2

2

Великая Воля Дятловского района Гродненской области.

Лесная деревня с вековечными дубами и высокими, стройными соснами — не только вокруг нее, но и на улицах, с кипарисным можжевельником на полянах между редко разбросанными усадьбами, с деревянной церковью на кладбище, красивой в своей поседелой, согбенной старости. Добротные хаты у великовольцев, почти все — послевоенные.

16 декабря 1942 года немцы убили здесь около двухсот человек. Среди очень немногих, кому повезло как-то спастись, было два подростка.

Один из них, колхозный животновод Алексей Викторович Ломака, так рассказывает про тот день.

«…В то время я еще был малец, мне шел одиннадцатый год. Помню я: пришли немцы, стали выгонять нас из хат. Немец отворил двери и сказал: „Выходите!“ Мы жили в хате две семьи, потому что наша хата сгорела, и мы жили у соседей. Вышли мы из хаты и видим, что тут уже вся деревня согнана. Подогнали нас, може, метров на пятьдесят, поставили всех в колонну. Не помню, сколько там человек в колонне было. Скомандовали нам всем стать на колени, и сзади пришла машина. И стали мы промеж собой говорить, что, може, жечь нас будут живых… А они нас стали фотографировать — с каким-то аппаратом стояла машина.

Сфотографировали они нас, подали команду встать, затем брали по двенадцать человек, отсчитывали по двенадцать человек, и на метров сорок или, може, пятьдесят отводят тех двенадцать человек и командуют ложиться в таком вот положении, под гору. (Показывает.) Из пулемета тогда шурует.

Я попал тогда как раз во вторую группу — двадцать четвертый человек. Я только помню, что я до тех пор был в памяти, пока скомандовали ложиться. Упал я — уже выстрелов не слыхал, как по нас лежачих стреляли. Може, и заснул. Что-то получилось.

Уже потом, когда всех порасстреляли, встал старый Василь Ломака и говорит:

— Хлопцы, кто остался живой, вставайте. Немцы уехали.

А батька мой был тяжело раненный в живот и, как услышал этот разговор, спрашивает:

— Алешка, а ты не раненный? Пошевелись…

Ой, я забыл, я это сразу с батькой говорил, как толь они перестреляли, еще не ходили добивать. Батька говорит мне:

— Ты, сынок, жив? _ Жив, — говорю.

— И не раненный?

— Не-е, не чувствую.

— Не печет нигде?

— Не.

Дак он говорит:

— Не шевелись, а то ходят, добивают.

Минут, может, через пять подходит немец к моей голове, подцепил ногой мою голову, а я этак во… (Показывает.) И он пошел дальше.

А потом уже этот Ломака Василь встал и говорит:

— Хлопцы, кто живой остался, вставайте. Немцы уехали!

Встал я, и пошли мы по трупам искать людей, которые живые.

Еще я застал свою сестру, ей было тогда семь лет. У нее была нога перебита ниже колена. Я ее метров, може, сто, може, семьдесят отнес. Ну, тогда ж я был пацан, если б это как теперь был, самостоятельный… Она стала просить, что болит, что положи меня, и я положил, я пошел с теми стариками в лес.

Ну, в лесу мы тоже ходили двое суток. Есть у нас нечего было, мы там обнаружили партизанский лагерь. Пришли мы в тот лагерь, было там немного пшеницы и мяса малость. Взяли мы кастрюлю. Голые ж мы были, никто ж не знал, что придется еще долго жить. А уже зима была. Нашли мы какого-то матерьяла на портянки, оделись малость, взяли эту пшеницу и мясо, наварили там, поели…

А на другую ночь решили: пойдем в свою деревню.

Пришли мы туда, где я положил сестру, — сестры уже не было. Куда она делась: или ее забрали да вместе с людьми засыпали, добили, или она сама кончилась, кто его знает. В лесу она лежала, прямо в лесу, я ее метров сто, може, и меньше отнес за пригорок, она стала просить — и там я ее положил…

Ну, а потом мы взяли в деревне хлеба, у кого где нашли в кладовке, что-нибудь так еще, мясо какое-нибудь…

Подходили мы потом и к могилам, но они были уже все засыпанные. Они пригнали из Малой Воли людей и засыпали.

Взяли мы продуктов из деревни, где у кого что нашли, — голодный уже не глядишь, свое не свое, лишь бы где, — и пошли в лес.

И думаю я: пойду куда к людям, искать людей.

Шел я, а там стоял сеновал, сарай такой на болоте. Которые побогаче люди, то ставили там сараи и клали сено. Захожу я в тот сеновал — лежит Борис раненый. Я говорю ему:

— Борис, что делать, как тебя спасать?

Ему уже годов двадцать было. Он мне говорит:

— Сходи в Крупицы, к моей сестре, скажи им, нехай за мной приедут.

Ну, я и пошел помаленьку, осматриваясь, чтоб где не нарваться, и дошел аж до Крупиц, наказал, и они его забрали.

И я там остался, в Крупицах, у тетки, маминой сестры…»

Другой Ломака, Родион Алексеевич, как раз был тут, в родной Великой Воле, — приехал из Ленинграда в отпуск.

Нашли мы его на берегу Щары, с малой Любушкой, дочкой, что знает и любит папину деревню, очень охотно приезжает с ним сюда, на парное молоко, сон на свежем душистом сене, к быстрой и живописной Щаре. Хоть и поуже Невы, но такая прозрачная, теплая. А лес — земляника, черника, лисички, боровики?..

Работает Родион в Ленинграде «дежурным механиком пищевой промышленности». Подался он туда сразу после войны, там закончил ремесленное училище, а потом — техникум.

В том жутком декабре ему было одиннадцать лет, и он, как сам говорит, «все хорошо помнит».

«…Пришли они, немцы, собрали всех и выгнали на развилку дорог. Всех поставили, прежде мужчин отогнали в одну сторону, а потом женщин и детей — в отдельную сторону. И сделали киносъемку. Тогда я не разбирался, что они делают, что это к чему. Давали команду подымать руки и снимали нас, как им нравилось.

После первую партию мужчин погнали. Женщин одних оставили. Поубивали мужчин — погнали женщин с детьми…

Сколько там крови, сколько стону было!..

Не знаю, как это вышло так удачно, что в меня не попала ни одна пуля, ни одной царапинки не было.

Все лежат убитые, а немец — как сегодня помню — ходит с автоматом и добивает…

А потом я поднялся. И не знал, что ж мне делать. Пошел еще домой сходил. Потом снова пришел на кладбище. А в деревне уже нету никого. Пришел я на кладбище, а там одна женщина еще живая. Взяла она меня за руку и говорит:

— Пойдем в лес!

Пришли в лес. После мы нашли, на другой день, Ломаку Стася и Василя. Уже нас было четверо. Идем дальше. Потом нашли Ломаку Стэфу, с девочкой Маней — двенадцать годов. Когда мы их нашли, так они говорят:

— Там вот лежит Ломака Иван. Он раненный. Это — мой родной брат.

Пошли мы и притащили его к партизанскому лагерю, „под большую ель“, как тогда говорилось. Лагерь тот был пустой. Раненый стонет, перебита нога… Потом ее ему ампутировали.

Пробыли мы там шесть дней, потому что немцы еще кругом курсировали. Потом один говорит:

— И так, и так помирать — давайте добираться до дому.

Брат мне говорит:

— Иди домой. Там в яме водка стоит. Чтоб мне не замерзнуть — натереться надо.

Пришел я домой — ни души. Приполз я, в яму ту спустился, а в хату не заходил. Схватил там пару бутылок той водки — и назад в лес, к нему. Пришел в лес, так он взял там да рану свою обмыл. Переночевали мы еще одну ночь, опять он говорит:

— Иди погляди, принеси что-нибудь. Но остерегайся.

А хаты наши в лесу. Приполз я — вижу: стоит какойто мужчина. Подошел я ближе, давай присматриваться, а это наша родня из Крупиц. Рассказал я ему про все, а он запряг кобылу, и мы поехали в лес. Привезли брата в Крупицы, и там он лежал…»