Глава десятая Награды и успехи

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава десятая

Награды и успехи

И ты мне все простишь:

И даже то, что я не молодая,

И даже то, что с именем моим,

Как с благостным огнем тлетворный дым,

Слилась навеки клевета глухая.

Анна Ахматова. «И ты мне все простишь…»

Буквально тотчас же по возвращении из эвакуации в Москву Раневская получила приглашение в Московский театр Революции (позже он станет Театром драмы, ныне же он известен как Московский академический театр им. Вл. Маяковского). Приглашение исходило от Николая Павловича Охлопкова, недавно назначенного главным режиссером театра. Он рассказал Фаине Георгиевне, что хочет поставить спектакль по раннему, ныне почти позабытому рассказу Чехова «Беззащитное существо».

В рассказе этом банковский служащий Кистунов, измученный подагрой, никак не может отделаться от докучливой просительницы «в допотопном салопе, очень похожей сзади на большого навозного жука», жены коллежского асессора Щукина. Глупая женщина намерена получить с частного банка, в котором служит Кистунов, 24 рубля 36 копеек, вычтенные из жалованья ее супруга, служившего по военно-медицинскому ведомству.

Попытки Кистунова разъяснить посетительнице, что банк не имеет к военно-медицинскому ведомству никакого отношения, терпят крах.

«— Ваше превосходительство, заставьте вечно Бога молить, пожалейте меня, сироту, — заплакала Щукина. — Я женщина беззащитная, слабая… Замучилась до смерти… И с жильцами судись, и за мужа хлопочи, и по хозяйству бегай, а тут еще говею и зять без места… Только одна слава, что пью и ем, а сама еле на ногах стою… Всю ночь не спала.

Кистунов почувствовал сердцебиение. Сделав страдальческое лицо и прижав руку к сердцу, он опять начал объяснять Щукиной, но голос его оборвался…

— Нет, извините, я не могу с вами говорить, — сказал он и махнул рукой. — У меня даже голова закружилась. Вы и нам мешаете и время понапрасну теряете. Уф!..»

Заканчивается дело тем, что Кистунов решает заплатить Щукиной двадцать пять рублей из своего кармана, лишь бы только отделаться от нее. Щукина берет деньги, рассыпается в благодарностях и тут же пристает к своему благодетелю с новой просьбой: «Ваше превосходительство, а нельзя ли моему мужу опять поступить на место?»

«Кто лучше вас может сыграть в чеховском спектакле?» — сказал Николай Павлович, предложив Раневской роль Щукиной. Те, кому довелось видеть ее в этом спектакле, утверждали, что никогда прежде Фаина Георгиевна не играла столь бесподобно. Актеры других московских театров просили Охлопкова показывать «Беззащитное существо» поздно вечером, после двадцати двух часов, чтобы иметь возможность насладиться этим великолепным зрелищем после работы.

Летом 1945 года Фаина Георгиевна попала в Кремлевскую больницу с подозрением на злокачественную опухоль. К радости Раневской опухоль оказалась доброкачественной, и в сентябре того же года актриса вернулась на сцену Театра драмы. Впечатления Раневской об этих тягостных днях как нельзя лучше передает ее письмо к Анне Ахматовой, написанное 28 августа 1945 года, сразу же после дня рождения Фаины Георгиевны. После только что перенесенной операции Раневская была еще очень слаба, и письмо писал кто-то из медицинского персонала под ее диктовку:

«Спасибо, дорогая, за Вашу заботу и внимание и за поздравление, которое пришло на третий день после операции, точно в день моего рождения в понедельник. Несмотря на то, что я нахожусь в лучшей больнице Союза, я все же побывала в дантовом аду, подробности которого давно известны.

Вот что значит операция в мои годы со слабым сердцем. На вторые сутки было совсем плохо, и вероятнее всего, что если бы я была в другой больнице, то уже не могла бы диктовать это письмо.

Опухоль мне удалили, профессор Очкин предполагает, что она была не злокачественной, но сейчас она находится на исследовании.

В ночь перед операцией у меня долго сидел Качалов В.И. и мы говорили о Вас.

Я очень терзаюсь кашлем, вызванным наркозом. Глубоко кашлять с разрезанным животом непередаваемая пытка. Передайте привет моим подругам.

У меня больше нет сил диктовать, дайте им прочитать мое письмо. Сестра, которая пишет под мою диктовку, очень хорошо за мной ухаживает, помогает мне. Я просила Таню Тэсс Вам дать знать результат операции. Обнимаю Вас крепко и благодарю».

Лучшей ролью Раневской в Театре драмы стала роль Берди в пьесе Лиллиан Хелман «Лисички», поставленной в 1945 году.

Драма американской писательницы, активной участницы антифашистского демократического движения, дважды посещавшей Советский Союз, рассказывает о семействе нуворишей, одержимом жаждой наживы. Действие происходит в период реконструкции Юга.

Вечная тема — губительная власть денег — неспроста так заинтересовала Раневскую. Может быть, читая эту пьесу, Фаина Георгиевна вспоминала свою собственную семью, свое детство, свою юность? Одиночество главной героини по прозвищу Берди (англ. — «птичка»), задыхающейся в гнетущем мирке, основанном на власти денег, не могло не затронуть сокровенных струн в душе актрисы.

Как горько звучали в устах Раневской слова: «Двадцать два года и ни одного счастливого дня!»

Берди со своими мыслями не нужна никому, в том числе и своему мужу Оскару Хаббарту. В семействе Хаббартов Берди считают странной, а когда она объявит, что решила уйти от своих близких, ее и вовсе сочтут сумасшедшей. «Лисы», окружающие Берди, живут только ради выгоды, и выгода руководит ими всегда. «Перестань трещать!» — говорят они Берди, когда та заводит разговор о «глупостях».

«Почему так злы люди?» — вопрошает Берди, но вопрос ее остается без ответа.

Добрая чуткая женщина, она презирает собственного сына Лео, жестокого, расчетливого и бездушного субъекта, как две капли воды похожего на собственного отца. Когда семейство Хаббартов возжелает выгодно женить Лео на Александре, доброй, милой, чуткой девушке из богатой семьи, Берди вмешается, чтобы «открыть глаза» Александре.

За что и получит пощечину от собственного мужа, оказавшегося невольным свидетелем этого разговора, после чего не сможет более оставаться с ним под одной крышей.

Пьеса, повествующая о проблемах в богатом американском семействе, пришлась ко двору в Советском Союзе. Как для верхов, которым надо было лишний раз показать низам, что жизнь в мире капитала полна слез, так и низам, которые с удовольствием наблюдали жизнь современных американцев.

Актриса Театра драмы Клавдия Васильевна Пугачева вспоминала о Раневской: «За время ее работы в Театре драмы мы сидели в одной гримировальной уборной. На гастролях нас часто селили в одном номере… Я получала много радости от общения с ней, хотя характер в общежитии у нее был нелегкий. Фаина интересовалась литературой, поэзией, музыкой, любила писать масляными красками пейзажи и натюрморты, как она их называла, «натур и морды». Она любила говорить образно, иногда весьма озорные вещи. Высказывала их с большим аппетитом и смелостью, и в ее устах это звучало как-то естественно. Она знала, что я не любила и никогда не употребляла подобных слов и выражений, и поэтому, высказавшись от души, добавляла: «Ах, простите, миледи, я не учла, что вы присутствуете». Я не обращала на это внимания. Я полюбила ее человеческую прелесть, ее редкостное дарование, юмор, озорство.

Лучшая ее роль в те годы была Берди в «Лисичках» Лиллиан Хелман. Стержнем спектакля стала схватка двух женских характеров — Реджины (которую играла прекрасная актриса Клавдия Половикова) и Берди. Образ Реджины, подлинной главы клана бизнесменов-нуворишей Хоббартов, противостоял образу Берди, мечтательницы из среды бывших аристократов американского Юга. Как сказал Охлопков, обыгрывая фамилию Раневской: «Лисички» — американский «Вишневый сад», только там еще и по морде бьют». Действительно, Берди получала пощечину от мужа, брата Реджины. Обе актрисы превосходно сыграли труднейшие партии: Половикова — поражение в победе, Раневская — победу в поражении. Ибо ее Берди — осмеянная, поруганная, униженная — оставалась символом человеческой чистоты и достоинства».

В Театре драмы Раневская сыграла и много других ролей — от бабушки Олега Кошевого в спектакле «Молодая гвардия» по одноименной книге Фадеева (Александр Фадеев, видевший Раневскую в этой роли, однажды признался Николаю Охлопкову: «Образ бабушки Олега Кошевого создал не я, а Фаина Георгиевна») до жены ученого Лосева в пьесе Александра Штейна «Закон чести».

Вспоминает Клавдия Пугачева: «В пьесе Штейна «Закон чести» нам с Раневской неожиданно пришлось играть одну роль — Нины Ивановны, жены профессора. Первоначально на эту роль была назначена Фаина. Ее первый выход сразу же пленял публику. Она выходила, садилась за пианино, брала один аккорд и под звучание этого аккорда поворачивала лицо в зал. У нее было такое выражение лица с закатанными кверху глазами, что публика начинала смеяться и аплодировать. Она брала второй аккорд и с бесконечно усталым выражением опять поворачивалась к залу. Смех нарастал. Дальше играть было уже легко, так как зрители были в ее власти. Играла она эту роль прелестно, как все, что она делала на сцене. Она вообще была актрисой вне амплуа, она могла играть все.

И вдруг Раневская заболевает, и на эту роль Охлопков назначает меня. Я отказывалась как могла. Но тогда спектакли не отменяли, требовали срочных вводов. Охлопков настоял на своем, дал мне слово, что не будет вмешиваться и что в этой роли я могу придумать что хочу. И еще добавил: «Ты профессорша? Профессорша. Вот себя и играй».

Что мне было делать? Я мучительно искала характер и внешний облик моей героини. После находок Фаины особенно важен был первый выход. В ту пору были модны узкие юбки, и я сшила себе узкую юбку — просто трубочку. Когда я вышла на сцену и сделала несколько шажков, публика разразилась смехом и зааплодировала. Как я играла в тот день, не знаю. Знаю, что Охлопков был в зале и распорядился, чтобы впредь мы играли в очередь с Фаиной.

Поздно вечером мне позвонила Фаина: «Чертовка, что ты там придумала, что на твой выход тебе устроили овацию?» — «Успокойся, — говорю, — аплодировали не мне, а моей юбке. Ты лучше подумай, каково мне было появиться перед публикой, которая пришла на тебя, тебя любит и тебя ждала». — «Не морочь мне голову. Что за юбка такая?» Я рассказала. Пауза. «А можно, я тоже себе сделаю такую?» — «Пожалуйста».

На следующем спектакле я пошла смотреть Фаину в новой юбке. Когда она вышла, меня объял великий страх, что она упадет. Ходить в ней она не могла. Она еле-еле дошла до пианино и рухнула на стул. Во втором акте она эту юбку сняла».

«Для пьесы А. Штейна «Закон чести» (1948) характерна страстная, взволнованная публицистичность, определяющая весь ее художественный строй. Автор открыто стремится превратить театр в общественную трибуну, включить зрительный зал в активное решение вопросов, волнующих героев пьесы. Основная мысль пьесы заключается в том, что достижения советской науки, направленной на решение задач мирного строительства, попав в руки врагов мира, могут быть использованы ими в преступных целях», — писали критики в те годы [8].

На самом же деле пьеса эта была насквозь конъюнктурной и создавалась по заказу свыше. Дело в том, что публикации работ советских ученых Г.И. Роскина и Н.Г. Клюевой по биотерапии рака вызвали интерес в ООН. Оттуда был сделан запрос об открытии нового противоракового препарата в СССР. В это же время академик-секретарь АМН СССР В.В. Парин по служебным делам должен был лететь в США и подбирал материалы, которые помогли бы ему поразить мир последними достижениями советской медицины. Клюева попросила его захватить с собой и рукопись первой ее с Роскиным монографии «Биотерапия злокачественных опухолей», которая готовилась к изданию в СССР. Парин выполнил эту просьбу.

Все закончилось бы хорошо, если бы о запросе и вывозе рукописи не узнал Сталин, в то время весьма и весьма озабоченный искоренением низкопоклонства перед Западом среди своих подданных. В деле борьбы за патриотизм эту историю сочли показательной и поучительной и решили на ее примере научить недостаточно патриотично настроенных ученых любить Родину и хранить ее секреты.

Роскина, Клюеву и Парина обвинили в предательстве. В.В. Парина арестовали, осудили по стандартному в те времена обвинению в шпионаже в пользу США на двадцать пять лет лагерей (ему повезло — он просидел всего семь и вышел на волю вскоре после смерти Сталина). Был снят с работы министр здравоохранения Г.А. Митерев. Роскина и Клюеву в связи с вмешательством ООН не стали отдавать под обычный суд, но судили так называемым «судом чести», прорабатывая их на заседаниях общественных организаций. Их обвиняли в том, что, руководствуясь тщеславием, неумеренным честолюбием и преклонением перед Западом, они поспешили сообщить о своем открытии на весь мир, использовав для этого такого сомнительного посредника, как Парин.

Выполняя политический заказ, драматург Штейн быстро написал нужную пьесу «Закон чести», и по его сценарию столь же быстро был снят соответствующий фильм. Отметиться в разработке столь актуального материала поспешили и другие авторы — вскоре свет увидели пьесы Бориса Ромашова «Великая сила» и Константина Симонова «Чужая тень».

На «верных и надежных» с кремлевского олимпа не замедлил пролиться золотой дождь. Затронул он и Фаину Раневскую, которой за роль Лосевой в 1949 году была присуждена Сталинская премия второй степени, первая Государственная премия в жизни актрисы. Пятьдесят тысяч рублей по тем временам были огромными деньгами, несметным богатством!

Звания народной артистки РСФСР Фаина Георгиевна была удостоена двумя годами раньше — 5 ноября 1947 года, в преддверии празднования тридцатилетнего юбилея Октябрьской революции. В СССР любили награждать отличившихся к очередной революционной годовщине. Разрушив до основания «мир насилья», большевики принялись создавать мир новый, с новыми традициями.

Всего Сталинских премий у Фаины Георгиевны было три. Про первую уже было упомянуто, вторую — так же второй степени — она получила в 1951 году за исполнение роли Агриппины Солнцевой в спектакле «Рассвет над Москвой», а третью — Сталинскую премию третьей степени — актрисе дали в том же, 1951 году за исполнение роли фрау Вурст в фильме «У них есть Родина».

Пьеса «Рассвет над Москвой», написанная Анатолием Солнцевым, любимым драматургом вождя народов, была посвящена классическому социалистическому конфликту лучшего с хорошим и ничем особенным зрителю не запомнилась. Агриппина Солнцева, бывшая ткачиха — мать Капитолины Солнцевой, директора ткацкой фабрики. Авторитарная Капитолина, не прислушиваясь к голосу рабочих масс, собралась выпускать не самые хорошие ткани. Трудящимся фабрики, с одной стороны, и матери, с другой, удается наставить строптивую Капитолину на путь истинный.

Впрочем, и откровенно пропагандистский фильм «У них есть Родина», повествующий о нелегкой судьбе советских детей, оказавшихся после окончания войны за пределами СССР, по популярности не шел ни в какое сравнение с «Подкидышем» или «Свадьбой». Но противная фрау Вурст, сыгранная Раневской, определенно обращала на себя внимание. «Да, фрау Вурст у меня получилась, — признавала Фаина Георгиевна. — Вурст — по-немецки колбаса. Я и играю такую толстую колбасу, наливающую себя пивом. От толщинок, которыми обложилась, пошевелиться не могла. И под щеки и под губы тоже чего-то напихала. Не рожа, а жопа».

Приехав вскоре после окончания войны в Тбилиси, Фаина Раневская познакомилась там с маршалом Федором Ивановичем Толбухиным, который в то время был командующим Закавказским военным округом.

Сталин хорошо относился к Толбухину, ценил в нем отличного штабиста и никогда не вспоминал Федору Ивановичу звания штабс-капитана царской армии, до которого тот дослужился в годы Первой мировой войны. Начав войну в звании генерал-майора, Толбухин уже в 1944 году стал маршалом Советского Союза. После войны маршал Толбухин был главнокомандующим Южной группой войск, расквартированных на территории Румынии и Болгарии. Однако потом Сталин внезапно охладел к Толбухину и направил его командовать одним из самых стратегически малозначительных военных округов.

Ходили слухи, что Фаину Георгиевну и Федора Ивановича связывала не просто дружба. Все может быть…

В книге, посвященной Фаине Раневской, ее «эрзац»-внук (так сама актриса называла сына Ирины Анисимовой-Вульф Алексея Щеглова) вспоминал, как Фаина Георгиевна подарила ему игрушечную машинку, полученную от маршала Толбухина.

Увы, как бы ни назывались и чем бы ни являлись отношения актрисы и маршала, длились они недолго — в 1949 году Федор Иванович Толбухин скончался.

В 1949 году главный режиссер Театра имени Моссовета Юрий Александрович Завадский пригласил Раневскую в свой театр. Завадский, одно время бывший мужем Ирины Вульф, знал Раневскую еще с довоенных времен, когда судьба ненадолго свела их в Центральном театре Красной Армии (так тогда назывался Театр имени Моссовета).

Завадский готовился ставить спектакль по комедии И.А. Крылова «Модная лавка». В те времена охоты на «безродных космополитов» обращение к творческому наследию великого русского баснописца, весьма уважаемого коммунистическими идеологами за беспощадное высмеивание дворянских нравов, было беспроигрышным и политически верным шагом. К тому же Иван Андреевич Крылов не писал скучного, и постановка его пьесы гарантированно привлекла бы зрителей.

Надо сказать, что выдающийся журналист и талантливый баснописец Крылов начал свою творческую жизнь с драматургии. Первую свою пьесу — «Кофейницу» — он написал в возрасте пятнадцати-шестнадцати лет.

В «Модной лавке» Раневская играла роль госпожи Сумбуровой, «степной щеголихи, которая лет 15 сидит на 30 году; вдобавок своенравной, злой, скупой, коварной, бешеной…». Фаина Георгиевна, по своему обыкновению, вложила в образ чванной и глупой дворянки весь свой талант, и Сумбурова в ее исполнении была неподражаема.

«Сумбурова. Скажи ж, моя голубушка, своей мадаме, что мне много, очень много надобно будет самых модных уборов и материи в кусках. Я падчерицу хочу нарядить как куколку; она у нас первая невеста по всему уезду, да и выдаю же ее за своего родственника, так чтоб, знаешь, не ударить лицом в грязь.

Маша. Извольте уже с ней приехать; мы возьмем мерку, и я смею уверить — вы будете довольны нашим искусством.

Сумбурова. Да, да, душа моя, мы таки сами сюда приедем; я бы и на дом за вами прислала, да у меня муженек такой брюзгливый и упрямый, что с ним не сладишь. Ну что ты будешь делать! Ни французских лавок, ни французских товаров; да не здесь будь сказано, и французов-то терпеть не может; ему вот все дай русское; а что у нас хорошего-то сделать умеют? — Кабы не ваши мадамы, так, прости господи, хоть совсем без платья ходи!

Маша. С вашим тонким вкусом вам бы быть знатною барынею!

Сумбурова. Я-таки, душа моя, по всей нашей округе первая помещица».

Веселая жизнерадостная «Модная лавка» была тепло принята зрителями, но критики почему-то предпочли не заметить ее. Возможно, они обошли постановку своим вниманием, потому что в ней не было ничего советского, социалистического, революционного.

Роль Раневской, которую актриса сыграла после Агриппины Солнцевой, не получила премий и наград, но зрителям пришлась по душе. Фаина Георгиевна создала великолепный образ Маньки-спекулянтки, классической одесской торговки в пьесе Владимира Билль-Белоцерковского «Шторм».

Билль-Белоцерковский был активным участником октябрьских событий 1917 года, участником Гражданской войны, партийным работником. Разумеется, он писал правильные (с точки зрения коммунистической идеологии), скучные пьесы. Новатор в душе, Владимир Билль-Белоцерковский стремился выразить возвышенную сущность революционной эпохи в новых формах драматургии, напрочь отрицая всякое значение театральных традиций и классического наследия.

Манька у Фаины Георгиевны получилась яркой и запоминающейся. На первую же репетицию актриса притащила огромный талмуд, в которм роль ее была не разобрана, а просто перпарирована. Десятки вариантов каждого кусочка, едва ли не каждой реплики Маньки-спекулянтки. Раневская, можно сказать, переписала весь текст своей роли. Завадский испугался, что драматург не потерпит столь вольного обращения со своим текстом, но Билль-Белоцерковский прочел рукопись Раневской, рассмеялся и… согласился. «Оставьте ее, — сказал он, имея в виду Раневскую, — пусть играет как хочет и что хочет. Все равно лучше, чем она, эту роль сделать невозможно».

Своим непередаваемым «Шо грыте?» Фаина Георгиевна доводила зал до исступления.

Когда Раневскую спросили, как ей удалось столь достоверно, столь блистательно сыграть Маньку, актриса сослалась на свой опыт «спекуляции» времен Гражданской войны.

Критик Борис Парамонов писал: «Мне повезло — я видел Раневскую в театре. Пьеса была пустая, из так называемой советской классики: там Раневская играла спекулянтку на допросе в ЧК. Был там такой момент: спекулянтка Раневская начинает плакать, достает платок — для чего поднимает многочисленные юбки, под которыми оказываются красные галифе. Раневская сама придумала этот трюк».

А вот что писал Фаине Георгиевне по поводу этой роли писатель-сатирик, драматург и сценарист Виктор Ефимович Ардов: «…тип, изображенный Вами, описан с предельной выразительностью и смелостью. Вообще я должен сказать, что смелость — одно из самых удивительных свойств Вашей актерской индивидуальности. Эта смелость в соединении с незаурядным темпераментом радуют меня, может быть, больше всего в Вас, дорогая артистка. Я терпеть не могу полутончиков и полужестиков, игру в мелкое обаяние на сцене. А именно этим грешат иные, даже самые одаренные, артисты. Актрисы — чаще, чем актеры, потому что так называемая «женственность» иной раз понимается крайне узко. Из всех виденных мной артисток с этой точки зрения я могу сравнить Вас с Екатериной Васильевной Гельцер. Да, да, в этой балерине меня, помню, поразил отказ от мусорных и обычных ухищрений средней танцовщицы. Гельцер настолько была уверена в своем огромном обаянии вообще, в своей танцевальной и мимический выразительности, что даже в балете позволяла себе отказаться от отогнутых мизинчиков и локоточков, от улыбочек, которыми кокетки в пачках стараются попутно с исполнением роли завоевать себе поклонников в партере… Спасибо Вам, дорогая моя, за то наслаждение, которое Вы мне доставили своей игрой».

Блестящая игра Раневской оказалась единственным ярким пятном в сером спектакле «Шторм». После сцены с допросом Маньки-спекулянтки многие зрители уходили из зала, что не могло нравиться Завадскому и Вере Марецкой, игравшей в «Шторме» главную роль.

Виктор Ардов продолжает: «Я слышал, что какие-то умники собирались Вас притушить до уровня всего спектакля, мотивируя это тем, что Вы вырываетесь из пьесы, а для отрицательного персонажа это не по «чину». Кажется, даже в рецензии написано об этом. Это обычное недомыслие рецензента, а в театре, думается, тут была защита своих позиций невыразительности и серости, ибо, насколько я понял, весь спектакль производит впечатление вынутого из нафталина… Или вот так: все нарисовано тушью, а Вы одна — чистая живопись. Как зритель я желаю хоть на десять минут обрести в спектакле все краски действительности!.. Вы мне их дали, и я Вам за это благодарен».

Раневская и Ардов дружили долгие годы. Впоследствии, в 1974 году, Виктор Ардов опубликует в «Литературной России» статью, которую назовет просто и со смыслом: «Фаина Раневская. Трагическое и смешное», где напишет: «В любой роли она поражает нас тем, что беспощадна к героиням, которых играет на сцене или в кино. Смело выбирает она из жизни черты и приметы для выявления образа. И смело воспроизводит эти, подчас рискованные, штрихи… Талант Раневской и глубок, и остер, и на редкость широк по диапазону… Но актриса обладает также мощной палитрой самых разнообразных красок. К сожалению, режиссеры почти не привлекают ее на роли трагического плана. Зато уж если в образе, созданном Раневской для экрана или сцены, существуют акценты драматические, то мы наслаждаемся неожиданной для многих глубиной проникновения актрисы в коллизии судьбы, помыслы и страсти».

Фаина Георгиевна не замедлит откликнуться:

«Дорогой, добрейший Виктор Ефимович! Спасибо за то, что прислали Вашу статью. Спасибо за то, что так хорошо, так душевно, щедро написали обо мне. Я так благодарна вашему вниманию к тому, что я стараюсь делать.

Я не избалована вниманием к себе критиков, в особенности критикесс, которым стало известно, что я обозвала их «амазонки в климаксе».

В театре сейчас очень трудно совестливой актрисе, и Ваша статья мне в утешение. Новой роли у меня нет, а я так люблю рожать. Я в немилости у самодура и кривляки Завадского, который лишает меня работы новой.

Еще и еще раз благодарю. Ваша Раневская».

Когда-то, в двадцатых годах, Завадский был женат на Марецкой, у них рос сын Евгений. Расставшись, они сохранили добрые отношения. В Театре имени Моссовета Вера Марецкая была примой. С ней считались все, в том числе и Юрий Завадский.

Завадский пытался дорабатывать спектакль, смещал акценты, вводил новые сцены, но все равно всякий раз в зрительном зале слышалось:

— Когда выйдет Раневская? Скоро ли?

Билетерши и дежурные тихонько пробирались в зал к моменту появления Фаины Георгиевны на сцене, чтобы «посмотреть Раневскую».

Завадский не выдержал и сделал «ход конем» — выкинул эпизод допроса Маньки из спектакля. Раневская попробовала возмутиться, но режиссер заявил, что спектакль о чем-то большем, и этот дивертисмент со спекулянткой стал в нем инородным, и сцену обратно так и не вернул.

«Что великого сделал Завадский в искусстве? Выгнал меня из «Шторма», — горько усмехалась Фаина Георгиевна.

Вернувшись в Москву из Ташкента, Фаина Раневская поселилась вместе с Павлой Вульф и ее семьей на первом этаже двухэтажного флигеля по улице Герцена, когда-то принадлежавшего семье Натальи Гончаровой.

В 1948 году Фаина Георгиевна разъехалась с Павлой Вульф, когда та со своей семьей перебралась на Хорошевское шоссе (трудно поверить, но в те времена это была чуть ли не окраина Москвы). Раневская пожелала остаться в центре, рядом с театрами, почему и переехала с улицы Герцена в Старопименовский переулок, в комнату в большой коммунальной квартире. Комната была еще та — ее окно фактически упиралось в стену соседнего дома, отчего и ночью и днем у Раневской всегда горели электрические лампы.

Желая казаться неисправимой оптимисткой, Фаина Георгиевна и здесь находила повод для шутки. «Живу, как Диоген — днем с огнем!» — говорила она гостям, в частности художнику Иосифу Игину.

«Впервые я рисoвал Фаину Геoргиевну у нее дoма в Старoпименoвскoм nepeyлкe, — вспоминал он. — Я пришел к ней весенним днем 1948 гoда. Ее кoмната в большой коммунальной квартире упиралась окном в стену сoседнегo домa и oсвещалась электричеством.

— Живу, как Диоген, — сказала Раневская, — как видите — днем с огнем.

С первых ее слов возникла атмoсфера той непocpeдственности и прoстoты, какая возникает oбычно, когда встречаешься с человекoм, наделенным незаурядным чувством юмора.

Oна была в темном халате, кypилa папиросу и рассматривала альбом рисунков Гросса.

Фаина Георгиевна oгopчалась, что ничем не можeт меня угoстить.

— Доконала популярность, — жалoвaлacь она. — Heвозможно зайти в мaгaзин. Меня сразу yзнaют, и вместo того чтобы делать необходимые пoкупки, приходится бежать. Хорошо eщe, что у меня нет телефона, а то и дома покоя бы не было.

Чтобы облегчить судьбу актрисы, я прервал рабoту над рисунком и кyпил в ближайшeм мaгaзинe мясные пoлyфaбpикaты. Фaинa Георгиевна тут жe пoложилa их на сковороду.

Правда, пока я доводил рисунoк, мы заговорились, и пoлуфабрикаты сгорели. Пришлось идти обедать в Дом актера.

На Пушкинской площади Раневская вдруг наклонилacь ко мне и шепнула:

— Видите высокого человека в спортивной куртке? Этo поэт Сергей Васильев.

— А вам не приходит в голову, — спросил я, — чтo в этот момент ктo-то пoказывает на вас и гoвoрит: «Видите эту импозантную даму с красивой сединой? Это…» Фаина Георгиевна испуганно оглянулась и быстро вошла в подъезд Дома актера».

Пришедшей к ней Марии Мироновой Раневская сказала:

— Это не комната. Это сущий колодец. Я чувствую себя ведром, которое туда опустили.

Разумеется, дважды лауреату Сталинской премии нельзя было долго оставаться в таких условиях. В начале пятидесятых Раневская получила двухкомнатную квартиру в высотном доме на Котельнической набережной. Новая квартира не шла ни в какое сравнение с былым «колодцем». Апартаменты Раневской именовались «квартирой высшей категории» и, надо сказать, носили это высокое имя по праву.

Две просторные смежно-изолированные комнаты, большая комната метров двадцать пять, а маленькая, узкая и вытянутая в длину, — около восемнадцати. Огромный холл, такая же огромная, выложенная от пола до потолка белым кафелем (другого в те времена, кажется, и не было) кухня, кладовка размером чуть ли не с все прежнее жилище Фаины Георгиевны. В ванной стояло удивительное по тем временам сантехническое сооружение — биде. Всюду, как и положено, — лепнина, дубовые наборные паркеты. Высота потолков — три с лишним метра. Коридор разделен пополам чем-то вроде прямоугольной арки, где все непременно вешали тяжелые шторы. В доме был даже подземный гараж для машин жильцов. Неслыханная роскошь по тем временам! Вдобавок — «блистательная плеяда» именитых соседей, с некоторыми из которых, такими как известный поэт Александр Твардовский, знаменитая балерина Галина Уланова и не менее известный композитор Никита Богословский, Раневская дружила. Кстати, жил в этом доме и актер Михаил Жаров.

Разумеется, Фаина Георгиевна, пораженная этим великолепием, не могла не назвать свой новый дом «Котельническим замком».

Правда, были у новой квартиры и недостатки. Из закрытых окон дуло, звукоизоляция оставляла желать лучшего. Вдобавок на первом этаже дома в числе прочих «учреждений быта» находилась булочная, и когда по утрам во время разгрузки машин с хлебом грузчики начинали швырять лотки на асфальт, весь дом тотчас же просыпался.

Поскольку с другой стороны дома находился кинотеатр «Иллюзион», Раневская шутила: «Я живу над хлебом и зрелищем», перефразируя известный возглас древнеримской черни перед гладиаторскими боями в Колизее во времена императора Августа: «Хлеба и зрелищ!»

Дом стоял довольно далеко от центра Москвы, от театра и тем более от Павлы Леонтьевны. Фаина Раневская эту свою квартиру так и не полюбила. Несмотря на все ее достоинства.

В 1973 году Раневская переехала в кирпичную шестнадцатиэтажную «башню» в Южинском переулке, чтобы жить рядом со «своим» Театром имени Моссовета.

Как жаль, что никому не пришла в голову мысль (более чем уместная!) сделать в этой квартире музей великой актрисы, музей свидетельницы великой эпохи…

Нам на память осталось только описание последнего жилища Фаины Георгиевны Раневской. Квартиры, где каждая мелочь дышала Временем и Памятью.

С порога вошедшие попадали в небольшой холл с репродукциями Тулуз-Лотрека на стенах, который почти полностью был занят громоздким шкафом с двумя скрипучими дверцами. Из холла можно было пройти направо по коридору на кухню и в спальню, устроенную всю сплошь в темно-синих тонах, со множеством фотографий, висевших по стенам. Павла Леонтьевна Вульф, Анна Андреевна Ахматова, Василий Иванович Качалов, Любовь Петровна Орлова…

Пройдя из прихожей прямо, гости оказывались в гибриде гостиной и кабинета — просторной светлой комнате, главным украшением которого служил светло-зеленый гарнитур карельской березы, приобретенный Фаиной Георгиевной «по случаю» во время гастролей в Прибалтике. Прямо перед большим окном в кадке росло лимонное дерево, некогда росшее возле чеховского дома в Ялте и привезенное оттуда в подарок почитателями таланта актрисы Раневской.

Справа на стене висели портреты людей и собак. Те же Ахматова, Качалов, актриса Театра имени Моссовета Мария Бабанова («Скончалась Бабанова — величайшая актриса нaшeгo времени. Все время с тоской о ней думаю…»), балерина Майя Плисецкая со своим пуделем, Фаина Георгиевна с Мариной Нееловой, дворняга с ежом, Владимир Маяковский…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.