«Бой роковой»

«Бой роковой»

О том, что происходит в Могилеве, в Ставке, точно никому в Петрограде не известно. Знают о телеграммах Родзянко 53* Царю, что ответ не получен. Распространяется слух, что Иванов 54* с батальоном Георгиевских кавалеров в пути, что многочисленное войско двинуто на Петербург, что некоторые войска уже прибыли. Но все это только слухи.

Петербургский гарнизон частью разбит среди бушующей толпы, частью еще напоминает правильное войско, но в действиях еще участия не принимает. Военный бунт уже факт, но размеры его еще определить нельзя.

По Владимирской идет, говорят, из окрестностей полк. По выправке он не похож на пеструю рвань петербургских запасных; он идет сомкнутыми рядами, бодро, решительно, красиво.

В публике слышны одобрительные замечания:

— Львы, а не люди!

— Эти не выдадут!

— Покажут крикунам!

— Были бы здесь, ничего бы и не было.

Вдруг выстрел.

Это, как оказалось, лопнула шина у мчавшегося мимо автомобиля. И «львы», как стая испуганных воробьев, моментально распались во все стороны и упорхнули. Публика свистит и улюлюкает.

Другая часть (Волынского полка) собирается выступить против одного из батальонов, примкнувшего к бунтарям. Они посланы на усмирение Московского полка, состоящего из запасников, на другую сторону Невы. На эту часть, говорят, безусловно можно положиться; она осталась верна присяге. Но вот из рядов выскакивает унтер-офицер и предательским выстрелом в спину убивает своего ротного командира 55*. Часть дрогнула и переходит к восставшим. Имя этого унтер-офицера печатью увековечено, как героя Великой Революции. И за этот геройский подвиг он награжден Георгиевским крестом и произведен в офицеры. Звали его Кирпичников 56*.

В Таврическом дворце беспрерывно заседает какой-то Думой избранный Распорядительный комитет 57*. Они и днем и ночью без отдыха о чем-то рассуждают, что-то постановляют, но за настоящее дело не берутся. Овладеть движением не пытаются или не умеют. Юркие люди, готовые ловить рыбу во всяких водах, являются туда и предлагают свои услуги; их без разбору с распростертыми объятиями принимают, регистрируют, что-то им поручают, но из всего ничего путного не выходит, действительные меры не принимаются, никто ничем не руководит. Разруха растет и растет.

Мало-помалу Дума сводится на нет, наполняется рабочими, солдатами, какими-то неведомыми людьми, одетыми, или, вернее, переодетыми, в солдатские шинели. Это — будущие хозяева положения, будущие рабочие и солдатские депутаты.

В некоторых местах города происходят схватки между регулярными войсками и запасными. У Адмиралтейства идет что-то похожее на драку, а на Литейном происходит форменное сражение. Но верные части немногочисленны, слабы духом, и вскоре они побеждены.

Бороться больше не с кем. «Борьба роковая» окончена. «Великая бескровная революция» победила не силою победителя, а дряблостью побежденных.

Но аресты все продолжаются. Теперь уже вошли во вкус и хватают кого попало. Арестованных направляют в Думу; там их столько, что уж и девать некуда. Но число их растет и растет. Для приема узников ничего не приготовлено. Они днями сидят, спят на стульях, лежат на полу, на столах.

Вечером звонит знакомая; она в отчаянье, ее муж не появлялся дома со вчерашнего вечера. Умоляет узнать, не арестован ли. Еду в Думу. Перед Таврическим дворцом бушующее море. Тысячная толпа. Протискаться невозможно. Наконец, работая локтями, помятый, ослабевший, весь в поту, добираюсь до входа. Не пропускают. Обращаюсь к тут же стоящему у дверей знакомому члену Государственной думы, но он только пожимает плечами. И его не пускают. Вступаем в переговоры с вооруженными пролетариями, и наконец нас проводят через другие двери.

В зале столпотворение вавилонское. Дым коромыслом. Воздух хоть топором руби. Солдаты, рабочие, евреи, гимназисты, интеллигенты, бабы, восточные люди, смесь племен и партий. Люди суетятся, галдят, спят и храпят на полу и на скамьях, курят, едят колбасу, входят и уходят. На вопросы не отвечают, галдят, смеются, ругаются. Какая-то дама громко плачет. Кто-то влез на стол и ораторствует, ему аплодируют.

Обращаюсь к одному, к другому, к третьему. Никто ничего не знает. Проходит Керенский. Мой депутат бросается к нему. Керенский вынимает записную книжку, справляется, указывает, к кому обратиться. Опять работаем локтями, протискиваемся к указанному месту, но нас направляют в другое. Мы туда, но и там не знают. «Обратитесь, — говорят, — к Александру Федоровичу Керенскому, он заведует арестованными». Но сил больше нет, как ошпаренный выскакиваю на улицу.