Япония

Япония

Работа советской военной разведки в Японии связана с деятельностью, пожалуй, самого знаменитого за всю историю советской разведки резидента – Рихарда Зорге, «Рамзая». В 1932 г. он вернулся из Шанхая, откуда был отозван ввиду угрозы разоблачения. Жил в Москве, писал книгу о Китае, собирался жениться на Екатерине Максимовой, женщине, с которой повстречался еще до отъезда в Китай и которую любил. Но у Берзина на его счет были иные планы. Начальник Разведупра был очень внимателен к своим работникам, особенно нелегалам, но не знал жалости и компромиссов, когда дело касалось работы. Необходимость иметь действенную резидентуру в Японии Зорге объяснять не требовалось – он несколько лет уже проработал на зарубежном Дальнем Востоке и прекрасно понимал ее важность. Начальник Разведупра сам дал и позывные для группы Зорге. Оба слога слова «Рамзай» начинались с инициалов разведчика.

Зорге предстояла очень рискованная миссия. Япония разительно отличалась от Китая. Она располагала сильной контрразведкой, в стране царила атмосфера шпиономании. К тому же и в Германии, и в Шанхае репутация Зорге была небезупречной. В архивах спецслужб Третьего рейха содержалась информация о коммунистическом прошлом разведчика, его прежней деятельности в Германии по линии Коминтерна. Если бы речь шла о немецкой контрразведке, то коммунистическое прошлое можно было бы при необходимости списать на «грехи молодости». Но в Японии подобная информация неизбежно повлекла бы постоянную слежку, что полностью парализовало бы работу разведчика. Наконец, и в Шанхае Зорге совершал ошибки и мог быть взят на учет как сочувствующий коммунистам и в немецкой колонии, и в японской контрразведке. Он сам не раз напоминал Центру о «тяжелой опасности, грозящей ему из Шанхая». Как бы то ни было, но назначение состоялось, и разведчик дал согласие на эту опасную работу.

Должно быть, промахи Зорге в Шанхае были достаточно серьезны, и поэтому его куратором Разведупр назначил опытнейшего разведчика Льва Боровича («Алекса»). Борович хорошо знал Зорге еще по Германии 20-х гг., а в начале 1933 г., работая в Бюро международной информации, обсуждал с ним различные внешнеполитические проблемы в период подготовки разведчика к командировке в Токио. В своих «Тюремных записках» в главе «Посещение Москвы в 1933 г.» Зорге так писал об этом: «Радек из ЦК партии с согласия Берзина подключился к моей подготовке. При этом в ЦК я встретился с моим старым приятелем Алексом. Радек, Алекс и я в течение долгого времени обсуждали общие политические и экономические проблемы Японии и Восточной Азии… Ни Радек, ни Алекс не навязывали мне своих указаний, они только излагали свои соображения». В апреле 1936 г. Борович был назначен резидентом в Шанхай, где основной его задачей была связь с группой «Рамзай».

Борис Гудзь, работавший в Восточном отделе с 1936 по 1937 г., отмечал в своих воспоминаниях:

«Алекс был в курсе принципиальных установок в руководстве разведки по операции, обладал большим опытом в разведывательной работе и поэтому мог бы совместно с Зорге обсуждать те или иные неотложные проблемы и принимать те или иные решения. Он имел полномочия… корректировать работу Зорге в рамках поставленных перед ним задач. На него была возложена не просто живая связь как бы транзитного характера, но и роль ответственного руководителя, рекомендации которого имели силу указаний Центра».

В мае 1933 г. Зорге на несколько месяцев приехал в Германию. Ему удалось наладить отношения с редакцией газеты «Франкфуртер цайтунг», и хотя он не вошел в число штатных сотрудников, тем не менее получил право представлять этот респектабельный орган в Японии, а также обзавелся рекомендательным письмом редактора. За короткое время он получил право представлять еще и берлинские газеты «Теглихе рундшау» и «Берлинер берзен-курир», мюнхенский журнал «Цайтшрифт фюр геополитик», «Дойчер фольксвирт» и амстердамскую газету «Алхемеен ханделсблад». Но «Франкфуртер цайтунг» из всех была самой респектабельной. Основную часть ее читателей составляли бизнесмены и правительственные чиновники, а за ее спиной, и это было известно всем, стоял промышленный гигант «ИГ Фарбен» – колоссальный химический концерн. Все редакции газет, с которыми Зорге договорился о сотрудничестве, были обозначены на его визитной карточке – в то время в Японии была просто мания собирать визитки, и они имели огромное значение.

В 1933 г. в одном из берлинских кафе Зорге встретился с товарищем, направленным на работу в Шанхай. Это был назначенный на его место в Китае Яков Бронин. «Ему хорошо известны были исключительные трудности нелегальной работы в Японии, – вспоминал Бронин. – Он знал, что в те времена, например, японская контрразведка к любому иностранцу прикрепляла шпиков для постоянной слежки. Но эти трудности, видимо, только «возбуждали аппетит» Рихарда. Как о чем-то само собой разумеющемся он говорил о том, что подобные представления об «особых трудностях» весьма относительны, что в любой обстановке можно добиться успехов, если правильно сориентироваться и уметь использовать представляющуюся возможность. «Конечно, – добавил он с задумчивой улыбкой, – нужно немного и везения».

Пока что Зорге везло. Через Францию он добрался до США, благополучно избежав дотошных проверок на границе Третьего рейха. В Вашингтоне заручился рекомендательным письмом японского посла Кацуи Дебуси. Затем через Канаду на пароходе добрался до Иокогамы, куда прибыл 6 сентября 1933 г.

Нанеся необходимые визиты, в том числе и в посольство Германии, Зорге снял маленький домик в японском квартале и принялся за работу. Со стороны он казался действительно преданным своей работе журналистом и ученым-исследователем. Недели и месяцы проводил в поездках по стране, в библиотеках и за рабочим столом, изучая Японию. Дома у него время от времени проводились негласные обыски, в стены вмонтировались подслушивающие устройства, но тщетно – встречи разведчик назначал в многолюдных переполненных кафе, перед этим умело отрываясь от «хвостов». С точки зрения политической благонадежности все тоже было превосходно – 1 октября 1934 г. он еще раз доказал свою лояльность новому правительству Германии, вступив в НСДАП.

Почти сразу же после приезда Зорге познакомился с работавшим в Японии офицером рейхсвера полковником Ойгеном Оттом. Это был кадровый разведчик, начинавший свою службу в разведке под руководством самого полковника Николаи. Одно время был помощником генерала Курта фон Шлейхера, занимавшего до Гитлера пост рейхсканцлера Германии – при этом Отт работал и на Гитлера. После прихода нацистов к власти он был направлен в Токио в качестве военного атташе, а до того некоторое время служил офицером-посредником, занимаясь налаживанием сотрудничества между германской и японской армиями. Позднее, в 1938 г., он был назначен чрезвычайным и полномочным послом Третьего рейха.

Однако сведения Отта о Японии, получаемые им исключительно от военных, были несколько односторонними. Поэтому он был очень рад, когда в его окружении появился немецкий журналист доктор Зорге, который много ездил по стране, знал японский язык и прекрасно разбирался в обстановке. Фридрих Зибург, писатель и публицист, вспоминал: «Если… в мире происходило что-то особенное – будь то в Европе, в Японии или в зонах ее влияния, Отт обычно тут же вызывал Зорге… Зорге являлся не только очень близким личным другом посла: он представлял собой важнейший для Отта источник информации. Последний ранее даже командировал его за свой счет на Азиатский континент, где Зорге изучал развитие японской экспансии и анализировал шансы Японии в войне с Китаем».

Очаровал разведчик и супругу Отта Хельму, с которой, как оказалось, был знаком еще по Германии. Уезжая летом 1936 г. в отпуск в Германию, Отт даже предложил Зорге включить его в штат посольства в качестве «вольнонаемного сотрудника» – для работы в роли «помощника Отта по линии промышленно-экономического изучения страны». Но, опасаясь того, что по ходу официального согласования кандидатуры в Берлине наружу выйдет информация о его коммунистическом прошлом, Зорге отказался от столь заманчивого предложения, ссылаясь на занятость корреспондентской работой. Но, несмотря на отказ, сотрудничество с атташе, естественно, продолжалось. Безусловно, Зорге снабжал Отта информацией, но думается, что от него получал куда больше.

С доверием к «Рамзаю» относился и посол Дирксен, который, видимо, тоже пользовался его сведениями для своих докладов в Берлин.

Позже Отт скажет:

«Дело Зорге просто ошеломило меня. В течение всех этих лет я ни секунды в нем не сомневался… Как бы там ни было, я по сей день не могу понять, как у него хватало сил на эту игру».

Между тем не совсем понятно, почему, так широко пользуясь помощью Зорге и сделав его своим доверенным лицом, ни Дирксен, ни тем более профессиональный разведчик Отт не предприняли всесторонней проверки этого человека. Но, с другой стороны, это было не так уж и просто, учитывая, что хваленый немецкий порядок, как и многое другое, относится больше к области мифов. Шелленберг вспоминал, что, когда в 1940 г. поступил запрос о Зорге от главы Германского информационного бюро в Берлине фон Ритгена, была предпринята попытка устроить ему проверку. Проверка не дала ничего, выяснив, что – да, Зорге в свое время симпатизировал германской компартии и был связан с множеством людей, известных в качестве агентов Коминтерна, но в то же время он имел и множество других связей – с влиятельными немецкими националистами, крайне правыми. Поскольку он был журналистом, ничего удивительного в этом не нашли.

Комментируя высказывания Шелленберга, российский исследователь М.И. Сироткин пишет: «Указания на какие-то связи с немецкими националистами, крайними правыми и национал-социалистами вообще не соответствовали подлинным биографическим данным «Рамзая». Деятельность его в качестве инструктора Коминтерна в странах Скандинавии и в Англии (где он даже был слегка скомпрометирован), как видно, вообще не попала на учет гестапо. Не исключена возможность, что справочные данные на Зорге столь неопределенного, «запутанного» содержания были наскоро состряпаны чиновниками гестапо в ответ на запрос Шелленберга за отсутствием подлинных материалов, которые, возможно, еще не были вскрыты в обширных архивах догитлеровской полиции.

Единственный конкретный факт, который упоминает Шелленберг и который он оценивает как «подозрительный», – это связь Зорге с советником Чан Кайши Стиннесом – бывшим руководителем штурмовых отрядов, бежавшим из Германии в 1934 г.

Однако ссылка и на этот факт может вызвать лишь недоумение, так как, судя по всем материалам, которыми мы располагаем, «Рамзай» не имел никакой связи со Стиннесом. Если бы даже во время одной из поездок в Китай он и имел с ним случайную встречу, то это не имело никакого отношения к разведывательной деятельности «Рамзая».

Основную информацию Зорге получал через немецкое посольство. До конца 30-х гг. он даже имел возможность в больших количествах фотографировать документы, однако потом, с ужесточением режима, эта возможность была потеряна. Тем не менее он продолжал посылать ценную информацию, хотя из Центра иной раз и выражали недовольство тем, что точных фотокопий стало меньше. Например, Зорге сумел заблаговременно сообщить Центру точные данные о готовящемся нападении на Польшу, а затем и предупредить о нападении на СССР.

Число контактов этого человека было просто поразительным. Так, например, среди его знакомых одних американцев (далеко не главное направление работы) было 120 человек, не говоря уже о немцах или тем более японцах.

19 мая 1941 г. Зорге сообщил Центру об общем плане войны Германии против СССР, направлениях главных ударов и боевом составе первого эшелона вторжения. 15 июня сообщил точную дату начала войны. Огромное значение имели его донесения о внешнеполитических планах японского правительства летом 1941 г., когда решался вопрос, вступит ли Япония в войну против СССР или нет. А всего за несколько месяцев весны – лета 1941 г. он послал в Центр более 40 шифротелеграмм такой важности, что они были доложены Сталину, Молотову и Ворошилову, и еще более 20, переданных наркому обороны Тимошенко и начальнику Генштаба Жукову.

Постепенно Зорге сформировал в Японии разведгруппу. К 1941 г. в ее состав входило 40 человек: 32 японца, 4 немца, 2 югослава и 1 британский подданный. Сам Зорге поддерживал контакты лишь с девятью из них. Это были доктор Ходзуми Одзаки, Иотоку Мияги, Бранко Вукелич, Гюнтер Штайн, Бернхардт, Макс Кристиансен-Клаузен и жены его товарищей – Эмма Бернхардт, Анна Кристиансен-Клаузен и Эдит Вукелич.

Главным помощником Зорге был знакомый его еще по Китаю Ходзуми Одзаки («Отто»). В 1932 г. он возвратился из Шанхая в Японию и в 1933 г. жил в городе Осака, работал в иностранном отделе редакции газеты «Осака Асахи» и в институте социальных проблем «Охара». Вскоре он стал советником князя Коноэ, трижды занимавшего пост премьер-министра, затем работал в научно-исследовательском обществе Южно-Маньчжурской железной дороги – колоссальной экономической империи, через которую проходила важнейшая информация. Друзьями Одзаки были такие люди, как внешнеполитический советник кабинета министров Кинкадзу Сайондзи, секретарь канцелярии премьер-министра Томохико Усиба, другие чиновники, журналисты. Он держал связь с 17 агентами, не считая информаторов, которых использовал «втемную».

Иотоку Мияги («Джо») – по профессии художник, родился в Японии в 1903 г. С 1919 г. жил в США (в Калифорнии), где в 1925 г. окончил художественную школу в Сан-Диего. В 1926–1933 гг. в компании с другими японцами содержал ресторан в Лос-Анджелесе. В 1929 г. вступил в организацию коммунистического фронта – Общество пролетарского искусства, а в 1931 г. – в Компартию США. Вернувшись в Японию, Мияги активно включился в работу группы. Он анализировал для «Рамзая» специальный журнал «Гунзди то джитсу» («Военное дело и военная техника»), кроме него самого, в его группу входило 13 агентов.

Бранко Вукелич («Жиголо»), сербский дворянин и профессиональный революционер, родился в 1904 г. в Сербии. Окончил университет в Загребе, еще студентом вступил в компартию. В 1924 г. был арестован как член марксистского студенческого кружка. В 1926 г. он уехал во Францию, поступил на юридический факультет Парижского университета, в 1932 г. вступил во Французскую компартию. В марте 1932 г. завербован советской разведчицей «Ольгой» (псевдоним Лидии Сталь). В феврале 1933 г. по указанию Центра стал корреспондентом французского иллюстрированного журнала «Обозрение» («La Vue») и югославской газеты «Политика» и прибыл в Японию с женой Эдит и сыном.

Зорге он поначалу не очень понравился. В письме Центру от 7 января 1934 г. он дал Вукеличу следующую характеристику: «Жиголо», к сожалению, очень большая загвоздка. Он очень мягкий, слабосильный, интеллигентный, без какого-либо твердого стержня. Его единственное значение состоит в том, что мы его квартиру, которую мы ему достали, начинаем использовать как мастерскую. Так что он в будущем может быть для нас полезен лишь как хозяин резервной мастерской».

Однако время внесло свои коррективы. Вскоре Бранко познакомился со многими журналистами, с британским военным атташе и начал добывать важную информацию. Особенно ценными стали его связи с французским и британским посольствами после начала Второй мировой войны, когда все связи немецкого посольства и немецкой колонии с представителями этих стран были прерваны. Кроме того, Вукелич, прекрасный фотограф, переснимал секретные документы.

Радистами «Рамзая» были сначала немец Бруно Виндт («Бернгард»), бывший моряк, который впоследствии работал в Испании от Разведупра. После поездки Зорге в СССР в 1935 г. в Токио по его просьбе был направлен Макс Кристиансен-Клаузен («Фриц»), его старый товарищ еще по Шанхаю. В 1933 г. его вместе с женой Анной отозвали из Китая в Москву. Несколько месяцев он проработал инструктором в радиошколе Центра, затем был отчислен и отправлен на поселение в Республику немцев Поволжья, где работал механиком Краснокутской МТС. В отчете за 1946 г. он писал, что был в натянутых отношениях с неким сотрудником Центра Давыдовым. Официальная версия – его отчислили из состава Разведупра, так как он был женат на эмигрантке. Однако Зорге вспомнил о своем старом товарище и забрал его к себе в Токио.

Группа «Рамзая» была раскрыта в октябре 1941 г. К провалу привела цепь случайностей. Еще в ноябре 1939 г. тайная государственная полиция «Токко» арестовала некоего Ито Рицу, о котором было известно, что в студенческие годы он был членом коммунистической молодежной организации. После двух лет тюрьмы его выпустили, но за ним стали следить. Когда выяснилось, что он не порвал с компартией, его арестовали вторично, и под пытками он назвал несколько имен. Потянулась ниточка, которая в итоге привела к художнику Мияги. Спустя два дня после ареста во время допроса Мияги выбросился из окна, однако остался жив и тогда, сломленный, заговорил.

Он знал много, и вскоре арестовали Ходзуми Одзаки, который тоже начал говорить. Затем пришла очередь Зорге, Клаузена, Вукелича. Всего же по этому делу в руки полиции попало 35 человек. Следствие длилось долго: лишь в 1943 г. состоялся суд. Рихард Зорге и Ходзуми Одзаки были приговорены к смертной казни, Макс Кристиансен-Клаузен и Бранко Вукелич – к пожизненному заключению, остальные получили разные тюремные сроки, которые все закончились в одно время – осенью 1945 г. Смертные приговоры были приведены в исполнение осенью 1944 г. Бранко Вукелич и двое японцев погибли в тюрьме в 1945 г., остальные были освобождены после поражения Японии.

Об этом мало кто знает, но формально до сентября 1945 г. Москва и Токио соблюдали нейтралитет. Так, в апреле 1941 г. был подписан японо-советский пакт о ненападении. Несмотря на союзнические обязательства перед Германией, японское правительство хотело самостоятельно решить вопрос о вступлении в войну и о направлении главного удара – на север или на юг. Пакт давал Японии некоторые гарантии мира, при этом ни к чему не обязывая, ибо в обычаях японских милитаристов было начинать боевые действия без объявления войны.

Был разработан дальневосточный аналог плана «Барбаросса» – план «Кантокуэн» («Особые маневры квантунской армии»). Вскоре после начала германской агрессии против Советского Союза, 2 июля 1941 г., «императорское совещание» приняло «Программу национальной политики Империи в соответствии с изменением обстановки». В ней говорилось: «Если германо-советская война будет развиваться в направлении, благоприятном для нашей империи, мы, прибегнув к силе, разрешим северную проблему и обеспечим безопасность северных границ». (Уже 3 июля об этом совещании информировал Москву Рихард Зорге.)

Наступление на Владивосток, Хабаровск и Сахалин должно было начаться, как выяснилось уже после войны, 20 августа 1941 г. Однако того, на что рассчитывали японцы, не произошло – Сталин не снял войска с Дальнего Востока, чтобы направить их против Германии. Возможно, еще и поэтому на совещании 6 сентября было принято решение перенести нападение на СССР на весну 1942 г., хотя японцы и планировали в случае падения Москвы тут же оккупировать Дальний Восток и Сибирь. Но в конце концов они решили ударить в другом направлении и приняли решение о нападении на США.

Впрочем, позицию японского правительства и без всяких разведданных ощущали на себе советские граждане, жившие в Японии. После 22 июня обстановка в стране изменилась. Изменилось отношение к русским. Незадолго до рокового июня 1941 г. в Токио приехал в свою первую командировку в Японию полковник Михаил Иванович Иванов.

Много лет спустя он вспоминал:

«Еще вчера многие держались дружески, улыбались нам, оказывали услуги, приглашали нас и принимали наши приглашения. С началом войны их будто подменили. Проходя мимо зданий посольства и консульства, домов, где мы жили, служебных машин, простые японцы сквернословили, школьники, как по команде, отворачивали головы и дружно выкрикивали ругательства. Служанки самовольно оставляли наши квартиры, кроме тех, конечно, кто служил в полиции. Нам, советским дипломатам, отказали в выдаче разрешений на поездки к лечебным источникам вокруг Фудзиямы, в продаже железнодорожных билетов. Работникам советских консульств в Хакодате и Цуруге ограничили выход в город за продуктами питания… Третьего секретаря посольства М.Я. Шаповалова во время его поездки в Хакодате японские железнодорожники вытолкали из вагона и оставили ночью на перроне в городе Сендае…

Когда посол К. А. Сметанин через несколько дней после начала войны посетил японский МИД и просил Мацуоку осветить позицию правительства Японии в связи с началом германо-советской войны, министр, полулежа, ерничая и зубоскаля, заявил ему: «Япония будет действовать в новой обстановке, исходя только из своих национальных интересов».

Планы японского правительства менялись в зависимости от состояния дел на главном фронте Второй мировой войны. Впрочем, островная империя так и не решилась напасть на СССР. Но так называемая «необъявленная война» велась вовсю: японцы топили советские суда, задерживали советских граждан, занимались мелкими провокациями. Японское генконсульство во Владивостоке жило постоянно в ожидании войны и не забывало активно заниматься разведкой.

Однако решение было принято. Рихард Зорге передал, что Япония не собирается нападать на СССР, а выбрала объектом агрессии США. Вскоре последовало нападение на Пёрл-Харбор.

С Японией связана уникальная операция по сбору (в прямом смысле этого слова) образцов результатов применения ядерного оружия американцами. В августе 1945 г. США испытали атомную бомбу на людях – сбросили ее на два практически не представлявших никакого интереса с военной точки зрения японских города – Хиросиму и Нагасаки. Эффект от применения нового оружия превзошел все ожидания.

Разумеется, не только в США, но и в СССР были крайне заинтересованы в получении достоверных сведений о последствиях взрыва атомной бомбы. Уже 6 августа 1945 г. начальник Генштаба Советской Армии генерал армии А.И. Антонов поставил перед ГРУ задачу: добыть всевозможные пробы в районе взрыва. Выполнение приказа было поручено сотрудникам токийской резидентуры ГРУ Михаилу Иванову и Герману Сергееву, которые находились в Японии как работники генконсульства СССР. Они прибыли в Нагасаки через день после взрыва. Вот как описал свои впечатления от увиденного М. Иванов:

«Собирали, что требовалось, среди пепла, руин, обугленных трупов. Видели ли когда-нибудь отпечатанный миллионы лет назад на геологических отложениях папоротник? А вот когда от людей, еще сутки назад пребывавших в здравии, только след на камне… Страшно вспоминать, но мы взяли с собой наполовину обугленную голову с плечом и рукой».

Чемодан со страшным грузом был доставлен в советское посольство, а исполнители этого приказа заплатили за его выполнение дорогой ценой. Сергеев вскоре умер от лучевой болезни, а Иванову перелили в общей сложности 8 литров крови. При этом сами врачи удивлялись, как он остался жив.

В связи с атомной бомбардировкой японских городов бытует одна несколько необычная история, о которой впервые поведали московские журналисты С. Козырев и И. Морозов. По их мнению, американцы сбросили на Японию не две, а три атомные бомбы. Но одна не взорвалась и в конце концов была доставлена в СССР. При этом авторы ссылаются на письмо бывшего сотрудника ГРУ Петра Титаренко начальнику ГРУ П.И. Ивашутину, написанное в 1970-х гг. В нем Титаренко, в 1945 г. находившийся в качестве переводчика при штабе командующего Забайкальским фронтом Маршала Советского Союза Р.Я. Малиновского, писал, в частности, следующее:

«…А теперь приступаю к рассказу о том, ради чего, собственно, и пишу Вам.

Как только началось разоружение Квантунской армии, в Чаньчунь из Токио 23–24 августа 1945 г. прилетел представитель императорской ставки. Его представил генералу Ковалеву начальник разведотдела Квантунской армии полковник Асада, сказав, что он прибыл в Чаньчунь в целях наблюдения за ходом выполнения приказа императора о безоговорочной капитуляции. Это был богатырского и роста и телосложения молодой офицер в чине полковника. (Он очень мало был в Чаньчуне, и фамилии его я не помню.) Как впоследствии выяснилось, действительной целью его прибытия в Чаньчунь было не наблюдение за ходом выполнения приказа императора, а передача Советскому Союзу третьей, невзорвавшейся, атомной бомбы, сброшенной на город Нагасаки в августе 1945 г., и он в одной из бесед со мной предложил мне взять у него эту бомбу. Я хочу подробно рассказать Вам содержание нашей беседы во время сделанного им предложения.

Как только полковник Асада и представитель ставки покинули штаб, Ковалев дал мне указание – принимать представителя ставки вне очереди. Дело в том, что в эти дни в штаб потоком шли различные японские делегации, считавшие своим долгом представиться советскому командованию, а поэтому в штабе с 10 до 14 часов всегда было многолюдно, и именно в это время в течение нескольких дней штаб посещал представитель ставки. Он, видимо, рассчитывал на нормальную работу штаба, которая позволит ему беспрепятственно встретиться с Ковалевым и выполнить свое секретное задание, но в эти дни у Ковалева и у меня в приемной были люди, и тогда, видя, что срок передачи атомной бомбы истекает, так как на 28 августа была назначена высадка американских войск в Японию, он изменил время посещения штаба и пришел к нам 27 августа 1945 г., уже после официального приема, примерно часов в 15–16. В это время в штабе никого из посторонних не было: я сидел один в приемной. А напротив, в кабинете генерала Ямады, находились только генерал Ковалев и генерал-лейтенант Феденко из ставки маршала Василевского – он возглавлял общее руководство разведкой на Дальнем Востоке. Вдруг появился представитель ставки. Я доложил о его приходе Ковалеву, который сказал мне: «Мы сейчас пишем одно срочное донесение, принять его не можем. Попроси, чтобы он подождал минут 30». Когда я уже выходил из кабинета, Ковалев крикнул мне вслед: «Ты займи его там разговорами, чтобы он не скучал».

Поскольку в то время в памяти были свежи атомные бомбардировки городов Хиросима и Нагасаки, то у меня возникла мысль поинтересоваться, как у них в ставке оценивают это новое американское оружие и какую роль сыграли бомбардировки японских городов в деле капитуляции Японии, а потому, когда мы остались с полковником наедине, я и задал ему эти два вопроса.

Отвечая на мой первый вопрос, он сказал, что атомные бомбы действительно мощное оружие, тут ничего не скажешь, они обладают огромной разрушительной силой, он назвал число жертв и охарактеризовал масштабы разрушений. Что же касается причин нашей капитуляции, то основную роль в ней сыграли не атомные бомбардировки, а неожиданное и быстрое поражение Квантунской армии; это, сказал японец, лишило нас тыла и сделало дальнейшее сопротивление невозможным. Американцы, сбрасывая на нас бомбы, продолжал японец, не достигли той цели, какую они ставили перед собой: во-первых, это новое оружие пока еще является дорогостоящим даже для такой страны, как Америка, и во-вторых, нам хорошо известно, что в их распоряжении находится очень незначительное количество этих бомб – вот они сбросили на нас эти три бомбы и на этом полностью исчерпали все свои запасы. Я поправил его, сказав, что американцы сбросили на Японию две, а не три бомбы: одну на Хиросиму и другую на Нагасаки. «Нет, – ответил полковник, – они сбросили на нас три бомбы: одну на Хиросиму и две на Нагасаки, но одна у них не взорвалась». Это было неожиданным для меня, и я как-то сразу спросил его: «И что же вы сделали с этой бомбой?» – «А что мы можем с ней сделать при нынешнем нашем положении? Лежит она у нас, придут американцы, возьмут ее, и на этом все будет закончено». Затем, сделав небольшую паузу и внимательно посмотрев на меня, добавил: «Знаете, мы бы с большим удовольствием передали ее вам». Это было так неожиданно, что я не принял всерьез его слова и с нескрываемой усмешкой сказал: «Это интересно знать, почему Япония вдруг решила передать нам американскую атомную бомбу, да еще с большим удовольствием?» «Видите ли, в чем дело, – начал пояснять полковник, – наши острова будут оккупировать американские войска, и если Америка будет обладать монополией на атомное оружие, то мы пропали: она поставит нас на колени, закабалит, превратит в свою колонию, и мы никогда не сможем вновь подняться. А если атомная бомба будет и у них и у вас, то мы глубоко уверены, что в самом недалеком будущем мы вновь поднимемся и займем подобающее нам место среди великих держав».

Мне эти доводы показались убедительными, и я спросил его: «А как вы практически мыслите осуществить передачу нам атомной бомбы?» «Да это очень просто сделать, – ответил полковник, – пока у нас с Токио есть прямая связь, пойдемте с вами к аппарату, вы получите подтверждение о передаче вам атомной бомбы, затем сядем, ну, хотя бы с вами, в самолет, полетим в Токио, там вы получите атомную бомбу и привезете ее сюда».

Участие в этом деле Токио вызвало некоторые сомнения, и я спросил его: «И вы думаете, что Токио даст свое согласие на передачу нам атомной бомбы?» «Я по этому поводу не думаю, – ответил полковник, – я знаю, что Токио даст его: я гарантирую вам это. Связь с Токио я устраиваю не для себя, а для вас, чтобы вы были уверены в вашем полете».

Но мне как-то все еще не верилось, что Япония передаст нам атомную бомбу, и я, стремясь получить еще какие-то подтверждения, задал ему каверзный вопрос: «А как вы будете отчитываться перед американцами, что вы им скажете, куда делась третья, невзорвавшаяся бомба?» Но полковник махнул рукой и сказал: «Это вы не беспокойтесь, перед американцами мы отчитаемся, мы найдем, что им сказать». Я почувствовал, что говорить нам больше не о чем: бомба передается, обо всех деталях передачи мы договорились, осталось действовать – идти к прямому проводу, получить подтверждение и лететь в Японию за получением атомной бомбы.

Я поблагодарил полковника за сделанное им предложение и сказал, что о нашем разговоре доложу своему командованию. «Доложите, – ответил полковник, – только имейте в виду, что для передачи вам атомной бомбы в нашем распоряжении остались уже не дни, а часы. И если только вы решите взять у нас атомную бомбу, то нам надо действовать как можно быстрее, пока еще не высадились на наших островах американцы и мы еще являемся на них полными хозяевами». Я заверил его, что с докладом своему командованию не задержусь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.