыко живота моего! как вы, должно быть, теперь объедаетесь земляникой и малиной! ноздри как раздуваются!!!

Теперь очередь за вами, любезнейший Иван Петрович! Примите мое сердечное спасибо за вашу память обо мне. К сожалению, я вас не увижу в нынешнем толу и не буду свидетелем всех улучшений вашего дома и сада, но надеюсь, что вы по-прежнему будете сообщать мне сведения о житье-бытье вашем, и о том, что делается вокруг вас. От ваших писем всегда так и веет мне нашим родным Орлом и Мценском, а это мне здесь, на чужбине, как манна. Кланяюсь вашей жене, целую вашего Петю и обнимаю всех вас троих.

Ив. Тургенев.

Тем временем судьба готовила мне новое, тяжелое потрясение. Борисов прислал нарочного с известием о внезапном заболевании обожаемой им жены и просил приехать для оказания братской помощи. В Новоселнах. куда я тотчас же прискакал, Иван Петрович убедил меня в необходимости увезти Надю в Москву к доктору. так как присутствие ее могло быт небезопасно и в физическом, и в психическом смысле для любимого им до фанатизма пятилетнего Пети.

Я давно от опытных психиатров слыхал, что чувства душевно больных совершенно извращаются, и болезненная их ненависть только свидетельствует о горячей привязав кости в нормальном положении. Неизмеримая разница впечатления, производимого перлом драматического создания, вроде Оффлии и Гретхен, и неумолимою действительностью во образе дорогого нам существа. Помню, после обычного свидания, мы втроем уселись в кабинете Ивана Петровича, и нельзя было достаточно налюбоваться на Надю: отросшие со времени последней болезни темно-русые волосы пышными волнами падали ей на плечи, яркий румянец озарял ее щеки, и темные глаза горели фосфорическим блеском. Сквозь обычное выражение интеллигенции прорывалось какое-то безумное буйство Медеи. Боже, что она говорила! Казалось, весь ум ее сосредоточивался на желании сказать мужу самое обидное, самое невыносимое для любящего. Если бы я желал, то не в состоянии бы был воспроизвести потока самых язвительных слов, которыми она старалась описать свое нестерпимое, инстинктивное отвращение к мужу. «Боже! восклицала она: чего стоят эти припекающие к губам щетинистые противные усы, приводящие в содрогание!»

Мы оба с Борисовым сидели, как приговоренные к смерти. Между тем Борисов успел попросить меня незаметно украсть Петю из дома матери, которую, быть может, придется удалять из него силой. Поэтому я приказал кучеру тихонько выехать на дорогу, а гувернантке Француженке, выслав вперед самое необходимое белье, — вывести пальчика в рощу на гулянье и ждать меня около коляски. Через час со стесненным сердцем я уже увозил бедного мальчика вместе с француженкой в Степановку.

Наконец В. П. Боткин уехал в Москву, откуда писал:

8 августа 1863 года.

В Москву приехал благополучно и на другой же день был у Каткова. Он получил критику Что делать, но еще не читал ее и отдает печатать, а ко мне хотел прислать корректуру. Она будет без всякой подписи, как ты желал. Всех нашел здоровыми; вчера был в Кунцево, видел всех и должен был в подробности рассказывать им о своем пребывании в Степановке. Жду с нетерпением от тебя письма о Тиме. Был у Маслова {Главноуправляющий Московскою Удельною Конторой, у которого Тургенев постоянно останавливался, приезжая в Москву.}, но не застал его; по случаю скорого приезда сюда Государя, он в разъездах; да притом теперь в удельных имениях вводится Положение, которое до сих пор не было еще введено. Обнимаю вас крепко.

Ваш В. Боткин.

Убедившись при поездке на Тим, что старая отцовская изба для барского приема пришла, наравне с надворными строениями, в совершенное разрушение, я выбрал там необширную полянку среди небольшого, но крайне живописного дубового леса на левом обрывистом берегу реки Тима, где отыскался и сильный ключ чистейшей воды. Предвидя необходимость приездов, я распорядился сломать прежнюю усадьбу и кирпич из разломанной риги употребить на фундаменты предназначенных мною построек, а старый лес на эти постройки. Отыскался отцовский портной Антон, взявшийся за малую плату быть моим приказчиком и архитектором. А так как в Степановке мы успели переменить крашеные еловые двери и рамы на дубовые с более солидными приборами, то вся эта старая поделка была отправлена в новую тимскую постройку. Постройка, как мы потом все убедились, вышла превосходная.

Но примеру прошлых лет, я, уезжая в Спасское, чтобы охотиться с Тургеневскими егерями, оставлял таи жену на время охоты.

В. П. Боткин писал из Москвы от 21 августа 1863 г:

Милые друзья! с радостью узнал я, что ты наконец привел в порядок Тим; теперь остается ожидать исхода процесса. Сначала Катков горячо благодарил за статью о Чернышевском, но потом как-то охладел, а Леонтьев хныкает о том, что она очень велика. Я уж более недели не видался с ними. Вчера заезжал, но Каткова не было дома, а Леонтьев спал. На днях постараюсь увидать их и объясниться. Если у вас стоит такая же райская погода, как здесь, то все зерна должны просохнуть отлично. Как я тоскую по Степановском воздухе и ее воде! и ее божественной тишине! и нашей жизни там! — для меня там живет счастье… Долго ли ты прожила в Спасском, Маша? Ни за что не променял бы я Степановки на Спасское, ни за что! Я не знаю, как вам со мной, во я бы не желал лучших сожителей. Вот уже второй раз, как посещаю Степановку и чувствую, что сердце все глубже и глубже пускает туда корни свои. На днях занялся разборкой гравюр и отложил до тридцати. Но боюсь, не много ли? Между ними есть немного фотографий. Подожду до твоего приезда, мы тогда и решим окончательно. У нас все здоровы и все обстоит благополучно. Все знает, поеду ли я заграницу на зиму, и в то же время наша зима страшит меня. Крепко обнимаю вас.

Ваш В. Боткин.

Вернувшийся Борисов сообщил нам, что по настоятельному совету московских врачей вынужден был отвезти жену в Петербург, где и поместил ее в больнице Всех Скорбящих под непосредственным надзором старшего доктора, бывшего когда-то в Орле врачом покойной нашей матери Петю до времени Борисов оставил у нас с Француженкой, во избежание в доме женского элемента.

Люди, деятельность которых преимущественно обращена на духовную сторону (литераторы), способны ежеминутно предаваться новым соображениям и всенародно подбивать в их пользу других. Но судьба таких подбиваний чрезвычайно различна.

Нывший мой сослуживец Н. Ф. Щ-ий рассказывал мне, что в качестве иркутского губернатора получил официальное предложение открыть подписку на издание книг на малороссийском языке. «Господи, продолжал рассказчик: что же это за выдумки? я сам малоросс, а по-хохлацки не читаю. А потому и сунул циркуляр под красное сукно, под которым он покоится и по сей день».

Но иное печатное слово падает как искра на горючий материал, и материал этот, бывший до того безразлично холодным, мгновенно и неудержимо вспыхивает.

Люди средних лет помнят, без сомнения, всеобщее уныние, овладевшее всею Россией при вести о Польском восстании при явной поддержке Наполеона III.

Вызванный ко дню несостоявшегося доклада о Тиме, я на два дня остановился в пустом поновлявшемся доме Боткиных на Маросейке. Собравшись утром по делам, я увидал в зеркале за собою 80-ти-летнюю бывшую ключницу Пелагею, известную в семействе под именем Попочки. Расспросив о моем и отсутствующей жены моей здоровье, Попочка вдруг воскликнула: «ох, батюшка, что ж это с нами, горькими, будет? В народе-то говорят: Поляк на Москву идет».

Напрасно старался я успокоить Попочку, говоря, что Поляк не придет; но она видимо не убеждалась и повторяла: да вот такте и в двенадцатом году все толковали: Француз не придет, не пустят его в Москву. — А он и пришел.

Таково в сущности было общее у нас настроение. Никто не знал, что делать с Поляками. И вдруг Катков всенародно сказал: «бить», и это слово электрическою искрой влетело в народ.

В тщательно разводимом вами саду, женатый и далеко не молодой садовник Александр без всякого вступления обратился ко мне со словами: «стало быть мы все пойдем бить Поляка». А что это была не пустые фразы, явно из того, что, не взирая на тогдашнее далеко не дружелюбное отношение к военной службе, крестьяне толпами приходили в город Мценск, прося вести их бить Поляков.

Тургенев писал из Баден-Бадена от 1 октября 1863 г.:

Письмо из Степановки от 1 мая! Письмо оттуда же от 3 июня! Еще письмо оттуда же от 18 июля! Наконец, еще письмо от 18 августа!! И все письма большие, милые, умные, забавные, интересные, а я, неблагородный и неблагодарный урод! — не отвечал ни на одно. После этого никакого нет сомнения, любезнейший Афанасий Афанасьевич, что вы имеете право обругать меня самыми крепкими словами российского диалекта, а я обязан только вдавиться и благодарить за науку. Что делать, батюшка! Обленился я, ожирел и отупел, совесть плохо прохватывать стала. Кроив того я наслаждаюсь следующими благами жизни:

1. Здоров(вот уже третий месяц).

2. Хожу на охоту (бью Фазанов).

3. Не занимаюсь литературой (да и по правде сказать ничем).

4. Не читаю ничего русского.

Как же мне после этого ее погрязнуть в безвыходном эпикуреизма? Об вас ходят, напротив, совершенно противоположные слухи: говорят, что вы, «потрясая Орловской губернией Тамбовскую, сжимаете руки» — заводите мельницу на 8.000,000,000,000 поставах, которая будет молоть не вздор, как Чернышевский, а тончайшую крупчатую муку. Желаю вам всевозможных успехов и прошу об одном ее забывать совершенно охоты, ибо и там дичь, — тоже ее вроде дичи Чернышевского.

А знаете ли вы, что мы с вами, весьма вероятно, — скоро увидимся? По крайней мере в том случае, если вы приедете на зиму в Москву, ибо я в конце ноября совершаю путешествие в отечество, — и пребуду в оном около шести недель. Не относитесь скептически к этому известию оно верно.

Считаю долгом уведомить вас, что я, не смотря на свое бездействие, угобзился однако сочинить и отправить к Анненкову вещь, которая, вероятно. вам понравится, ибо не имеет никакого человеческого смысла, даже эпиграф взят у вас. Вы увидите, если не в печати, то в рукописи, это замечательное произведение очепушившейся фантазии. Я к вам пишу через Боткина, ибо, может быть, вы теперь в Москве. Во всяком случае, где бы вы ни были, примите мои искреннейшие пожелания вам всего хорошего. Кланяюсь усердно вашей жене и дружески жму вам руку.

Ив. Тургенев.

P. S. Я здесь остаюсь еще на месяц, там на десять дней в Париж, а там в Рассею.

Боткин уведомил меня, что Тимское дело назначено к слушанию на 15-е октября.

Перед моим отъездом в Москву, Ив. П. Борисов взял от нас Петю к себе в Новоселки и, отпустивши француженку, взял к нему немца Федора Федоровича.

Проездом в Москву я, конечно, не преминул заехать в Спасское к добрейшему Николаю Николаевичу Тургеневу.

— А у меня к вам большая просьба, сказал при прощанье старик. — Иван пишет, чтобы я немедля перевел в Париж через московскую контору Ахенбаха ему 3500 р. Пожалуйста не откажите исполнить просьбу вашего приятеля.

Остановившись в Москве в доме главы фирмы П. П. Боткина, я, конечно, в ту же минуту просил его о переводе денег. К концу обеда, служащий, которому поручен был перевод, вернулся с докладом, что Ахенбах с меньшей для нас выгодой против других банкиров принимает деньги для перевода.

— И что вам дался этот Ахенбах! воскликнул Боткин.

— Ну, отвечал я, — меня просили настоятельно перевести через Ахенбаха, и я считаю себя не вправе пускаться в рассуждения.

Со словом «как хотите», служащий был снова отправлен к Ахенбаху.

Не успели мы еще выпить послеобеденного кофею, как тот же конторский мальчик вошел со смущенным лицом и телеграммой в руках. «Из Петербургской конторы телеграфируют, сказал он, что государственный банк прекратил размен кредитных билетов на золото, и наш курс в ту же минуту упал на десять процентов, сообразно с чем и Ахенбах готов сделать перевод на Париж».

— Стало быть, воскликнул я, — Тургенев нежданно потеряет триста пятьдесят рублей?

— Конечно, отвечал Боткин, — подобно всем, переводящим деньги заграницу, и подобно нам, теряющим от перевода на Лондон шестьдесят тысяч.

Весь этот разговор был мною с точностью передан в письме Тургеневу. Но это не мешало последнему жаловаться Василию Петровичу и Анненкову на мое поэтическое легкомыслие, которое, как видно, и было мгновенной причиной падения курса.

Дело мое и на этот раз не попало к докладу.

Если бы не ряд писем по годам и под числами, я бы, конечно, при известном однообразии быта, не в состоянии был бы с достаточной ясностью распутать нить жизни за каких либо тридцать лет. Но и восстановляя при помощи писем несомненные события, я иногда не в состоянии уяснять себе побудительных причин известных действий, хотя с моей точки зрения побуждения эти гораздо важнее самых событий. Так было время, когда, не взирая на крайне ограниченные средства, я нередко ездил из Москвы в Петербург за получением денег из редакций. Но мы видели, что оскудение этого источника было причиной бегства в Степановку. Затем мне пришлось ездить в Петербург после перехода туда Тимского дела в консультацию при министерстве юстиции. Но зачем, ори ограниченных средствах, я не раз ездил в Петербург до перехода туда дела мельницы, — объяснить в настоящее время не могу. Явно, что я, не добившись толку в московском сенате, ездил с Василием Петровичем в Петербурге, а затем, воротившись в Москву, остановился на зиму в доме Петра Петровича на Маросейке, по-прежнему во флигеле, куда подъехала и жена.

В. П. Боткин от 7-го ноября 1863 года писал из Петербурга:

Ну, милые друзья, я еще в Петербурге и в том же отеле, и самому Богу только известно, отправлюсь ли далее. Не смотря на то, что здесь, говоря вообще, мне не неприятно, климат здешний дает себя чувствовать неприязненно. У меня уж оказался ревматизм в правом плече, и всю эту неделю я чувствовал себя болезненно, так что по два дня не мог выходить из комнаты. Эта слякоть и мокрый снег, эта гниль в воздухе приводят меня в совершенное бессилие. Сегодня легкий мороз, и я ожил, и на душе просветлело, нервы спокойны, не раздражаются всякою дрянью. как бывает, когда вместо неба висит свинцовая, удушливая атмосфера. Да! я должен сказать, что простился с Борини. Он так стал тосковать, что страшно похудел, не ел и не спал, я повез его к Сереже, который мне сказал, что у него может быть начало тифа, и что лучше поскорее отправить его. Я сказал Борини, что ежели он хочет, то может ехать. Все это время жена его писала ему письма, полные упреков и подозрений в том, что он не хочет вернуться: эти-то письма совсем и расстроили его; к этому еще он простудился. Мне было больно смотреть на него, и когда я предложил отпустить его, то уже от одной мысли о скором свидании с женой ему стало легче. Он уехал назад дней девять, и мы расстались совершенными друзьями. Теперь у меня швейцарец, но находящийся уже четыре года в России и говорящий по-русски. Кажется, недурной человек и довольно точный и очень грамотный. Он занимал должность учителя в домашней школе, и недостаточность жалованья заставила его переменить место. Впрочем, до этого он постоянно занимал должность слуги. В моей одинокой жизни слуга вещь важная, поэтому я так и распространился об этом.

— Я продолжаю жить в гостинице, только мне дали другую комнату, вдвое больше той, какую я занимал при тебе, Фет. Остаюсь в гостинице, потому что так удобнее, чем в chаmbres meubl?es, но очень неудобно иметь одну комнату, хотя плачу за нее 2 рубля 50 коп., да еще за комнату для слуги. Обед здесь за рубль довольно хороший.

Как живете вы, милая Маша и дорогой мой Фет? Пишутся ли «Письма из деревни?» Я со всех сторон продолжаю слышать похвалы им. Знакомых у меня здесь много, и, слава Богу, не из литературного круга. В опере был только два раза. Тамберлик поет с несравненно большим огнем, нежели прежде, пять лет назад. Кольцоляри плавен и звучен и холоден по-прежнему.

Здесь бумажки упали против серебра на 10%, и банк, кажется, решился уже более не поддерживать искусственно курс.

Прошу тебя, Маша и Фет, напишите мне хотя несколько слов, я буду писать вам скоро. Эх! климат здешний невыносим, а то бы и думать забыл о Париже. Буду пробовать, авось перенесу. А несколько дней тому я чувствовал себя так плохо, что стал сбиваться было… Обнимаю вас.

Преданный вам В. Боткин.

15 ноября 1863 г.

Не знаю, получили ли вы письмо мое от 7-го? Из твоего письма незаметно, чтобы оно было получено. Причина же моего молчания заключалась в том, что я более недели чувствовал себя нехорошо; было ли это следствие простуды, или просто следствие гнилой разлагающей погоды — не знаю; но только в продолжевие двух недель здесь стоял такой мрак, что днем нельзя было просмотреть газету без свечей. Только вчера просияло, но сегодня опять воротился прежний мрак. Между тем дни идут, и я с удовольствием замечаю, что начинаю успокаиваться и обживаться здесь, хотя, смешно сказать, я внутренно не решил еще окончательно, что всю зиму останусь здесь. А доказательством моего внутреннего успокоения служит для меня то, что вчера вечером в одном доме слушал я один из последних квартетов Бетховена, переложенный на два фортепьяно, — и чувствовал всю красоту и величие его. А с Польского восстания я потерял способность вникать в эту музыку. Теперь, как видишь, все приходит понемногу в порядок, и я начинаю чувствовать Sehnsucht по музыкальным наслаждениям. А это для меня хороший признак. Спасибо за добрую весть об Ак-не {Арендатор Тимcкой мельницы.}, это начинает походить на дело. Будем ждать, что скажет 27 ноября. А что касается до приглашения твоего приехать в Москву, то скажу откровенно, у меня еще нет на это ни малейшего желания. Я бы с большим удовольствием согласился поехать в Степановну, как мало ресурсов она ни представляет, нежели в Москву. В Степановке нет по крайней мере декораций, а все прямо, просто, начистоту.

Непременно наляг на статью «Из деревни». Вчера еще я от одного весьма умного человека слышал величайшие похвалы за них тебе. Видишь, какое они произвели впечатление.

Ваш В. Боткин.

20 ноября 1863 года:

С.-Петербург.

Сейчас получил я от Тургенева самое отчаянное письмо. Дело в том, что он не получил векселей на деньги, которые переведены были через тебя; кажется, всего 3500 руб. сер. Как это случилось, что до сих пор он не получил письма с векселями, я не понимаю, ибо я убежден, что ты отправил его в Баден. Надобно полагать, что оно пропало. И потому немедленно надо взять вторые номера этих же векселей и послать их тотчас в Баден на тот же адрес. Да через какую контору ты перевел их? Распорядись как знаешь и немедля уведоми меня, через какую контору переведены они? А главное, пошли тотчас же Тургеневу вторые номера векселей. Он в отчаянии, ибо это задержало его отъезд в Россию. Жду ответа. Прощай.

В. Боткин.

Тургенев писал из Баден — Бадена от 23 ноября 1863 г.:

Любезнейший Афанасий Афанасьевич, из письма Ив. Петр. Борисова я узнал, что вы находитесь в Москве, а из письма дядя, что он через вас послал деньги, которые банкир Ахенбах должен был переслать ко мне. Между тем этих денег и в помине нет, и я сижу здесь без гроша и без всякой возможности двинуться с места, а к концу ноября я, по требованию сената, должен быть в Петербурге. Я боюсь не случилось ли что-нибудь с этими деньгами, или не послал ли их Ахевбах в Париж на мое имя? Сделайте божескую милость, немедленно по получении этого письма, разъясните этот пункт и дайте мне звать, в Париж, rue de Rivoli, 210. Я завтра отправляюсь туда, заняв немного денег и оставив хозяйке моей все мои вещи и платье под залог, а из Парижа через две недели скачу в Петербург. Если вы не потеряете времени, то ваше письмо меня найдет еще в Париже. Дядя несвоевременной высылкой этих несчастных денег пробрал меня до пупа, а Ахенбах до самого уже горла.

Надеюсь увидеть вас скоро в Москве, а потому отлагаю все другие разговоры до личного свидания. Поклонитесь от меня всем добрыи приятелям, а Маслову скажите, что он, вероятно, отказался от покупки моей земли, по причине слишком большого запроса со стороны дяди (отдаленность не может быть причиной, потому что эти 800 десятин отличной земли в меже лежат на самой станции Московско-Тамбовского шоссе); — но что если он не переменил намерения, то я ему уступлю эту землю, за что он сам захочет дать.

Если Василий Петрович еще в Москве, то и ему дружеский поклон. Жму крепко руку вам и вашей жене и остаюсь

преданный вам Ив. Тургенев.

30 ноября 1863 года:

Париж.

Любезнейший Фет, я наконец сегодня получил из Бадена векселя на 12,360 фр. Не в моей натуре делать упреки, но замечу только, что никаких бы убытков и тревог не было, если бы вы, великий противник мудрствования, поступили бы попроще. — А именно: взяли бы денежки, трюх-трюх к Ахенбаху, вот, мол, пошлите лакомую индивидууму, живущему в Бадене, как вы всегда делаете — третку на Ротшильда. Ее бы у меня с руками оторвали. В Бадене живет пропасть русских, и никто никогда не получал иначе денег, как векселями на Париж, которые баденские банкиры берут с замиранием восторга, ибо вексель на Париж те же деньги. Размышлять о Франкфурте и т. д. было все равно, что голодному перед куском говядины размышлять, левой ли рукой взять кусок или правой, и прямо ли в рот класть или сперва подержать перед ухом? Впрочем, я изо всей истории вынес комическую черту: контору Боткина, дающую сведение, что на Баден банкиров нет. — Это хоть бы в заштатном городе Дешкине. Более всех виноват дядя, выславший вам деньги целым месяцем позже последнего срока. В одном только позвольте вам противоречить: вы пишите, что адреса моего у вас не было. — С тех пор, как я пишу письма, я не отправил ни одного, не выставив на заголовке числа и адреса. Этому хорошему обыкновению я выучился в Европе. Но basta cosi. Я подумаю, что проиграл в рулетку недостающие 1600 франков, и это еще милость. Но 347 вместо 397 и еще ? trois mois de date, что отнимает у меня еще 20 франков, — лихо!

Я ждал в Бадене до нельзя, до последней возможной минуты, т. е. до 26 ноября. Тогда, отдав своей хозяйке все свои вещи в залог! — я прискакал в Париж налегке. как гусарский прапорщик, для того чтобы проститься с дочерью и в случае необходимости занять денег на возвращение в Россию. Теперь мне предстоит опять вернуться в Баден. чтобы забрать мои вещи и оттуда уже в Петербург. К сожалению, я схватил здесь сильнейший грипп, и потому не знаю, что из этого всего еще выйдет.

Я надеюсь быть в Москве в декабре. — там увидимся. Жму вам руку, sans rancune, кланяюсь вашей жене и рекомендую только вперед: «попростей, батюшка, по-простей».

Ваш Ив. Тургенев.

P. S. Последнее сказание: векселя написаны на имя М-г J. S. Turguh?nef. Ведь если банкир заартачится, так он во мне может не признать г-на Тюргюхенева, тем более, что выставляла сии векселя неизвестная личность, которая на одном векселе назвала себя: Воган, а на другом: Вогау.

В Москву приехал самый богатый ливонский крупчатник Ад-ов ко мне, с предложением продать ему за 25 тысяч Лимскую мельницу, но с обязательством освободить ее от притязаний противника. Пойти на такую сделку значило бы добровольно вместо одной наложить на себя две петли, и, конечно, я на нее не согласился и сдал ее на новую аренду прежнему арендатору.

Боткин писал из Петербурга от 30 ноября 1863 г.:

Не могу понять, как Ак-в, дававши 2 тысячи, теперь дает только 1600. Тут есть какое-нибудь обстоятельство, о котором ты забыл упомянуть, иначе оно не выходило бы такой бессмыслицей. Но даже и при 1600 руб. найма нет причины продавать за 25 тысяч. Одно только: если решение сената поставит в необходимость вести процесс, то ведение процесса, заботы, издержки и проч. обойдутся ежегодно пожалуй рублей в 200. Надобно принять к соображению это обстоятельство. По моему мнению, если бы не было процесса, то мысль о продаже за 25 тысяч надо было бы считать преступною.

Тургенев в огорчении от потери 1200 фр. не в состоянии был взять в толк этого дела и заговорил бессмыслицу. Он и мне писал об этом. Если несчастия других облегчают нам наши собственные несчастия, то и бы примирится с ними, когда я ему объясню, какой это был неожиданный кризис. Я сегодня получил от него письмо: пишет, что непременно будет между 10 и 15 декабря.

Радуюсь, что вам хорошо во флигеле и живется покойно.

Сережа лежит в сильном тифе, ужасно сказать! Выплывет ли он из этой бездны, называемой вечностью, которая теперь тянет его к себе……. Он заразился в своей клинике, осматривая и ощупывая тифозных. Здесь погода стоит сырая и гнилая, морозов вовсе нет, от итого тифе господствует, и днем без лампы нельзя читать, — и Freude am Leben совершенно исчезает. Пока прощайте да пишите.

Ваш В. Боткин.

6 декабря 1863 г.

С.-Петербург.

Милые друзья, вчера из письма брата Мити узнал я, что ты кончил аренду мельницы Ак-ву за 1700 руб. Ну, слава Богу, решение, каково бы оно ни было, всегда облегчительно, а это решение притом и благоразумно. Значит Ад-ов уехал восвояси. Итак, вы остаетесь владельцами Тима, земли и прочего. Хорошо, что ты не польстился на 2 тысячи и не взял на себя переделку мельницы. Теперь остается решение сената. Во всяком случае такой арендатор, как Ак-ов, представляет гораздо больше гарантий, чем всякий другой.

Жестокий тиф, охвативший брата Сережу, начал уступать со вчерашнего дня жизненному началу организма, с которым боролся в продолжение одиннадцати дней. Вот еще пример бессилия и незнания медицины! Медицина знает только, что тиф есть отрава, охватывающая кровь больного, но какого рода эта отрава, отчего она бывает, как противоборствовать ей и т. п., этого она не знает. Замечательно, что тиф совсем не лечат, а наблюдают за больныи и удостоверяют о меньшей или большей степени опасности его, против которой вовсе не имеют средства. Да еще так поступают самые благоразумные и сведущие врачи, а другие суются лечить и тогда наверное губят.

10 декабря.