Алкоголь

Алкоголь

«Вот уже вечер, а мы все пьем» — цитата из «Пригородного блюза N 2». «Поздняя пташка только встает, а ранняя — уже пиво пьет», — одна из любимых присказок Майка. Здесь больше всего радует слово «уже».

Слово придает присказке серьезность, намекает на то, что выпивание (пиво пьет) — дело важное, дело обязательное. «Еще встает» — плохой человек, «поздняя пташка» — растяпа, лентяй, пустой человек, оторванный от коллектива. Жизнь — настоящая жизнь, яркая, светлая и деловитая — летит мимо него, пока он у себя там «только встает».

Зато настоящие мальчишки, читай — мужчины, они свое дело знают, они поднимаются рано, и, пока другие только прочухиваются, они уже «пиво пьют» — гордые, независимые и готовые справиться с любым самым сложным делом — легко, непринужденно, с шутками-прибаутками.

Алкоголь занимал в жизни ленинградских музыкантов не то что важное место, а одно из главнейших. Это была сила, которая двигала почти всеми молодыми артистами, — без алкоголя невозможно было представить себе не только вечеринку, но и просто самые обычные будни.

Алкоголь был культом, был религией, про него писали стихи и целые книги (В. Шинкарев «Максим и Федор»), поэмы, песни. «Зоопарк» и «Аквариум» были в числе лидеров алкогольного песенного направления. Борис и до сих пор поет про «Демон Алкоголь». А в начале восьмидесятых он повергал публику в ступор песней «холодное пиво». Козырная песня Майка — «Ром и Пепси-Кола» — о любимом напитке группы The Beatles (по крайней мере, так утверждал Майк — мол, де, Пол, Джордж, Джон и Ринго обожали разбавлять кубинский ром пепси-колой и пить эту смесь в диких количествах).

Насчет Beatles я доподлинно не знаю, никогда они не производили впечатления алкашей. А вот что до музыкантов Rolling Stones — тут сомнений ни у кого как не было, так и нет.

Майк еще в конце семидесятых почитывал NME (New Musical Express) и Rolling Stone на английском (на русском, ясен перец, тогда этих изданий просто не существовало). Эти газеты-журналы доставались Майку от знакомцев-фарцовщиков и тех, кто по службе бывал за границей или же с оказией получал от далеких зарубежных друзей чудесные музыкальные издания. Были они в ту пору если не на вес золота, то ценности очень не малой.

Покупал Майк и книги в магазине «Букинист» — английские, посвященные любимым группам. Это случалось редко, но кое-что у него все-таки имелось.

Поэтому информация о том, сколько, как часто и что именно пьют любимые музыканты, у него была почти из первых рук и достаточной степени достоверности.

Ясно, что всем уважающим себя музыкантам Ленинграда хотелось быть похожими на любимых артистов — не просто похожими, а «делать жизнь с них».

Поскольку играть на стадионах и выпускать пластинки с такой интенсивностью, как Кит Ричарде, было малореально, то алкоголь ощутимо выручал — махнул водки грамм триста и почувствовал себя Киту ровней.

Это, конечно, пришло много позже — и водка, и галлюцинации, и все прелести алкоголизма, который оказался сильнее многих, заигрывавших с ним в юности.

Но тогда, в конце семидесятых - начале восьмидесятых, без алкоголя не было бы ничего — ни рока, ни ролла, ни сейшенов, ничего.

Майк предпочитал тогда всем остальным напиткам сухое вино и подсадил на него немало друзей — в том числе и группу «Кино» в полном составе, благо состав был небольшой и смотрел Майку в рот с одинаковым рвением—и когда он пел, и когда он пил.

Сухое пилось трех сортов: за один рубль семь копеек, за один рубль семнадцать копеек и за один рубль тридцать семь копеек. Кажется, все эти сорта назывались «Ркацетели» и отличались только ценой.

Когда Майк говорил: «Выпьем вина?», это звучало настолько аристократично, что сразу же хотелось выпить и почувствовать себя красивым, богатым и, главное, независимым. Майк таким и был — нельзя сказать, чтобы красивым, совершенно небогатым, но все это компенсировала независимость, наиболее сильно проявлявшаяся именно в нем. Даже БГ не излучал такой силы независимости, как Майк. У БГ независимость была где-то внутри, он маскировал ее, будучи вообще человеком достаточно закрытым, из Майка же эта независимость перла с дикой силой, и отказаться выпить с ним не мог никто.

Тех, кто пил с Майком, не счесть. В каждом городе России наверняка есть человек, который может сказать (и говорит) при любом упоминании группы «Зоопарк»: «А-а, Майк, да, классный чувак. Я с ним пил».

Сам Майк написал по этому поводу в одной из песен достаточно иронически: «Он мой лучший друг — я с ним пил…» В другой песне он прокомментировал свое отношение к собутыльникам: «Мы будем пить с тобой, но мы не будем петь с тобой».

Питье вина, как видно, в отличие от пения песен не было для Майка совершенно сакральным действом. «Есть элемент эксгибиционизма в том, чтобы выходить на возвышение перед парой сотен совершенно незнакомых тебе людей и в сопровождении гитары рассказывать им о том, как тебе плохо», — говорил Майк о своих концертах. Он очень серьезно относился к тому, что и кому говорить, кого пускать в дом и с кем водить дружбу или просто знакомство. Выпить же он мог с кем угодно. Это была просто неотъемлемая часть жизни — пить вино. Как дышать.

Важен был именно процесс — для этого и было выбрано сухое вино, чтобы максимально долго не пьянеть, то есть серьезно не пьянеть. Языки-то развязывались и приятная легкость в членах появлялась довольно быстро. Но тяжелого опьянения от сухого вина добиться довольно сложно — им надо просто упиться, а на это, как правило, в те годы ни у кого не хватало денег.

Сидя в коммуналке Майка со стаканом вина в руке, ведя неспешную беседу, мы все оказывались в другом мире. Майк рассказывал о том, что он вычитал в «Нью Мюзикл Экспресс», и Джон Леннон, Болан, Боуи, Лу Рид становились нашими дружками-соседями, мы цитировали их, смеялись их шуткам и даже общались с ними. Это не были алкогольные галлюцинации, это была очень серьезная игра, заменяющая скучную реальность.

Одним из самых важных моментов, одной из причин всеобщей любви к алкоголю, конечно, было познание. Познание другого состояния, познание возможностей своего организма, психики, фантазии. То, что алкоголь помогал творить, сочинять музыку и слова, — бесспорно. Сухое вино придавало сил, меняло настроение, добавляло радости в жизнь или просто значительно улучшало настроение. В начале восьмидесятых это еще не было похоже на наркотическую зависимость, это было просто одним из способов снятия стресса, избавления от общественной шелухи, массы ненужных слов и лишней информации, которой забивались наши головы на работах, в ПТУ и институтах.

Группа «Аквариум» в то время пропагандировала питье портвейна и тоже сделала из бутылки портвейна настоящий фетиш. «Я чести такой недостоин, я счастлив, что там, вдалеке, бредет Приблизительный Воин с бутылкой портвейна в руке», — пел БГ. В аквариумовском демонстративном питье портвейна была такая же фронда, как и в сухом вине Майка. Природа этой фронды мне до сих пор непонятна. Портвейн пили все вокруг — стаканами, в подворотнях, на рабочих местах, на заводах и в институтах, на лестничных площадках и в детских садиках. Но выглядело все это непривлекательно и грубо. Но когда на квартирном концерте Гребенщиков обращался к аудитории: «Простите. Нет ли у кого-нибудь бутылки портвейна?» и когда эта бутылка появлялась, когда густое пахучее вино разливалось по чайным чашкам (почему-то чаще всего по чайным чашкам) и выпивалось артистами — это было изящно, это было романтично и заманчиво. Сразу хотелось купить бутылок пять портвейна разных сортов и пить его вот так — изящно и романтично.

БГ в детстве читал все «пиратские романы», которые были изданы на русском языке, — и от чашки портвейна в его руках по любому помещению распространялся запах портовых таверн, аромат духов таинственных красавиц, перед глазами вставали картины величественных каравелл, шхун и спасательных шлюпок, далеких необитаемых островов, пиратов и докторов Ливси, отчаянно фехтующих с превосходящими силами одноглазыми и одноногими разбойниками, отстаивающих правду и честь.

Но для Майка в ту пору портвейн был слишком грубым напитком. В отличие от романтика странствий БГ, Майк был «городским ребенком». «Но я — городской ребенок, а реки здесь одеты в гранит», — пел он чуть позже в песне «Белая Полоса».

Летом Майк обожал взять пару бутылок вина и в компании друзей сидеть — не за городом, не на даче, а где-нибудь на ступеньках и парапетах Театра юного зрителя на Пионерской площади.

Место это — даже сейчас, когда население Ленинграда - Санкт-Петербурга увеличилось, кажется, в разы, — сравнительно пустынное. А в начале восьмидесятых это был просто необитаемый остров в самом центре города.

Огромная прямоугольная площадь, бывший плац, сразу за Витебским вокзалом, одной своей стороной выходящая на Загородный проспект, другой — практически на Обводный канал. Один сплошной газон, засаженный ближе к Обводному деревьями, радующими глаз и дающими тень в жаркие ленинградские летние дни (а они иногда бывают по-крымски жаркими), посредине — совершенно сюрреалистическое здание Театра юного зрителя, выполненное по всем канонам стиля «социалистический конструктивизм» и смотрящееся достаточно дико для того, чтобы хотелось сесть на один из его уступов. А здание сплошь состоит из уступов — не верите, приезжайте на Пионерскую площадь и убедитесь сами. Народу вокруг театра и на всем огромном газоне всегда было чрезвычайно мало, можно сказать, почти не было.

Там и сиживал Майк с друзьями, довольно часто. Иногда вся компания шла на набережную Обводного канала, к Боровой улице, спускалась под мост. Набережная в том месте не была еще одета в бетон и гранит, на крутых склонах росли тополя, и под ними было очень уютно сидеть, выпивать, смотреть на мутную грязную воду канала и рассуждать о музыке Джонни Уинтера, прическе Марка Волана и гитарах Кита Ричардса.

Ранее Майк предпочитал всем этим местам Михайловский сад, где группа «Аквариум», еще не оформившаяся в группу, давала импровизированные концерты на открытом воздухе постоянно меняющимся составом, в котором все чаще оказывался Майк — тогда он выполнял функции бас-гитариста и выглядел на фоне захиппованного по моде тех лет «Аквариума» совершенным подростком.

После того как музыкантов «Аквариума» обвинили в уничтожении статуй в Летнем саду, находящемся неподалеку от Михайловского, концерты прекратились и Майк поменял место проведения досуга на открытом воздухе, переместившись в район Боровой — и к дому ближе, и виды не хуже — для того, кто понимает. А Майк понимал.

Район Разъезжей, Боровой, Обводного канала, Марата — настоящий, хрестоматийный Петербург Достоевского. Канал Грибоедова и Сенная — тоже «Достоевские места», но там дома имеют хоть и затрапезный, но куда более парадный вид, нежели кварталы вокруг Лиговки.

Эти кварталы и сейчас почти не изменились — изменился весь Ленинград, включая Московский район, откуда пошел весь отечественный панк. Лиговку и прилегающие к ней улицы не тронули никакие реформы. Даже свежевыкрашенные дома выглядят точно так же, как выглядели тридцать лет назад, и стеклопакеты в окнах не добавляют виду респектабельности. Как был здесь Ленинград Майка и разливного пива, так и остался.

Появилось и еще одно знаковое место — пригорочек, под которым находится нынче ночной клуб «Достоевский». Это еще одна из точек в самом центре города, вокруг — мрачные старые пяти-, семи- и девятиэтажные дома, глядя на которые тут же вспоминаешь Свидригайлова и «Записки из подполья». Сразу за пригорочком стоял пивной ларек, куда Майк ходил, кажется, каждый день, чуть дальше — баня, в которой продавали бутылочное пиво — роскошь по меркам начала восьмидесятых.

Пиво Майк обожал и возводил в культ еще покруче сухого вина. Когда он начал ездить на гастроли, то пристрастился к собиранию этикеток от пивных бутылок, в результате собрал большую коллекцию образчиков «местных пив», или «пива с мест», которую, выпив вина, с гордостью демонстрировал гостям.

С Майком пили все. Одна из составляющих народной любви к нему была, безусловно, в этом — «Наш браток, выпивоха-весельчак». Квартирные — да и неквартирные тоже — концерты Майка всегда сопровождались питьем разного рода спиртных напитков, и в зале, и за кулисами, и в гримерке, и на сцене. Концерты Майка были определенного рода братанием, слиянием в алкогольной эйфории. Песни, звучавшие со сцены, говорили о полной свободе и независимости — внутренней — от всего и вся, и это подкреплялось питьем пива, вина, портвейна, водки, коньяка, рома, вермута и всего спиртного, что было под рукой. Однажды, когда концерт Майка в каком-то московском не то ДК, не то подростковом клубе едва не отменился (зал оказался закрыт или что-то еще, какие-то технические причины встали на пути выступления), администраторы нашли выход из положения, благо было лето. Они скомандовали толпе, ожидавшей начала концерта у входа в клуб, организованно идти на вокзал и ехать за город — кто-то из организаторов концерта знал подходящую полянку под Москвой, расположенную достаточно недалеко от города, так, чтобы публика не утомилась дорогой, но и достаточно уединенную для того, чтобы провести на ней сольный концерт Майка и не вызвать подозрений милиции.

Толпа выгрузилась из электрички в подмосковном поселке и, ведомая организаторами и Майком, двинулась по улице крошечной деревни — прочь от станции, дальше в лес. На выходе из деревни толпа миновала поселковый винный магазин и, проходя, купила его весь. За последним слушателем магазин закрылся, и на дверь был повешен замок.

Концерт прошел с большим успехом.

Среди моих знакомых от наркотиков умерло двое. Знакомых у меня очень много. Сотни. От алкоголя погибло около пятидесяти человек. Вот такая статистика. Я не хочу сказать, что наркотики лучше. Нет, они не лучше. Но они такие же. Алкоголь, водка в частности, — это скажет вам любой честный врач — наркотик, и не просто наркотик, а «тяжелый», и по опасности своей, по действию, по степени привыкания и результатам употребления он находится ближе всего к героину.

Если бы от меня зависело запретить продажу водки в стране или, скажем, понизить ее стоимость, я бы однозначно запретил. Без вариантов.

Сейчас водка страшнее героина. Хотя бы по той причине, что она не запрещена. Она находится в свободной продаже. Без ограничения. Без рецепта. Без имиджевого отторжения. То есть пить водку не стыдно. Наркоман — это какой-то ущербный человек, по образу, созданному всеми СМИ мира. Это изгой, больной, социально опасный тип, с которым нельзя дружить, за которого только сумасшедший может отдать свою дочь, которого не рекомендуется принимать на работу, его следует либо избегать, либо изолировать, либо убить (как в некоторых восточных государствах), либо посадить в тюрьму, либо (чаще всего) упрятать в клинику тюремного типа, либо просто сострадать и плакать по нем.

В любом случае это не член общества, это табуированный тип, это предмет для детских «страшилок», он отвратителен и мерзок.

Алкоголик же, наоборот, наш человек. И не просто наш, а наш в квадрате. Его все любят, его все понимают, продавщицы дают ему водку в долг, если он пьет очень сильно — входят в положение трясущегося синего мужика, дают бутылку — все равно деньги отдаст, никуда не денется. И он отдает, потому что понимает, что ему никуда не деться и водку в этом магазине он еще много раз до самой своей смерти будет покупать. Так что с продавщицей лучше не ссориться.

Даже милиция, на моих глазах однажды поднимавшая со ступеней лестницы удолбавшегося героином подростка и тащившая его в машину (для отправки в больницу), приговаривала: нет бы нажрался просто водки — с алкашами хоть приятно дело иметь, они свои…

При этом алкоголик и героиновый наркоман — близнецы-братья. Разницы нет вообще. Хотя нет. Находясь в водочном опьянении, алкоголик во сто раз агрессивней и опасней уторчанного наркомана, который просто кайфует себе, и никто ему не нужен. Алкоголику, напротив, нужен каждый встречный-поперечный. Алкоголик лезет с разговорами, задирается и совершает преступления (в частности, убийства), как правило, не для того, чтобы достать деньги на водку, а уже выпив — это для него просто продолжение кайфа. Откуда взялась поговорка: «Какая свадьба без драки?» Если задуматься хоть чуть-чуть, то свадьба тут вообще ни при чем. Драка — не следствие бракосочетания. Драка — следствие выпивания на «русской свадьбе» безумного количества водки.

Алкоголь усиленно рекламировался при советской власти — в кино, в литературе, в театре, где угодно — герои пили постоянно и становились еще большими милягами, чем в трезвости.

Страна подсела на водку настолько крепко, что соскочить с нее не может до сих пор.

Майк и все остальные из той компании, которая умудрялась вести в Ленинграде начала восьмидесятых относительно свободный образ жизни (наполовину это было правдой, вторая половина «свободной жизни» выдумывалась и получалась такая, ничего себе, жизнь рок-героев непонятно в каких обстоятельствах), оказались в алкогольной ловушке.

Майк перешел на водку в самом конце восьмидесятых — сначала был кратковременный период крепких вин, но для серьезного алкоголика, которым стал уже в ту пору Майк, это была полумера.

«Сухой закон», неудачно введенный Горбачевым, спровоцировал Майка, как и многих других, на питье разного говна — суррогатов из ларьков, спирта для протирки мебели, самогона — одного из самых ядовитых изобретений русского народа, по невежеству считающегося безопасным, лучшим для питья и «чистым как слеза».

Если водка — это просто жесткий напиток, вызывающий быстрое привыкание и наркотическую зависимость и обладающий отвратительным вкусом (Андрей Макаревич писал в своей книге «Занимательная наркология»: «Вкусной водки не бывает. Вкусная водка — это просто наименее противная водка»), то самогон — это что-то совершенно неудобоваримое. Кроме всех гадостных качеств водки он имеет еще и чудовищный, тошнотворный запах. Это относится к любому самогону — хоть из томатной пасты, хоть из пшеницы. Самогон не проходит нормальную промышленную очистку от сивушных масел, поэтому он всегда будет страшно вонять — кто бы и по каким бы рецептам его ни готовил.

Хуже самогона может быть только брага — полуфабрикат для производства этого пойла, который настоящие, убитые уже алкаши часто пьют, не в силах выждать время, необходимое для прохождения всей технологической линии производства самогона.

Майк гнал самогон на своей огромной коммунальной кухне, просто наливая брагу в чайник и ставя его на маленький огонь. К носику чайника была прикреплена резиновая трубка, другой конец которой просто опускался в чашку или стакан. «Накапывало» довольно быстро, и, как правило, стакан (чашка) тут же выпивался.

Потом самогон гнать стало лень, вино же и водку в свободной продаже было по-прежнему не найти. Майк познакомился с гопотой, жившей на первом этаже его дома, на его же лестнице. Чуть не подружился с ними. Мужики занимались спекуляцией спиртным, это было время «пьяных углов», когда у известных широкому кругу районных алкашей всегда можно было купить (прямо на улице) бутылку водки или портвейна. Майку не нужно было даже ходить на улицу. Он спускался на первый этаж и покупал у знакомых бутлегеров все, что ему было нужно.

К этому времени он стал куда менее разборчив в выборе напитков.

Если раньше был важен процесс, «игра в аристократов», имитация жизни рок-звезды (а это Майку удавалось на редкость хорошо — любой, оказывающийся в его комнатке, тут же понимал, что хозяин ее — не кто иной, как настоящая рок-звезда, причем не герой русского рока, а реальная звезда), то теперь процесс уже был не важен, значение имел только результат — максимально быстрое и сильное опьянение. В конце восьмидесятых он уже не был таким, как раньше.

Звездный статус — это изначально мировой уровень. Рок-звезда не может быть звездой районного или городского масштаба. Рок-звезда — это звезда, сияющая в небе, и видит ее весь мир.

Майк играл в такую звезду, и играл настолько убедительно, что в это верили все. На концерте, стоя на сцене, он — маленький, худой, с длинным носом и огромными глазами, вечный паренек — умудрялся гипнотизировать зал, заставлять себя слушать, верить своим песням. Они были по-настоящему хороши — в них веришь и сейчас, когда Майка давно уже нет.

В конце восьмидесятых он окончательно перешел на водку, стал полнеть и очень быстро поседел. Друзья оставались, и меньше их не делалось. Страна разваливалась, переставали действовать законы и правила, которые, плохи ли были, хороши ли, но как-то еще держали население в рамках того, что называется приличиями. К девяностым это закончилось. Настало время практически полной свободы — оно тянулось до середины девяностых. В этом

смысле — свободы то есть — каждый, кто жил в те годы и был в сознании, может вспомнить многое.

Появились вполне официальные (в том смысле, что никто из них никого не выгонял, хотя все про это знали) сквоты — расселенные, брошенные жильцами дома, которые стихийно или организованно заселялись людьми разной степени творческой направленности или просто, как тогда говорили, «неформалами».

Самый знаменитый из таких сквотов — дом десять на Пушкинской улице, центр центров города. Пушкинская улица сама по себе очень символична. Одним своим концом она упирается в парадный Невский, другим — уходит в глубь «кварталов Достоевского». Если идти по ней от Невского, никуда не сворачивая, то она будет пару раз менять название, а потом упрется прямо в подворотню, пройдя через которую оказываешься прямо напротив лестницы, на последней площадке которой жил Майк.

В сквоте на Пушкинской («Центре свободного искусства», или он назывался как-то иначе, неважно) в начале девяностых репетировала группа «Аквариум», занимая огромную квартиру на пятом этаже. Иногда в ней отключали свет, и не было отопления, но это не мешало не только репетировать, но и жить там некоторым из членов группы вместе с семьями — жилищные проблемы музыкантов тогда еще только решались, капитализм еще не наступил, и купить квартиру было сложно. Зато можно было перекантоваться в расселенном доме, хоть и на «птичьих правах», но это никого не смущало.

Начало девяностых — безвременье, хаос и неопределенность. Кто только не жил тогда на Пушкинской, 10.

И группа «ДДТ» — аккурат напротив квартиры «Аквариума», и «Текиладжаззз», и десятки художников, пара десятков алкашей, поэты, писатели, там был вполне респектабельный офис (самый первый) издательства «Новый Геликон» Александра Житинского и один из самых крутых андеграундных клубов города — «Арт-Клиника», и черт-те знает что еще там было, на Пушкинской. Человек мог прийти на Пушкинскую, 10 и исчезнуть там на неделю. Со мной такое бывало.

На Пушкинской пили все. И вокруг Пушкинской тоже пили все. Майк ходил мимо Пушкинской, 10 в гости к одному из самых близких своих друзей, Коле Васину, и пил у него дома под Beatles и Stones. Науменко уже не практиковал «чпок» — напиток, ставший известным в городе только благодаря ему, страстному популяризатору этой ядерной смеси.

Чпок: в стакан в равных долях наливаются водка и «Полюстрово». Можно было использовать и любую другую минеральную воду с газом, но «Полюстрово» была самой дешевой.

Смесь водки с газированной водой должна занимать половину стакана. Стакан накрывается ладонью. Переворачивается и изо всей силы ударяется о колено. Смесь в стакане «взрывается» — и тут же нужно опрокидывать ее в рот. Вкуса водки почти не чувствуется, но опьянение наступает мгновенно. Больше пяти «чпоков» выпивать не рекомендуется — на шестом можно потерять сознание.

Смесь хороша в первую очередь тем, что для того, чтобы ее приготовить, не нужно тратить много денег. Когда собирается несколько человек с целью выпить и наличности у них очень мало, то лучше «чпока» им ничего не придумать. Не гуталин же на хлеб мазать, в конце концов.

«Чпок» Майк практиковал часто, но не увлекался им — на Разъезжей пилось, как было сказано выше, сухое вино, иногда — вермут.

Майк в минуту математического озарения нарисовал таблицу и рассчитал соотношение «Грамм-градус-рубль» с целью выявить наиболее эффективное в ценовом, «убойном» и количественном соотношениях спиртное. Победил «Вермут Розовый».

Однако подсесть на вермут у Майка так и не получилось, в отличие от Цоя, который этот самый «Вермут Розовый» не то чтобы обожал, но пил всегда с удовольствием, пил да нахваливал.

Водка в доме Майка долгие годы не была в фаворе. Питье водки начиналось только глубокой ночью, когда заканчивалось все закупленное в последнем заходе сухое вино.

Магазины ведь закрывались в девять, и задача была затариться до девяти — чтобы потом посидеть уже до закрытия метро, ибо гости все-таки разъезжались по домам (оставаться ночевать у Майка любили только Цой и я — мы спали обычно на полу, заехав головами под стол, ибо площадь комнаты не позволяла разлечься вольготней, но и головой под столом спать было вполне удобно, даже уютнее, чем под голым потолком).

Гости собирались обычно часов в шесть, иногда и в три, бывало, что и в полдень начинали подтягиваться, если кто-то из знакомых приезжал из провинции, он обычно болтался пару часов после поезда по городу, а потом уже шел прямо к Майку.

Заходов в магазин делалось по нескольку в день — и все, как правило, на последние деньги. Откуда брались последние деньги на следующий заход — для меня до сих пор загадка, потому что никто никому не врал. Все действительно выгребали из карманов последнюю мелочь, оставляя пару «двушек» (2 коп.) для телефона-автомата и пятак на метро.

В магазин (ближайший гастроном-«стекляшка» был в пяти минутах ходьбы от дома Майка) посылался либо гонец, либо, если гостей было много, два гонца, часто компанию гонцу составлял сам Майк — он любил ходить в магазин и делал это с удовольствием.

После того как выпивалось все вино, принесенное гонцами, гости начинали думать о том, что неплохо было бы выпить еще. Тут приходила новая партия гостей, и совершался еще один поход в магазин. Потом еще один. Потом все решали, что больше сегодня пить никто уже не хочет, и так, мол, хорошо сидим, тихо, интеллигентно слушаем Т. Rex и Лу Рида… Но когда до закрытия магазина оставалось десять минут, все начинали судорожно рыться в карманах, перетряхивать сумки и наскребали еще на пяток бутылок сухого. При этом, повторюсь, денег ни у кого не было уже после «первого захода». Это была чистая мистика. «Уездный город N». Мечты становились реальностью, примат духа над материей был очевиден — дух управлял бытием, диктовал событийный ряд и создавал из ничего вполне осязаемые и приятные на вкус вещи в виде нескольких бутылок вина, появлявшихся на столе Майка буквально из пустоты.

После десяти вечера (до десяти или одиннадцати пилось то, что поступало в «последнем заходе») наступало время таксистов.

Ночные походы за водкой всегда были полны романтики, но особенно трогательными были вечера, когда у Майка собиралось человек пять без вина — все просто сидели, общались, слушали музыку и каждые десять минут уверяли друг друга в том, что пить никто не хочет — «сегодня-то мы точно пить не будем». Просто потому, что не хотим. Потому что мы свободны от желаний. Типа, хотим — пьем, не хотим — не пьем. Нам, типа, это по фигу. Вот, пожалуйста, сидим уже два часа и ничего не пьем. Потому что для нас это совершенно не обязательно. Ведь можем, потому что, общаться — и прекрасно общаться — без бутылки. Вот, не пьем и все.

Такая идиллия продолжалась ровно до десяти минут десятого. Все вдруг одновременно смотрели на часы и понимали, что шутки кончились. Магазины закрылись. Кончен бал. Погасли свечи. И выхода нет.

И тогда судорожно собирались деньги (как всегда, последние) и гонец бежал уже не в магазин, а за водкой в такси. В такие вечера все напивались особенно сильно — компенсируя свой героизм, которым жили весь вечер вплоть до закрытия магазинов.

Водка из такси пилась как-то иначе, чем просто водка днем, утром или вечером — ночная водка и вкус имела иной, и не была как бы таким уж алкогольным напитком. Она имела вкус победы, романтический аромат, она волновала душу, тревожила разум, будила сознание. С водкой из такси сочинялись и пелись самые лучшие песни, проводились самые лучшие ночи нашей молодости. И уж конечно, водка из такси никогда не оставалась на утро.

В конце восьмидесятых водка потеряла для Майка всякую романтику и стала напитком будничным, обыкновенным и жизненно необходимым.

Любой алкоголик (в этом термине нет ничего позорного, больше половины населения России — алкоголики, и ничего, живем) всегда переходит на водку. Вариантов тут просто нет. Это происходит раньше или позже, но происходит всегда. Каждодневная водка пьется не для удовольствия, не для радости — а для того, чтобы хоть как-то функционировать, чтобы встать с постели и начать понимать окружающее.

В общем, это банальности, Об этом все знают, но никто почему-то, особенно алкоголики, в это не верит.

Переход на водку совпал у Майка с серьезными семейными проблемами, он расстался с женой Наташей и сыном, они переехали в Москву, и Майк остался один в свой коммуналке — с кучей соседей (среди которых, слава богу, был бессменный гитарист «Зоопарка» Шура Храбунов) и друзьями — ближайшим, кроме Коли Васина, был Валера Кирилов, барабанщик группы Майка.

Алкоголизм — это болезнь, а у всех она протекает совершенно одинаково, просто с разной скоростью, внешние ее проявления зависят от интеллекта больного и его внутренней силы.

Майк менялся внешне, общаться же с ним было по-прежнему интересно. Для не слишком внимательных гостей не изменилось почти ничего — то же радушие и те же светские беседы, но только если раньше все выставляли

на стол принесенные с собой бутылки и пили подряд и поровну изо всех, то теперь Майк покупал себе литровую бутылку водки, ставил ее отдельно, на свой край стола, и говорил, что он пьет из этой бутылки, это — «его», а гости могут пить все остальное — кто и сколько чего хочет. Он сразу готовил себе дозу, он страховался от того, что ему не хватит. Он уже не мог закончить каждодневный банкет, не допив свою норму.

Бывали, конечно, периоды просветления — группа «Зоопарк» в период безвременья довольно активно репетировала, и у Майка пошли новые песни — совершенно непохожие на то, что он писал раньше, в начале восьмидесятых. Теперь он был печальным философом, он стал угрюм, мрачен, часто заводил разговоры о смерти.

Общаться с ним постепенно становилось все тяжелее, он быстро растолстел и поседел, стал выглядеть значительно старше своих лет, у него опухли руки. Потом случился первый инсульт, и левая рука потеряла подвижность. Не совсем, он мог даже играть на гитаре, но далеко не так хорошо, как это делал раньше и как бы ему хотелось это делать.

Людей вокруг него стало меньше — время изменилось, и у каждого теперь появилась масса дел. Все начали так или иначе себя реализовывать — даже те, кто раньше не мог этого делать. Открылись новые возможности, заработали частные издательства, магазины и кафе, страну захлестнула кооперация, пошли по улицам тетки с клетчатыми сумками, и все оделись в турецкую дешевую одежду. Начало девяностых часть людей вспоминает сейчас как лучший период их жизни, а часть — как черно-белые дни, когда приходилось каждый день думать о том, как и чем прокормить себя и семью, где заработать десятку-другую и как вообще дальше жить. Последнее представлялось не совсем отчетливо, и думать об этом не хотелось.

Майк стал заниматься переводами — знание английского языка пригодилось в повседневной жизни не только для чтения английских и американских газет, но и для заработка.

Песни, которые он писал, были теперь тяжелыми, депрессивными, «Выстрелы» — лучший пример совершенно суицидального произведения. Некоторые стихи, которые он писал на обрывках бумаги, получались ужасно корявыми и бессвязными, он все чаще стал пребывать в состоянии алкогольного мрака. Если раньше пьянство приносило радость и помогало творить — как и большинству ленинградских музыкантов, то теперь, очевидно, мешало.

Майку нужен был не просто друг, ему нужна была женщина, которая была бы с ним рядом. И не просто женщина, а любимая женщина. Но такой женщины рядом не было.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.