НА БОРТУ, 12 ИЮЛЯ 1965 ГОДА
НА БОРТУ, 12 ИЮЛЯ 1965 ГОДА
Закончил: сочинение Лихтенберга о физиогномике, памятник всегда бодрствующего, трезвого, сократического и такого редкого разума. Повсюду мера и самоограничение, даже в сатире, которая если и ранит, то все же не отравляя, — совершенная доброжелательность.
С возражениями против физиогномики дело обстоит так же, как с возражениями против астрологии. Они убеждают в той плоскости, на которой имеют хождение число и мера. Пророки особенно возмущают мирских людей.
Это ничего не меняет в расстановке сил, которые, не поддаваясь науке, вмешиваются в мир, ничего не меняет в том, что мудрые и счастливцы с ними считаются.
Конечно, физиогномикой, равно как и тесно связанными с ней областями астрологии, графологии, геомантики и толкования снов, нельзя заниматься как наукой, возможно потому, что все они содержат бесконечное богатство данных. Явления переходят друг в друга и становятся двойственными. Кроме того, важную роль играет полярность между объектом и наблюдателем; нужно добавить Эрос, который в науке излишен или даже мешает. Этим и объясняются дискуссии, что сейчас ведутся вокруг них.
К физиогномике в широком смысле относится гадание по внешним знамениям; нужно увидеть людей как носителей знамений, как семафоры. Здесь тоже есть более или менее точные и, прежде всего, разнообразные наблюдения. Когда какой-нибудь незнакомец входит в парадный зал, то один обнаруживает, что он страдает сахарным диабетом, другой, что это — человек с хорошим вкусом, третий, что он — аферист. По всей вероятности, наблюдение вели врач, денди и полицейский, тогда как из сотни других никто этих признаков не заметил. Потому-то часто удивляет скудость свидетельских показаний перед судом. Пример того, что физиогномическому взгляду можно научиться. Конечно, должен наличествовать также физиогномический такт. Скромная мера необходима даже в повседневном общении, высокая же относится к земным благам.
Физиономист, в особенности астролог, склонен выходить за свои рамки; он — толкователь символов, а не пророк. Когда врач говорит, что незнакомец не протянет и месяца, то это прогноз, который имеет обоснование. Если же другой возражает на это: «Он еще раньше погибнет во время пожара», то это пророчество — и оно тоже может сбыться. Оно не имеет ничего общего с физиогномикой, а связано с ясновидением.
* * *
Лихтенберг, аналогично Музеусу[82], заходит слишком далеко в осуждении физиогномики. Но поскольку Лафатер еще меньше сдерживает себя в противоположном направлении, такую критику следует рассматривать в качестве коррекции. В сущности, Лихтенберга можно определить даже как отличного физиономиста. То, что он — касается ли это деталей или категорий — замечает, например, при рассмотрении гравюр на меди или как зритель в театре, никто за ним так легко не повторит. Что ему особенно бросаются в глаза физические, психологические, юридические взаимосвязи и что они доходят у него до гротеска, относится к самобытности и обаянию «лихтенберговой фигуры».
«Когда кто-нибудь на побережье Северного моря бросает в воду вишневую косточку, то произведенное таким образом движение должно продолжиться до другого берега Атлантики». Приблизительно так; я уже не найду этого места. Оно типично для мышления, чрезмерно увлеченного причинно-следственными связями. К счастью, так не случается; всегда происходит расходование частного действия благодаря всеобщему — благодаря сопротивлению, инерции, силе тяжести и тому подобному. Причина отделяется и исчезает в универсальном; так вызванное вишневой косточкой движение погашается уже следующей волной. Любое колебание чаши весов в итоге приводит к равновесию. Утешительная мысль в пределах динамических порядков.
Не так у Дидро — я вынужден цитировать его по памяти: «Способ, каким в одном парижском доме совершается отцеубийство, находится в точной взаимосвязи с тем, встает ли с постели мандарин в Китае с левой или правой ноги». Гениальная мысль, взгляд на мировую гармонию через дверную щелку.
Описание Лихтенбергом гамбургской гавани в письме к брату Фридриху Кристиану от 13 августа 1773 года — один из красивейших морских пейзажей.
Относительно Французской революции. По его мнению, ошибочно полагать, «будто нация управляется несколькими злодеями. Разве эти злодеи не должны были скорее воспользоваться настроением нации?»
О немцах — уже тогда: «Никакая нация так сильно не чувствует ценность других наций, как немецкая, и, к сожалению, так мало испытывает уважение к себе со стороны большинства из них, — нация, которая хочет всем нравиться, заслуживает того, чтобы мало уважаться всеми».
Несомненно, это связано с проклятием центральноевропейской державы; еще сюда примешивается страх. Будь они поменьше, они играли бы в Европе роль хозяев гостиницы. Тридцать лет кряду начищали бы сапоги и сносили каждое оскорбление, а потом убирались с сапожным ящиком. То, что это «тянется шлейфом» со времен Штауфенов, указывает не только на недостаток, но и на потребность.
Это б могло измениться, если бы была найдена новая формула мира. Прежде всего, она может быть только технического характера; при нивелировке человеку не лучше, но и не хуже, чем всем другим. Техника — это униформа Рабочего. Немцы изрядно этому поспособствовали, если поразмыслить единственно о роли Гёттингена и Гейдельберга.
* * *
В шезлонге на шлюпочной палубе; солнце и безветрие. Встречный ветер и муссон поднимаются. Между гребнями двух волн большой плавник — вертикальный, следовательно, какой-то крупной рыбы, не дельфина.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.