СОЛДАТ ПРАВДУ ИЩЕТ
СОЛДАТ ПРАВДУ ИЩЕТ
Неведомо кем и когда пущена была в люди поговорка: «За богом молитва, а за царем служба не пропадет». Что именно хотел сказать ее создатель — теперь не угадаешь. Одно стало ясно Сидору Ковпаку очень скоро — человек тот сам в солдатах служил вряд ли. Нескончаемой мукой, телесной и душевной, была та служба. Тяжелее солдатской серой шинели в царской России был разве что полосатый арестантский халат. Для солдата даже гордого слова этого — «солдат» не существовало, потому как именовался он — «нижний чин», которому, как и собакам, запрещался вход даже в чахлый городской сквер.
Казенный предмет, у которого две руки — для стрельбы из винтовки и метания гранат (у правой дополнительная обязанность — козырять начальству), две ноги для топтания плаца в ежедневной муштре, голова с ушами, чтобы слушать команды унтеров и офицеров да соображать ровно столько, чтобы исправно и бездушно исполнять их. Вот и все. Но знай главное: «за царем служба не пропадет».
Фразу эту слышал Сидор Ковпак, должно быть, тысячи раз с того дня, как рекрутом отправили его из Котельвы в волость, а потом и в уезд. Навсегда кошмарным воспоминанием остались последние дни в слободе. Голосили по парню родные, как по покойнику.
Рекруты гуляли: «Па-а-следний но-о-нешний денечек…» Напивались до бесчувствия. Горланили песни. Для многих то был первый и последний день в жизни, когда все можно, все дозволено. Потому что завтра ты уже не человек, ты — солдат, среди людей отрезанный ломоть.
Никогда потом, даже достигнув генеральских чинов и преклонных лет, Сидор Ковпак не был врагом ни бутылки, ни крепкого словца, ни веселья от сердца. Но не терпел никогда ни бражничества, ни похабщины, ни пьяного разгула. И к себе, и к людям подходил с одной меркой, умел и прощать, и беспощадно осуждать. Мудрость пришла с возрастом, с житейским опытом. Но тогда — в девятьсот девятом — он ни прощал, ни осуждал своих сверстников, гудевших на всю Котельву, только жалел, потому как понимал, что гуляют и буйствуют в пьяном угаре глубоко несчастные люди… Сколько мог, удерживал Сидор хлопцев от последних крайностей, от непоправимого. Зачастую ему это удавалось, было что-то в его цыганских глазах — властных, решительных, твердых, — что без слов смиряло и самых расходившихся.
Отшумели материнские причитания, отбуянили положенное новобранцы, отстучали железные версты вагоны эшелона. Вот он, город Саратов, казармы славного 186-го Асландузского полка. Откуда у полка российской армии взялось такое экзотическое наименование? Любознательный рядовой 12-й роты быстро разузнал, что получил свое имя полк за отличие в сражении против войск персидского шаха у Асландузского брода через Аракс в начале прошлого века.
Военная служба начинается с казармы и с начальства.
Солдаты были люди свои, понятные. А каково оно, начальство?
Разными были во все времена русские офицеры. Для одних солдаты были суворовскими чудо-богатырями, для других — бессловесной, серой скотинкой. Одну присягу принимали князь Багратион и граф Аракчеев. В тех же самых войнах участвовали генерал Брусилов и генерал Деникин. Были в ней люди храбрые, честные, благородные, добрые. Были трусы, казнокрады, садисты.
С командиром роты Ковпаку повезло. Считался капитан Парамонов среди сослуживцев-офицеров человеком странным. Во-первых, будучи холостяком, никогда в роту не опаздывал и проводил в ней не только казенные, но и все свободные часы, во-вторых, имел манеру разговаривать с нижними чинами без матерщины и зуботычин. Насчет последнего — слава богу! Потому что был Парамонов настоящим богатырем. Забавы ради брал винтовку за штык и одной рукой без натуги поднимал ее прикладом вверх. Да не один раз, а пока не надоест. Никто в роте повторить такого не мог. О том, как он снимал положенную пробу, знал весь полк: два полных солдатских котелка со щами и кашей исчезали в капитанской утробе без малейшего затруднения. Разделается молча Парамонов с содержимым котелков, достанет из кармана огромный носовой платок, тщательно оботрет аккуратно подстриженные усы и неторопливо вернет его на место. Затем столь же не спеша примется за любимое развлечение: винтовку за штык — и пошло. В молчании стоят потрясенные солдаты и с почтительным изумлением взирают на своего ротного. Солдат Парамонов уважал, и те отвечали ему взаимностью. Если б служить им только с Парамоновыми…
Кроме ротного, есть еще и полуротный командир — штабс-капитан Вюрц, из немцев. Полная противоположность Парамонову, хуже того, он был законченным психопатом и мучителем, человеком с вывернутой психикой. Особенно изводил он солдат, унижая и измываясь над ними до предела, на занятиях пресловутой словесностью. Для начала усаживал роту, по собственному выражению, «по шнуру», ибо превыше всего на свете Вюрц ставил «орднунг» — порядок. Убедится, что перед ним не живые люди, а застывшие восковые фигуры в одинаковых гимнастерках с погонами, и удовлетворенно кивнет головой: «Орднунг!» Словно деревянными ногами подойдет к доске и мелом начертает на ней квадрат с чем-то вроде запятой посредине. Потом резко повернется лицом к «шнуру»:
— Ну-с, что это?
Вместо ответа каменное молчание. Вместо лиц — безмолвные маски. В тягостной тишине проходит минута, вторая… Вюрц начинает закипать. Еще минута, и Вюрц взрывается несусветной матерщиной. Не стесняется его благородие пустить в ход и кулаки. Удары сыплются направо и налево. Чем дальше, тем больше свирепеет штабс-капитан, пока не закатится в истерике.
Очнувшись, полуротный заканчивал:
— Знайте и впредь запомните: сие на доске — собачья конура, а в ней пес… Вон и хвост виден! Всем дошло? То-то! Встать! Разойдись!
Боялись немца и ненавидели смертельно. Однако Вюрц все же обрушивался на солдат лишь время от времени, а фельдфебель Шмелев из роты не вылезал. Был он мучителем, пожалуй, даже худшим, чем Вюрц, потому что, сам выйдя из солдат, знал отлично, как солдата больнее всего задеть. Безграмотный и тупой, заучил Шмелев, как молитву, лишь «Так точно!» и «Никак нет!». Ничего другого не признавал ни для себя, ни для солдат. В этих четырех словах и замыкался весь страшный шмелевский мир. К тому же в отличие от довольно худосочного штабс-капитана Шмелев, как и положено было фельдфебелю, имел волосатый кулак размером с детскую голову.
На «словесности» у фельдфебеля был свой любимый конек. Загадок в отличие от полуротного он не загадывал — ума недоставало, — но то, что в свое время было вдолблено в тугую фельдфебельскую голову, вдалбливал своим слушателям неукоснительно и тупо. Коньком этим были рассуждения о враге внутреннем. Однако шмелевские «беседы» привели к результату неожиданному: вместо того чтобы слепо принимать на веру каждое фельдфебельское откровение, солдаты начинали над ними размышлять.
Не только Сидор, многие солдаты в роте уже задумались, кто же кому враг, а кто друг.
Какой же солдат солдату враг, если одна у них жизнь — собачья, голодная, бесправная, одна и судьба. Не та, что у господ. Выходит, что и Вюрц и Шмелев врут. Опасные мысли, крамольные. Хорошо, что можно их прятать. Если б узнало начальство, пришлось бы продолжать службу в арестантских ротах… Крамола! Но того не ведало начальство, что само оно и учиняло крамолу вюрцевой словесностью да шмелевскими кулачищами.
Думали солдаты, мучительно думали, смутно ощущая правду. Пробивались к этой правде вслепую еще, на ощупь, путаясь в потемках, спотыкаясь и падая. Но искать не переставали. Искал правду, как мог, и рядовой Сидор Ковпак.
К счастью, не только в муштре и словесности проходили недели действительной службы. Защитников отечества учили. Вот тут-то и выяснилось, что рядовой Ковпак — от природы военная косточка. Никто во взводе не мог так, как он, быстро и безошибочно разобрать или собрать винтовку, так метко стрелять, так далеко и точно метнуть ручную гранату, так ловко и бесшумно ящерицей проползти хоть сотню саженей, с такой легкостью, без признаков усталости, отмерить десять верст в походном марше, так лихо орудовать штыком и прикладом.
Это все было на виду. Но мало кто догадывался и о другом: рядовой Ковпак не только хорошо исполняет боевые команды офицеров, но и вникает в их смысл, запоминает, когда, почему и для чего именно так скомандовал ротный, прикидывает даже порой: а как бы поступил он сам, окажись на месте Парамонова. В этом ему повезло: капитан свое офицерское дело знал куда лучше, чем Вюрц муштру или Шмелев словесность. Был командиром грамотным и толковым, от которого, имей только желание да голову, многому можно было научиться. Ковпак и учился, словно чуял, что наука воинская ему пригодится в жизни не раз.
«За царем служба не пропадет…» Она не пропадала в том смысле, что отмечало начальство не раз благодарностями рядового Сидора Ковпака, отвечавшего на них, как положено: «Рад стараться, вашскродь!» Но знал бы только государь император, что подготовлены в его бесчисленных ротах и взводах уже не только верноподданные защитники престола от врага внешнего и внутреннего, но и будущие солдаты революции.
Одним из них был и уволенный в отставку по прохождении действительной службы в 1912 году рядовой 12-й роты 186-го пехотного Асландузского полка Сидор Ковпак.
…И вот он стоит за воротами казармы. Никто ему не указ, куда идти, что делать. Всего добра у Сидора — солдатский сундучок, подарок котельвинских умельцев рекруту, уходящему из родной слободы. Таков был обычай, и блюли его свято. Мастера норовили перещеголять друг друга, и всяк делал по-своему. По сундучку узнать можно было, откуда рекрут.
Куда идти, куда податься? Последние месяцы службы Сидор много думал об этом, с друзьями советовался, прикидывал и так и эдак. По всему получалось, что с возвращением в Котельву лучше повременить, хотя по дому соскучился сильно. Да и что ему там делать — без земли, без денег? Не проситься же обратно в лавку к Фесаку. Да и очень уж хотелось к тому же крестьянскому сыну посмотреть на жизнь в большом городе. Решил Сидор остаться пока в Саратове.
В тот же день волею уже случая он очутился на Нагорной улице, жильцом хоть и крохотной, и убогой, зато не казарменной комнатенки в доме бедной вдовы. Так Сидор стал, как ему показалось на первых порах, вольным горожанином, а на самом деле — одним из безработных и голодных, каких тогда в Саратове были тысячи.
Для Ковпака Саратов был шумным и нарядным большим губернским городом, городом купцов и чиновников, попов и монахов, трактиров и полицейских околотков, городом богатства и роскоши главных улиц и беспросветной нищеты окраин. Не знал, конечно, Сидор, что в Саратове родился Николай Чернышевский, набатом звавший Русь к топору, что здесь бывал бессмертный кобзарь его родной Украины Тарас Шевченко, что всего за десять лет до начала его, Ковпака, солдатчины в этом городе рождались первые кружки российских социал-демократов, что с Саратовом связана деятельность человека, основавшего партию, которой через семь лет навсегда посвятит свою жизнь он сам… Этот человек — Ленин, эта партия — коммунистов, откроют глаза миллионам Ковпаков, поднимут их на решительную борьбу против мира насилия, гнета, несправедливости.
Сидор нашел работу на волжском берегу, в артели крючников. Загорелые до черноты здоровяки, груболицые и зычноголосые, вначале с недоверием оглядели невысокого, худощавого хлопца, но тот сумел доказать, что невзрачен только с виду, а на самом деле — жилист, крепок, вынослив, вдобавок еще и ловок. Так Сидор стал крючником. Работа каторжная, только что без конвойных. Хлеб тяжкий, горький. Темные, угрюмые, с каменными спинами и чугунными ладонями, артельщики были все ж хорошие люди, работящие, чуткие к чужой беде и кривде, как незаживающая рана к боли. Одна беда: верили они только в одного бога — водку. Все, что зарабатывалось нечеловечески тяжким трудом, вчистую, до копейки, пропивалось.
Ни один артельщик собственных денег не имел, каждый грош отдавал старосте, а тот весь артельный кошель, так уж было заведено, пускал на кабак. И до тех пор не утихомирится ватага, пока недельный заработок не испарится как дым. Скорбно жалел Сидор этих растоптанных судьбою людей, живущих словно последний день на свете, не имевших ни крова, ни жен, ни детей. Спали они под открытым небом на волжском песке, ходили в невероятных лохмотьях, не прикрывавших тело ни от летнего солнца, ни от зимней стужи.
Попробовал восстать против диких порядков новичок, не отдал как-то старосте заработанных денег. И услышал в ответ: «Ты что, мил-человек? Супротив артели, выходит? По-нашему, значит, это не по тебе? Тогда, брат, вольному воля, а спасенному рай, шагай от нас, братец, на все четыре… Мы, видишь, сообща живем, а ты норовишь сам по себе. Ходи здоров!»
И Ковпак ушел. Снова топтал он пыльные улицы Саратова, оглушающие, орущие, галдящие. Неожиданно Сидору повезло: из случайно оброненной каким-то прохожим фразы он узнал, что в трамвайное депо нужен чернорабочий. Кинулся туда со всех ног и на следующий день уже работал. Теперь он не крючник, нет — трамвайщик, настоящий рабочий. А это совсем другое дело.
В чернорабочих грамотный, смышленый, да и физически сильный парень не задержался, перешел на работу по душе — молотобойцем в кузницу, дело это ему нравилось еще с детских лет, когда бегал к цыганам. Новые товарищи Сидора — были мастерами хорошими, да и людьми дружными, веселыми. Труд в кузнице тяжелый, но зато интересный и уважаемый. Кузнец — это уже настоящая профессия. А на селе кузнец — самый почетный человек, а Сидор хоть и стал городским жителем, но в уме все прикидывал по-прежнему, по-крестьянски.
Кузница располагалась на берегу Волги неподалеку от сада, где по субботам и воскресеньям гуляло обычно много народу. Нередко гуляющие забредали и к кузнице, с любопытством следили за работой. И тут мастера показывали себя: подмигнет старый кузнец, и начинается потеха, не просто бьют молотобойцы по поковке, а настоящую музыку вызванивают. Любую песню сыграть могли, что плясовую, что частушки, что солдатскую. Только ахали зрители-слушатели и щедро одаряли веселых мастеров пятаками и гривенниками. Случалось, зарабатывали кузнецы за субботу больше, чем за всю неделю. Не стыдился Сидор этих денег: давали люди не из милости, а за красивую работу.
Жилось теперь вполне прилично. Не голодал, приоделся, родным стал понемногу помогать. Только длилось это недолго, до 28 июня 1914 года, когда в далеком городе Сараеве безвестный миру несовершеннолетний гимназист Гаврила Принцип несколькими выстрелами почти в упор свалил замертво на дно коляски наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца-Фердинанда. Этих пуль, выпущенных рукой наивного, экзальтированного юноши, словно ждали власть имущие в столицах всех «великих» держав. Когда нужен повод, его всегда находят.
Так началась первая мировая, империалистическая…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.