Глава 12

Глава 12

…В Лозовеньке 6 мая, после ужина, перед которым нам всем разлили из бидона по кружкам по 100 граммов водки, каждому из нас командир взвода указал конкретное место, где можно будет ночами спать. На вопрос, сколько суток мы будем пребывать в селе, он не смог ответить. Мне досталось место внутри хаты на самодельной, сделанной из досок широкой кровати хозяев, на которой, конечно, никакой постели не было.

Наступило время ночлега. Хозяин – старик около 70 лет – улегся на подостланном соломой земляном полу под образами в переднем углу хаты, а хозяйка ушла спать в сарай, где имелся погреб. В этом погребе супруги могли прятаться от осколков бомб и снарядов во время налета самолетов и артиллерийских обстрелов. А главное – хозяева держали там для себя определенный запас зерновых, муки и других продуктов, включая молоко и молочные изделия от своей коровы, пасшейся около двора. Оказалось, что у хозяев есть два взрослых сына, которые, как и мы, находятся в армии. А в конце села у них живет замужняя дочь с детьми, но уже оставшаяся без супруга, случайно погибшего во время прошедших в начале 1942 года зимних боев за село между нашими и немецкими войсками. (Кстати, во время этих боев в селе сгорело несколько дворов с хатами, от которых остались торчать лишь большие домашние печи с трубой.)

Я улегся на кровати, полностью не раздевшись, но сняв ботинки и размотав обмотки и портянки. Моим соседом на той же кровати стал упоминавшийся раньше пожилой шофер грузовика – уроженец Тверской губернии Михаил Дмитриевич Журавлев, который в последние дни очень со мной подружился. Мы подстелили под себя шинели, а под головы положили вместо подушек вещевые мешки и сумки с противогазами.

Перед сном меня разыскал комиссар батареи Воробьев, который сказал, что завтра мне следует к обеду выпустить очередной боевой листок, для чего принес с собой пару необходимых заметок и бумаги. Я принял к сведению приказ комиссара и обещал выполнить порученную работу в срок.

Примерно через пару часов после того, как я крепко уснул, мне пришлось внезапно проснуться из-за наступившего страшного холода – озноба. Поэтому, вытащив из вещевого мешка белый шерстяной свитер, подаренный мне к 1 мая, надел его дополнительно под гимнастеркой и, кроме того, вынул из-под себя шинель и укрылся ею. Но все это вовсе не помогло. Становилось еще более холодно, я стал дрожать, стучать зубами и невольно сильно прижиматься к теплому соседу, отчего тот сразу проснулся и задал вопрос, что со мною. Я ответил, что замерзаю, и после этого много повидавший на своем веку Михаил Дмитриевич, видимо поняв, в чем дело, быстро соскочил с кровати и отправился в соседнюю хату, откуда возвратился вместе с хорошо знакомым ему пожилым, как и он сам, санинструктором Федоровым.

Тот, осветив хату и меня карманной батарейкой, опросил и пощупал кое-где и, даже не измерив температуру, предположил, что у пациента, по-видимому, наступил приступ малярии, сочетающийся с сердечной недостаточностью. Он заявил, что малярию я мог подцепить от укуса малярийных комаров, которых им было замечено немало, когда наша воинская часть пребывала в лесу на берегу Северского Донца. Затем медбрат сказал, что, к сожалению, сейчас помочь мне ничем не может, накрыл меня шинелью соседа и попросил потерпеть до утра, добавив, что тогда он отведет меня в медсанчасть танковой бригады для подробного обследования и принятия решения. Скоро я перестал мерзнуть и снова заснул.

На следующий день к завтраку я почувствовал себя более или менее нормально. Скоро пришел медбрат, и мы с ним отправились в медсанчасть, располагавшуюся в большом здании сельской школы, занятия с детьми в которой уже давно не проводились. Здесь меня тщательно обследовала группа солидных врачей, установивших, что я действительно схватил малярию. Они дали мне большой пакет белого порошкового лекарства – хинина.

Кроме того, главный врач – еврей, специализировавшийся в области кардиологии, – обнаружил, что у меня «совсем не годится для пребывания в фронтовых условиях сердце». Он спросил, кем я был до войны, и очень удивился тому, как я при таком своем «статусе» оказался на фронте, так как якобы есть теперь в стране закон, согласно которому студентов старших курсов технических вузов по таким особо важным специальностям, как металлургия, нельзя брать в армию даже добровольцами. Согласно этому закону меня следует срочно демобилизовать, а по состоянию моего сердца – тем более. Дальше главврач заявил, что он сегодня же поставит перед командованием танковой бригады вопрос о моей немедленной демобилизации, а пока будет поддерживать мое сердце соответствующими кардиологическими средствами – уколами камфоры. (Действительно, находясь дальше в Лозовеньке до 12 мая, я успел получить их три раза, что, наверное, меня и спасло.)

От врачей я ушел сильно расстроенным из-за возникшего беспокойства о том, что же меня дальше ожидает. Медбрат доложил обо всем происшедшем со мною командиру взвода, командиру и комиссару батареи, и те решили не обращать на это никакого внимания, приказав и мне поступать таким же образом. Из них лишь комиссар мне выразил добрыми словами сочувствие и оказал в тот же день очень большую помощь в выпуске очередного боевого листка.

Принимавшиеся ежедневно перед сном дозы хинина лишь частично избавляли меня в последовавшие сутки от вечерних или ночных приступов малярии. А уколы камфорой облегчили и стабилизировали работу сердца. Начавшееся 12 мая наше наступление, по-видимому, не дало возможности главному врачу бригады осуществить его намерение относительно моей демобилизации. А затем на фронте создалось такое положение, что ему было уже не до меня.

В селе все у меня пока шло своим чередом: строил вместе с товарищами землянку-бункер для командного состава и для других целей, периодически находился на дежурствах у пушки или пулемета, нес караульную службу, помогал хозяевам сажать на их приусадебном участке картошку, ходил с ведрами за водой из колодца недалеко от речки, приносил для всего взвода из полевой кухни питание, учился приемам боев различных видов, и особенно – стрельбе из орудий и пулемета по самолетам, танкам, другим объектам и целям. Выполнял, конечно, и другие работы и обязанности.

В один из дней привезли и заставили нас изучить схематические плакаты с изображениями различных немецких самолетов, названия которых были даны по фами лиям их главных конструкторов или руководителей фирм-изготовителей. Это были «Юнкерсы», «Хейнкели», «Дорнье», «Фокке-Вульфы», «Мессершмитты» и другие, имевшие соответствующие типы, конструкции и назначения. Ведь нам, зенитчикам, очень важно было знать, по каким именно самолетам мы стреляем. Естественно, показали нам и изображения отечественных самолетов, чтобы мы не могли спутать их с вражескими.

В одну из ночей меня послали дежурить с винтовкой в не освещавшуюся керосиновой лампой хату, где помещалось штабное отделение зенитной батареи с телефоном на столе, чтобы при поступлении сверху каких-либо команд можно было сходить и передать сказанное командованию части или позвать к разговору вызываемого человека. В ту майскую ночь погода была прохладной, да, кроме того, в неотопленной хате мне пришлось дополнительно мерзнуть из-за приступа малярии. Я вынужден был сидеть за столом на узкой и длинной скамейке, не снимая с себя шинель. Было очень тихо, скучно и грустно, меня немного трясло и клонило ко сну. Поэтому я несколько раз пытался улечься на той же явно не пригодной для сна скамейке, прислонив винтовку к большой печке.

Сначала в хате никого, кроме меня, не было. Но в полночь в хате появилась одетая в короткую, деревенского пошива темную и теплую верхнюю одежду толстоватая, но красивая на лицо хозяйка – хохлушка средних лет, о которой я был накануне предупрежден. Женщина поздоровалась со мной, сказав, что она хозяйка этой хаты, после чего частично разделась, расстелила свою нехитрую постель на широкой кровати и улеглась на ней, намереваясь, видимо, уснуть.

Сквозь сумеречную темноту я смотрел на эту сцену с полным равнодушием, что, вероятно, сильно задело женское самолюбие. И наверное, по этой причине она вдруг стала расспрашивать меня по-украински обо мне и моем возрасте и, наконец, очень ласково сказала мне примерно следующее: «Ти такiй молоденький та гарненький, сидiш, мерзнеш, подь до менi, я тобi согрiю, мабуть нiколи нi спав с дивчиною, так i загинеш, не попробував жiнку, це не гоже!»

Я прекрасно понял сказанное и знал, что она совершенно права, но, сильно ослабший физически и подавленный морально, никак не мог реагировать положительно на ее откровенное приглашение к себе. Кроме того, я в тот же момент вспомнил, как комиссар батареи всех нас предупредил, что некоторые местные молодые женщины, побывавшие в оккупации, имели интимные отношения с немцами, и от этих женщин, как и от других, погулявших со многими нашими военными, можно легко заразиться венерическими болезнями. Итак, я ничего не сказал женщине в ответ и остался беспомощным перед нею, в душе сильно ругая себя за это. Но вскоре я избавился от возникшей щепетильной ситуации, так как пришел товарищ, который сменил меня на посту.

Между тем в село и на засаженные группами деревьев места около него все прибывали и прибывали ежесуточно наши воинские подразделения, и в основном пехотные. Уже почти не осталось дворов, где бы не поселились такие же, как мы, постояльцы, которые сразу же после своего появления начинали окапываться вокруг хат и других построек и производить разными средствами и способами маскировку объектов своего расположения. Небо в дневное время было ясным и солнечным, но немецких самолетов пролетало над селом очень мало. Кроме того, они не делали даже никаких попыток атаковать село и подготовленные наши позиции. Поэтому, а также, вероятно, для того, чтобы не делать сверху для немецких летчиков заметным накапливание в селе войсковых подразделений, наше командование дало зенитчикам приказ воздерживаться от открытия огня по просто пролетающим на небе самолетам.

В эти дни кормили нас значительно лучше, чем раньше, не было перебоев в получении махорки, ежедневно вечерами всем давали по 100 граммов водки. Однако уже через пару дней после прибытия в Лозовеньку мне стало противно пить водку (да и врач запретил мне ее пить из-за сердца), и свои порции этого горячительного напитка я отдавал милому соседу по кровати Михаилу Дмитриевичу, который за это был мне очень благодарен. Он всегда, когда мы бывали с ним вместе, рассказывал мне о своей очень хорошей семье – о жене, двух дочерях и сыне, по которым сильно тосковал. Сокрушался от мысли, что больше их уже не увидит, так как чувствовал, что жить ему осталось считаные дни (к сожалению, так оно и случилось). «Как же они будут жить без меня?» – говорил он.

А в целом этот период нашей жизни в селе проходил как полная идиллия, и не верилось, что вот-вот такое блаженство кончится…

…Вечером 11 мая после ужина командир нашего взвода лейтенант Кирпичев распорядился, чтобы мы все перед отходом ко сну получили неприкосновенный запас (так называемый НЗ) продуктов питания сухим пайком. Их выдал из своего грузовика «Бедфорд» старшина Ермаков. Сюда входили: три пачки концентрата с сушеной пшенной кашей, завернутой в плотную бумагу, сумочка сухарей из черного хлеба, одна большая рыба холодного копчения, шматок свиного сала, десятка два кусочков сахара и еще кое-что. Выдали также щепотку соли, которую я завернул в бумажный пакетик и вложил с ним в сумочку, где хранил отдельно дозы хинина.

Все продукты уложили в свои вещевые мешки, туда же сунули в сумочке дополнительные обоймы с винтовочными патронами. Теперь стало ясно, что завтра, наконец, мы пойдем в наступление на немцев. И тут нахальный боец Кусков вдруг задал командиру вопрос: «А как же помыться в бане? Ведь обещали всем устроить завтра баню и сменить нижнее белье, так как мы уже давно не мылись и многие завшивели. Ведь нельзя же уходить на тот свет в грязном белье!» На это смутившийся командир взвода Кирпичев лишь очень нерешительно крикнул: «Молчать! Выполняйте приказ!»

Кстати, у меня тогда тоже появились бельевые вши не только на нижнем белье, но и даже в новом белом шерстяном свитере, а также в гражданских темно-синих брюках от бывшего студенческого костюма. Эти брюки я носил под тонким, вот-вот готовым разорваться возле колен армейским зеленым полугалифе. Многие из нас тайком друг от друга, где-то в укромном месте, раздевшись догола, пытались уничтожать этих паразитов, давя их между ногтями больших пальцев.

На следующий день в ясную, теплую и солнечную погоду, рано-рано утром нас подняли и объявили, что мы сегодня после завтрака снимаемся с данного места и уходим дальше на запад – в наступление на противника. Все быстро обулись, оделись легко, без шинелей, умылись и наспех позавтракали сухим пайком, запив съеденное сырой водой. Сняли с постелей личные вещевые мешки и противогазы в сумках и шинели, которые превратили в скатки, завязав их конец шнурком. Положили в вещевые мешки котелки, кружки и другие предметы. Нацепили на широкий поясной ремень на себе спереди патронташ с патронами, а сзади – флягу в чехле с набранной из колодца питьевой водой и саперную лопату – тоже в чехле. Надели за спину вещевой мешок, а через левое плечо – сумку с противогазом.

Наша машина с пушкой, на платформе которой, будучи основными номерами дежурного боевого расчета в этот день, разместились Левин и я (сидели на креслах для наводчиков), поехала впереди.

Батарея, перейдя по мостику речку, протекающую через Лозовеньку, вышла из села и повернула влево. Затем она двинулась по той же дороге на северо-запад, в сторону села Михайловка, расположенного на берегу узенькой реки Кисель, впадающей в другую небольшую реку Береку.

Накануне, еще до рассвета, очень далеко и совсем незаметно для нас, зенитчиков, ушли вперед танки, а с ними на броне – мотострелковые батальоны нашей 199-й и 198-й отдельных танковых бригад. Наверное, эти бригады потом присоединились впереди к 21-му танковому корпусу, о присутствии которого где-то поблизости тогда мы – рядовые бойцы и даже наши непосредственные командиры – не могли и предполагать.

На нашем направлении движения передовая линия фронта находилась от Лозовеньки примерно в 40 километрах, и поэтому нашим танкам и нам вслед за ними сначала следовало преодолеть эти 40 километров, прежде чем вступить в соприкосновение с противником. А там, на передовой линии, на участке нашей 6-й армии сегодня с утра первыми вступили в бой только пехота и артиллерия.

Сзади нас двигались пешком, на автомашинах и редко на тракторах-тягачах стрелковые, артиллерийские и другие подразделения. Проскакала мимо даже какая-то большая кавалерийская часть. По пути наша батарея обгоняла большие группы пехотинцев, одетых в шинели, несмотря на жару, а также несших их на себе в виде скаток. У многих бойцов были на голове каски.

Пехотинцы были вооружены в основном старыми трехлинейными винтовками образца 1891–1930 годов конструкции С. И. Мосина. Некоторые из них (правда, в очень малом количестве) несли за плечами и плохо показавшие себя в боях полуавтоматы (точнее – самозарядные винтовки) СВТ-40 образца 1940 года конструкции Ф. В. Токарева. Их длина была такая же, как у винтовок. Имелись у бойцов и станковые пулеметы «Максим» и ручные конструкции В. А. Дегтярева. Тащили они на себе по двое и тяжелые противотанковые ружья. Естественно, у всех пехотинцев были ручные гранаты трех типов – оборонительные, наступательные и противотанковые.

Общий вес груза, включая одежду и обувь, который несли на себе бедные пехотинцы, достигал 40 килограммов. (Несколько меньше груза носили мы – зенитчики.)

Еще с первых же минут нашего подъема после ночного сна всем были слышны слабые звуки артиллерийской канонады, которые при движении батареи все более и более усиливались. А затем, часам к десяти, канонада утихла. Стало ясно, что это находившиеся впереди нас в километрах тридцати – тридцати пяти артиллеристы и чуть подальше от них минометчики закончили огневую подготовку для наступающих на них с переднего края фронта наших пехотинцев. «Ребята сейчас, наверное, пошли в атаку на прорыв фронта», – сказал кто-то из нас на пушке.

Скоро мы вошли в село Михайловское, и внезапно в сопровождении пары вражеских истребителей «Мессершмитт-110» появилась на небе группа немецких одномоторных пикирующих бомбардировщиков и одновременно штурмовиков «Юнкерс-87». Резко снизившись к земле под большим углом к ней, они с устрашающим воем сирен атаковали двигавшиеся колонны разных войсковых частей и лично нас: первые открыли огонь из пулеметов, а вторые – побросали небольшие бомбы и также дали пулеметные очереди.

И тут, не дожидаясь команды отлучившегося ненадолго от своих людей лейтенанта Кирпичева, наш боевой расчет остановил автомашину, везшую за собой пушку, и, не прицеливаясь, начал на глазок стрелять из орудия длинными очередями по немецким самолетам. При этом мы совершенно не обращали внимания на то, что вокруг свистели пули и падали рядом осколки от бомб. Вслед за нами начала стрелять пушка второго огневого взвода под командованием младшего лейтенанта Алексеенко. Открыл огонь и пулемет. Самолеты, к сожалению, благополучно улетели, спалив две хаты, убив двух пехотинцев и ранив еще несколько человек. Из нашей батареи получили ранение трое, из которых тяжелое – один. Всех троих вместе с другими ранеными отправили назад на повозке с лошадью в сопровождении кучера и какой-то медсестры.

Затем на небе показались наши истребители, и по этой причине немецкие самолеты не возобновили налет. Воспользовавшись этим, в село приехала полевая кухня, и мы вместе с порциями черного хлеба получили из нее в личные котелки сначала первое и потом второе блюда и в кружки – компот. И так хорошо пообедали!

После обеда лейтенант Кирпичев приказал нашему первому боевому расчету в своем взводе уступить на пушке место второму расчету, а нам дальше стрелять по самолетам из своих винтовок и карабинов, забрав их с кузова автомашины. Так и пришлось поступить к вечеру, когда исчезли с неба наши истребители, и мы, покинув село Михайловское, прибыли в небольшую деревню, где остановились на ее единственной улице между отдельными хатами и дворами. Здесь опять появились немецкие штурмовики и истребители, по которым обе наши пушки и пулемет почти с ходу открыли огонь. На этот раз мне и моим товарищам по орудийному расчету, не занятым на пушке, не осталось ничего другого, как вести по воздушным целям стрельбу из личного оружия. И пришлось стрелять так много, что из-за этого ствол моей винтовки сильно разогрелся и жар от него стал доходить до ладони державшей ствол левой руки. Стрельбу из винтовок и карабинов по самолетам мы производили с примерным учетом скорости их движения и направления полета: посылали пули в небо не точно на цель, а несколько вперед ее – на то место, куда вот-вот должен прибыть своей носовой частью самолет.

Стрельбу прекратили тогда, когда увидели, как один из самолетов, улетая назад, загорелся и стал падать и из него выбросился с парашютом летчик, который приземлился в поле километрах в трех впереди нас. Все мы очень обрадовались падению самолета и были твердо уверены, что это заслуга всей нашей батареи. Остальные самолеты улетели, не тронув никого из нас, но причинив большие потери другим воинским частям, двигавшимся сзади и спереди.

Вечером поступила команда приостановить дальнейшее движение батареи и оставаться ночевать в этой же маленькой деревне. Здесь перед наступлением темноты прежде всего мы почистили стволы обеих пушек, пулемета и личного оружия, установили, хорошо замаскировав соломой и ветками деревьев, автомашины и готовые к бою орудия с ящиками для боеприпасов, отрыли недалеко от пушек саперной лопатой каждый для себя окопчик на всякий случай и дождались приезда полевой кухни, из которой получили ужин, а предварительно – по 100 граммов водки. На этот раз я не отказался от своей порции.

Побыл один час на карауле, принял дозу хинина и улегся спать вместе с винтовкой, противогазом, саперной лопатой и вещевым мешком, не взяв даже с кузова грузовика в качестве одеяла оставленную на нем скатку своей шинели. Причем спал я, как и многие товарищи, не разуваясь и не раздеваясь, прямо на покрытой зеленой травой земле, на огороде, возле своего окопчика. Хорошо еще, что ночью не было дождя, было тепло, почти как днем, и меня не мучил приступ малярии с сильным ознобом, который, наверное, хотя и возник, но я сгоряча его не заметил.

За сутки наша батарея отъехала от Лозовеньки на северо-запад примерно километров на восемнадцать. Но на сколько вперед ушли наши танки, а тем более авангардные части, непосредственно атакующие неприятеля с передовой линии фронта в глубь расположения немецких войск, мы не знали.

День 13 мая, как и прошедший, выдался ясным и теплым. Утром нам удалось позавтракать не сухим пайком, как вчера, а из полевой кухни. Затем батарея снова двинулась в путь на северо-запад, по-прежнему обгоняя колонны пехоты и других войсковых соединений. Километров через шесть после начала пути внезапно наши автомашины остановились перед очередной небольшой деревней, так как их дальнейшему движению помешала большая толпа военных, перегородившая дорогу и даже обе ее стороны для объезда. Многие из нас без всякой команды соскочили со своих мест на грузовиках и платформах обеих пушек и устремились в толпу, которая с большим любопытством рассматривала что-то и шумно его обсуждала.

Оказалось, что на левой стороне дороги, метрах в пятнадцати от нее лежит на стерне сжатого прошлой осенью поля свежий… труп убитого немецкого солдата. Я и большинство моих товарищей, а также все наши командиры и комиссар батареи увидели такое вообще впервые. Был ли этот солдат рядовым, унтер-офицером или фельдфебелем, точно сказать не могу, поскольку я тогда в немецких военных званиях совсем не разбирался. Но, судя по простоте обмундирования на убитом, офицером он не был.

Кто-то заявил, что убитый – немецкий летчик, спрыгнувший вчера с парашютом из сбитого зенитчиками (не нами ли?) вражеского самолета, и что якобы еще до приземления пилота его подстрелили в воздухе пехотинцы, унесшие потом с собой парашют. Но так ли это было на самом деле, я не уверен, так как на солдате не было комбинезона и головного убора летчика. Кроме того, летчик у немцев, как я позже узнал, должен иметь военное звание по меньшей мере фельдфебеля. Другим поводом для сомнения послужило то, что подошедший старый местный житель сказал одному стоявшему рядом большому командиру, что солдат, наверное, пробравшийся в наш тыл с рацией разведчик, которого бойцы обнаружили, стали преследовать, почти схватили, но он не сдался и застрелился сам. У убитого якобы был еще и напарник, который вместе с рацией скрылся и сейчас прячется где-то. Но как все было на самом деле, выяснить нам не дали.

Солдат был в мундире-пиджачке с погонами на плечах и, кажется, с желтыми петлицами по обоим концам отложного воротника. На петлицах же виднелись металлические контуры двух или трех птиц, распластавших крылья. Убитый был в брюках навыпуск. Имелись ли на погонах мундира какие-либо знаки отличия, я не обратил внимания. Заметил только, что на правой стороне мундира на уровне груди находилось изображение взлетающего (с изогнутыми крыльями) орла, несущего снизу ножками крест – свастику.

Мундир на убитом был распотрошен, а брюки были совсем расстегнуты до серых кальсонов и белых трусов под ними. На ногах его были серые носки. Из карманов мундира были извлечены и находились в руках у одного старшего политрука солдатская книжка Soldbuch (золдбух) убитого, его красивая красная расческа и некоторые другие личные вещи. Среди этих вещей, между прочим, оказалась и пачка белых и тонких резиновых… презервативов, которую бросили рядом с трупом. Они вызвали особенно сильную злобу у пожилых военнослужащих, говоривших, что эти предметы являются явным свидетельством того, что оккупанты насилуют наших женщин, попавших под их власть.

На шее у трупа висела на прочном белом шпагате состоящая из двух половинок овальная нержавеющая бирка-жетон («медальон смерти»), изготовленная холодной штамповкой из алюминия или мягкой оцинкованной или освинцованной листовой стали. На его обеих половинках были нанесены личный номер и кодированный номер войсковой части погибшего. Как объяснил собравшимся у трупа людям очень интеллигентный и уже в больших годах майор-пехотинец, при гибели владельца такого жетона похоронная команда (а в крайнем случае – его товарищ, оставшийся в живых) обламывает у покойного половину его «медальона смерти», забирает эту половину с собой и отдает ее туда, куда следует, чтобы сообщить о гибели солдата и о месте его захоронения родным и командованию войсковой части. Если же труп с целым «медальоном смерти» окажется в расположении противника, то по идее, если он «благороден», то же самое должно быть проделано его соответствующими органами или людьми. При захоронении погибшего оставшуюся половинку жетона кладут ему в рот (а в крайнем случае оставляют на месте), благодаря чему принадлежность останков убитого можно будет установить даже через очень-очень много лет, поскольку материал жетона не ржавеет.

Напарник убитого, видимо, не успел или не сумел взять с собой половинку «медальона смерти» своего товарища. Поэтому конечно же его наши бойцы похоронили потом с не снятым с шеи целым жетоном в безвестной могиле. Так что о смерти и месте захоронения этого немецкого солдата его родные и близкие никогда не узнают…

Солдатскую книжку Soldbuch убитого взял себе старший политрук, который вскоре заставил также отдать ему сапоги немца и приказал разойтись всем собравшимся.

Батарея проехала мимо упомянутой небольшой деревни и до обеда, свернув прямо на запад, прибыла к окраине другой такой же деревни, живописно расположенной на берегу реки Берека недалеко от находившегося впереди большого села Алексеевка. Здесь нашу колонну внезапно остановили и объявили, что командование 199-й отдельной танковой бригады устроит сейчас личному составу батареи… давно желанную баню со сменой нижнего белья и санитарную обработку – «про жар ку» всей остальной одежды на каждом из нас для уничтожения вшей, чему все очень обрадовались.

Мы сразу же отцепили от грузовиков обе пушки, отрыли для них позиции на расстоянии не менее 25 метров друг от друга и установили на этих позициях как обычно (то есть хорошо замаскировав) готовыми к бою оба орудия. Сняли также с автомашины ЗИС пулемет и тоже поставили его на позиции. Затем загнали все автомашины задним ходом на опушку имевшегося вблизи маленького лесного массива.

Внутри его и почти рядом с берегом реки стояли среди деревьев большая зеленая брезентовая палатка – походная баня (вернее, душевая для мытья горячей водой) и вагончик – полевая «жарилка» для разогрева одежды до необходимой высокой температуры.

По окончании помывки состоялся неплохой обед, который мы получили из полевой кухни, отдых до вечера с бритьем лица и писанием писем родным (я этими делами не занимался) и рытье индивидуальных окопчиков. Потом дали нам хороший ужин, при котором я отказался от своей порции водки в пользу шофера Журавлева.

Ночевал я на этот раз возле грузовика, положив рядом с собой винтовку и накрывшись шинелью, что, однако, не избавило меня от трясшего некоторое время малярийного озноба, хотя и принял накануне дозу хинина. Ночью на караул, к счастью, меня не поставили. В общем, 13 мая у нас прошло почти без стрельбы, больших мук и нервотрепок.

…Цифра 13 в моем жизненном пути всегда была знаменательной и неплохой. И в данном случае день 13 мая 1942 года оказался для меня приятным. Но в то же время этот день за весь период моего пребывания в Красной армии стал вообще последним, когда мне удалось помыть свое тело горячей водой и одеться в свежее нижнее белье.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.