Глава 3

Глава 3

В тот день, 9 сентября, войдя в здание института, мы в первую очередь ознакомились с вывешенными на его стенах объявлениями. Узнали, что студенты Института стали не подлежат мобилизации в армию и должны продолжать учебу. Был набран и первый курс, состоявший в основном из девушек. Увидели также очень неприятное объявление: всем студентам и студенткам не позднее 1 октября следует внести плату за обучение в сумме 800 рублей.

Списали расписание занятий, причем я сделал это применительно к четвертому курсу, так как, несмотря на наличие двух хвостов и один еще не сдававшийся за третий курс экзамен, имел право продолжать учебу на четвертом курсе.

Затем все пошли в отдел кадров, где предъявили и продлили до следующего учебного года студенческие билеты и получили на сентябрь еще незнакомые нам свежие продовольственные карточки с нормой выдачи продуктов как служащим (хлеба полагалось 600 граммов в сутки). Потом все разъехались по домам.

Прибыв на трамвае в Дом коммуны и взяв в комендатуре ключи от своей кабины, мы с Иваном Митрофановым зашли в нее и увидели, что нет там на кроватях белья, на вешалках – пальто и головных уборов, а под кроватями – чемоданов с вещами, вместе с которыми у меня лежали также паспорт, зачетная книжка, пропуск в общежитие и другие документы. Лишь матрацы, книги, тетради, чернила, ручки и прочая мелочь оказались на месте. То же самое произошло у других коллег по трудовому фронту. А некоторым ребятам пришлось даже поселиться в других кабинах.

Появившиеся вдруг у нас две сестры Смирновы, проживавшие в соседней кабине, сказали, что это они по поручению администрации общежития открыли нашу кабину и сдали наши основные вещи в камеру хранения, а постельное белье с одеялами на склад. Были опасения, что вещи могли быть кем-то украдены во время проводившегося текущего ремонта жилья и ревизии отопительной системы. Но у нас никаких следов ремонта не было. Сестры отдали нам квитанции из камеры хранения, и мы получили из нее все вещи в полном порядке. Затем мы принесли со склада свежее постельное белье и одеяла, заправили ими кровати, пообедали в столовой, предъявив и частично отоварив продовольственные карточки, и отправились в Донские бани, где впервые за лето постриглись, хорошо помылись и надели на себя свежие нательное белье и рубашки.

По дороге домой закупили по карточкам некоторые продукты и написали письма родным, сообщив, что мы живы-здоровы и снова находимся в Москве. Мне пришлось сообщить маме, что должен не позднее 1 октября заплатить 800 рублей за учебу, стипендию опять получать не буду, деньги для проживания пока имею, но они на исходе.

10 сентября каждый из участников трудового фронта приступил снова к учебе в институте. Оказалось, что во многих группах некоторых ребят, оставшихся летом в Москве, уже совсем нет: кое-кто ушел в армию, перешел на учебу в военные училища или академии, а также в другие вузы.

За время нашего летнего отсутствия Москва внешне очень сильно изменилась. Это особенно сильно бросилось мне в глаза в воскресенье 14 сентября, когда я с приехавшим проведать меня однодеревенцем Сашей Кузнецовым – студентом МИМиЭСХ (ныне это Московский агроинженерный университет) побывал в разных районах города. Кстати, Саша тоже с командой своего института был летом на трудовом фронте и находился недалеко от меня.

Мы удивились, как оригинально были замаскированы от налетов германской авиации Мавзолей В. И. Ленина на Красной площади и здание Большого театра. Маскировка была почти повсюду: и на очень важных больших жилых домах, и на цехах заводов и фабрик. Во многих местах находились хорошо замаскированные зенитные пушки и пулеметы с прожекторами. На небе висели аэростаты заграждения.

Посетили мы выставленные на площади Свердлова остатки сбитого над Москвой немецкого самолета и посмотрели на сложенные у входа в ЦПКиО им. Горького на берегу Москвы-реки военные трофеи. Узнали, что в ночь с 21 на 22 июля вражеская авиация впервые бомбила Москву. Для меня лично очень заметными последствиями той бомбежки оказались полностью снесенное ко дню моей с Сашей «экскурсии» по городу здание кинотеатра «Спорт» рядом с Серпуховским универмагом и частично разрушенный балкон на верхнем этаже основного поперечного здания нашего Дома коммуны.

Известно, что с конца июля налеты немецких самолетов на Москву происходили регулярно, и они все учащались. Совершались они главным образом ночами. Однако хорошо организованная противовоздушная оборона города препятствовала большим разрушениям зданий и жертвам среди людей. Как только мы возвратились в Москву, нам пришлось сразу же приспособиться к налетам авиации. Несколько раз при объявлениях воздушной тревоги спускались в бывший кинозал в подвальном этаже основного, поперечного здания Дома коммуны, приспособленный под бомбоубежище. Но в дальнейшем все это нам надоело, и мы ночами при тревогах сладко спали в постелях и перестали куда-нибудь уходить из своей кабины.

В один из вечеров середины второй декады сентября как-то зашел ко мне в кабину мой татарский друг – теперь уже студент второго курса Федя (Файзыахмет) Гафуров и предложил мне устроиться вместе с ним на работу на Московский станкостроительный завод им. Орджоникидзе в качестве стрелка-часового для вооруженной охраны предприятия от вражеских диверсантов. О возможности приема на эту работу Федя узнал от своего земляка. Условия работы следующие. Необходимо охранять различные объекты завода с винтовкой на руках, находясь в карауле в течение целых суток. При этом требуется за сутки бывать на посту два раза по 4 часа с двумя 8-часовыми перерывами, которые следует проводить обязательно в караульном помещении в распоря жении начальства. После суток пребывания в карауле последующие двое суток свободны. Предоставляют обмундирование охранника, аналогичное военному. Зарплата 500 рублей в месяц. Дают продовольственную карточку по рабочей сетке.

Я, не раздумывая, принял решение устроиться на предложенную работу.

Через пару дней после беглой предварительной поверки нашей политической благонадежности через спецотделы завода и института (в частности, членства в комсомоле), а также здоровья и владения винтовкой я с Федей и другими ребятами устроились на предложенную работу и сразу же приступили к ней.

Приходилось в течение четырех часов непрерывно находиться на посту, охраняя на воле в любую погоду и даже во время воздушных налетов какой-либо цех завода или участок его территории изнутри вдоль кирпичной ограды, около которой на ряде мест стояли специальные будки. В этих будках можно было укрыться от дождя, а в светлое время дня – тайком читать учебники и конспекты лекций для подготовки к экзамену. Ночью вокруг всей ограды ходил еще кинолог с собакой. Отлучаться с поста в туалет не разрешалось, но без него можно было вполне обойтись.

Работу стрелком на заводе мне удалось очень удачно совмещать с учебой в институте. За это время я неплохо повторил материалы по предметам третьего курса, экзамены по которым предстояло пересдать или сдать впервые. Благодаря этому 26 сентября легко устранил хвост по деталям машин и грузоподъемным устройствам. При этом экзамен по данному предмету пересдал на «хорошо» рано постаревшему доценту Лазареву, который всегда был очень добрым к студентам, любил выпить, имел во рту спереди лишь три зуба и ходил всегда в старой, поношенной одежде. (В основном он занимался преподаванием курса «Теория механизмов и машин».)

Лишь 7 октября, когда на Западном фронте пала Вязьма и положение окруженных под нею наших войск стало катастрофическим, сдал Ожиганову – очень умному доценту и отличному лектору по электротехнике – экзамен по этому предмету. По-видимому, хорошо зная сложившиеся к этому дню общую ситуацию на военных фронтах и вообще в стране, а также чувства людей, Ожиганов не стал усложнять процедуру принятия экзаменов. Он просто перед началом экзаменов спросил у всех экзаменовавшихся, какую оценку каждый из них хотел бы иметь. Многие, и в том числе я, сказали, что достаточно тройки. Поэтому экзаменатор, не спрашивая у них ничего, поставил им всем (и мне тоже) эту отметку в зачетную книжку, а тех, кто хотел иметь повышенную оценку, помучал вопросами.

А избавиться от хвоста по металлургическим печам я не успел. Лишь к старости я пришел к выводу, что этот хвост фактически оказался мне только во благо. Дело в том, что в годы нашей учебы в вузах зачетные книжки у студентов бывали с собой лишь в тот период, когда они сдавали зачеты и экзамены, а в остальное время эти книжки хранились в соответствующем деканате. Я же, имевший хвост, вынужден был держать зачетную книжку при себе до тех пор, пока его не ликвидирую. Уже шел октябрь. И скоро в связи с приближением линии фронта к Москве получилось так, что институт эвакуировался в Сибирь, а я ушел добровольно в армию. В результате мне пришлось носить с собой в кармане свою зачетную книжку (вместе со студенческим билетом и… метрическим свидетельством о своем рождении) все годы войны и дополнительно еще около года. Она была со мной и те почти три года войны, когда я находился в германском плену.

Тогда я не считал больше эту книжку таким важным предметом, который понадобится мне в будущем. Поэтому из-за отсутствия блокнота я в мае 1942 года, будучи на фронте, записал на всякий случай (к счастью, простым карандашом) на ее последних, чистых страницах адреса некоторых друзей. Кроме того, мое заверенное институтской печатью фото размером 3 на 4 см в книжке, которое было наклеено на левом верхнем углу внутренней стороны ее передней обложки, со временем отклеилось и пропало. И только благодаря обоим этим обстоятельствам, поверив моим словам, что данная книжка – записная, немцы во время обыска 10 апреля 1945 года, проведенного внезапно для нашей рабочей команды, составленной из советских военнопленных, не отняли ее у меня. Но студенческий билет при этом забрали, заявив, что «вернут его мне после окончания войны». Он, конечно, пропал. На метрическую справку не обратили внимания, и она тоже осталась при мне. После возвращения на родину я стер ластиком все карандашные записи в зачетной книжке, подумав, что она, может быть, пригодится для меня в будущем хотя бы в качестве сувенира.

Летом 1946 года, послав в Институт стали по почте из Донбасса, где в это время проходил окончательную фильтрацию и работал принудительно бурильщиком в угольной шахте, соответствующее заявление с приложением к нему сохранившейся зачетной книжки, которая хотя и не имела моего довоенного фото и была истрепана, я восстановился в родном учебном заведении студентом третьего курса (вместо четвертого осенью 1941 года) и получил там новую зачетную книжку. (А старая книжка теперь все еще находится у меня.)

А что бы со мной произошло, если бы у меня в 1946 году не было с собой зачетной книжки? Ясно, что в этом случае я не смог бы без нее снова стать студентом Института стали. А дальше – не будь у меня в октябре 1941 года того хвоста, так не было бы у меня при себе и зачетной книжки, поскольку в случае ликвидации хвоста ее сразу бы отняли у меня для хранения в деканате.

Получив мое заявление с зачетной книжкой, руководство Московского института стали, в составе которого, в качестве декана технологического факультета, куда я пожелал быть зачисленным, состоял его будущий ректор и будущий профессор, доктор технических наук П. И. Полухин, не стало придираться к тому, что я был в плену, и сразу восстановило меня своим студентом. И после этого 18 июля оно прислало мне вызов для приезда на учебу. За это я на всю жизнь остаюсь глубоко благодарным тогдашнему руководству родного мне института.

Этому вызову заведующий шахтой, где я тогда работал, не смог противостоять никакими уловками. Лишь после четырех визитов лично к нему, а также двух к его непосредственному начальнику и двух к районному прокурору, он вынужден был уволить меня с работы, выдав положенные мне при этом 800 с лишним рублей денег. Одновременно мне выписали на шахте и временное удостоверение личности, действительное для предъявления по дороге на мою малую родину – до деревни, в которой я не бывал с лета 1940 года. Таким образом, руководство Московского института стали, возможно, спасло меня от гибели в шахте, потому что очень плохо там обстояло дело с техникой безопасности и охраной труда. (В то время на ней, а также других угольных шахтах их руководители и часть местного населения относились к бывшим советским военнопленным, как я, особенно скверно, называя их «изменниками родины»…)

…Между тем положение на фронтах резко ухудшилось, и особенно под Москвой. Свыше 700 тысяч наших воинов – пять армий, включая большое количество ополченцев, – попали 7 октября под Вязьмой в двух местах во вражеское окружение. При этом многие погибли, а основная масса красноармейцев, ополченцев и командиров оказалась в плену у немцев. И с этого дня на западе, перед Москвой уже не оставалось больше боеспособных крупных воинских частей. Кончились и резервы оружия (даже винтовок), техники и боеприпасов. Требовалось срочно организовать новые войсковые соединения непосредственно в Москве, чтобы противопоставить их рвавшимся к городу немцам, пока не подоспеют движущиеся из Сибири и Дальнего Востока хорошо обученные и сильные во всех отношениях кадровые войска.

Но в те дни мы – маленькие люди, занятые своей будничной и «маленькой» жизнью, – всего этого, конечно, не знали. Подробных сообщений по радио и в газетах о фактическом положении дел на фронте перед Москвой, по существу, не было. Из кратких оперативных сводок нельзя было представить всего того, что происходило. О катастрофах на фронте мы узнавали лишь по слухам, которые нередко оказывались достоверными. Но ориентироваться только на них было нельзя. Поэтому, говоря о событиях, происходивших в Москве в те дни, ниже я везде пишу лишь о том, что видел сам и слышал от кого-либо, в правдивости чего не сомневаюсь.

11 октября было объявлено, что командовать фронтом перед Москвой (Западным) будет Г. К. Жуков. С моей точки зрения, до 12–14 октября внешне город еще выглядел спокойным. Но с 15 октября спокойствие нарушилось: началась массовая эвакуация на восток многих крупных предприятий (в том числе частично и моего станкозавода им. Серго Орджоникидзе), организаций и вузов, а также отдельных семей и граждан. Эвакуировалось в Куйбышев (ныне Самара) даже правительство. Но вождь страны И. В. Сталин оставался в Москве.

15–17 октября, бывая на улицах, я замечал, что у многих магазинов, и особенно продуктовых, собирались огромные толпы граждан, стремившиеся добыть себе на долгое время необходимые вещи и продукты. При этом, мягко говоря, было очень шумно. Но я близко к тем толпам не подходил, так как ни в чем не нуждался. Слышал только, что страшное творилось на переполненных Ярославском, Казанском, Курском и Павелецком железнодорожных вокзалах – люди стремились как можно скорее уехать поездами на восток.

Утром 15 октября, придя на занятия в институт, мы узнали, что они отменены, так как получен приказ срочно эвакуироваться в Сибирь – в город Сталинск (ныне Новокузнецк). Всем предложили отправиться по домам и явиться поздно вечером или завтра утром обратно в здание института с необходимыми для длительного путешествия вещами и продуктами и ждать соответствующих указаний. Для многих из нас, особенно для меня, это сообщение оказалось полной неожиданностью.

Сразу возник вопрос, что же делать мне? Я, не раздумывая, с ходу ответил себе: из Москвы не уеду. И не потому, что у меня не будет материальных или, точнее, денежных возможностей для дальнего путешествия в Сибирь и проживания там, что так и было на самом деле, а просто из принципа: лучше здесь же умереть за этот город, чем его бросить. Ведь я так стремился в него попасть, так к нему привык и так его полюбил! Конечно, это было чисто эмоциональное решение. Ведь практически оно означало, что я должен сейчас же записаться добровольно в армию, чтобы защитить столицу от врага. При этом в голову не пришло, что в боях за Москву очень быстро и бесславно можно погибнуть или получить ранение. Но тогда мне показалось очень романтичным и интересным побывать на войне.

Я сразу сказал о принятом мною решении не уезжать из Москвы стоявшему в это время рядом со мной одногруппнику и близкому другу Жене Майонову. Тот без всяких колебаний и сомнений его поддержал, предложив срочно побежать вместе с ним в военкомат Ленинского района, чтобы добровольно встать в ряды защитников столицы с оружием в руках. Но делать это нам не пришлось: на привычном месте, где вывешивались в институте разные объявления, мы увидели написанное крупными буквами сообщение: набираются из членов ВКП(б) и комсомольцев добровольцы в коммунистическую дивизию, и представители нашего института войдут в нее в составе коммунистического батальона Ленинского района. Желающим записаться в это воинское соединение предлагалось срочно зайти в партком института.

…Тогда во всех 25 районах Москвы было создано из добровольцев по коммунистическому батальону. К концу октября из таких батальонов, а также рот сформировали 3-ю Московскую коммунистическую дивизию в составе 11,5 тысячи человек. Фактически все коммунистические батальоны представляли собой обычные рабочие батальоны, а коммунистические дивизии – такие же дивизии народного ополчения, которые в те дни сражались на фронте.

Однако вскоре войсковых частей с таким напыщенным названием практически не стало: по-видимому, в период их создания это название им давалось только для повышения патриотических чувств населения. Это стало очевидным после того, как через две-три недели крупных специалистов – инженеров и ученых – из «коммунистических» формирований отправили по домам, а других бойцов, вроде нас – молодых студентов и рабочих, – рассовали по другим воинским частям, и главным образом по запасным.

…Кстати, весной 1947 года в Ленинском райвоенкомате Москвы я получил новый военный билет взамен временного, выданного в Донбассе в 1945 году. Когда мне его выписывали, то писарь (лейтенант с фамилией Перетятько), увидев во временном – старом – билете запись, что я был призван Ленинским райвоенкоматом Москвы 15 октября 1941 года добровольно в коммунистическую дивизию, решительно заявил, что таких дивизий не было. Он просто записал в новом билете, что я призван в указанное же время и тем же военкоматом добровольно в народное ополчение. При следующем обмене военного билета другой писарь также сделал в нем запись, что я был призван в народное ополчение, но исключил очень важное для меня слово «добровольно». Теперь обо всем этом я уже не жалею.

…Мы с Женей побежали в партком. По дороге туда успели предложить присоединиться к нам ряду товарищей. Однако все ответили уклончиво. Итак, оказалось, что я и Женя стали единственными добровольцами из нашей группы Г-38-П. Не согласились также быть добровольцами очень много студентов из других групп, как нашего, так и других курсов.

В парткоме застали однокурсников – членов партии Васю Голикова и Сашу Волкова, отчества которого не знаю. (Он в 1945 году вернулся в Институт стали и окончил его в 1947 году.) Присутствовали в парткоме еще несколько человек. За столом начальства сидели парторг, секретари комсомольских организаций института Котов и факультета Лева Утевский и двое других лиц.

Мы заявили о своем намерении, и они, хорошо зная нас, без всяких вопросов выдали нам обоим заготовленную заранее в виде бланка бумагу – направление в райком ВКП(б) Ленинского района, где и происходило формирование местного коммунистического батальона. Вместе с нами изъявили желание пойти добровольцами несколько других человек. Со мной и Женей Майоновым пошли вместе молоденький и совсем маленький ростом второкурсник Аркаша Писарев (он погиб на войне), Лева Утевский – бывший наш политрук на трудовом фронте и… проваливший меня на экзаменах по металлургическим печам доцент А. И. Ващенко (по-видимому, его, как члена партии, обязали). После нас отдельной группой пришли в райком Вася Голиков и Саша Волков, а также второкурсники Боря (Борис Николаевич) Старшинов и еще кто-то (не помню). После войны Борис возвратился в Институт стали к сентябрю 1945 года и окончил его вместе со мной в 1949 году. Затем он окончил там же аспирантуру и, став кандидатом технических наук по специальности доменщик, проработал многие годы в Украинском научно-исследовательском институте металлов в Харькове.

Получив удостоверение бойца коммунистической дивизии, мы с Женей Майоновым сразу же отправились в Дом коммуны за своими вещами и для улаживания всех дел перед тем, как покинуть, может быть, навсегда это ставшее нам очень дорогим жилище. Прежде всего я забежал к еще спавшему после прихода с работы Феде Гафурову и сообщил ему об эвакуации института и о происшедшем лично со мной. Он сказал, что пока останется с заводом, где работает.

На заводе, предъявив выданное в райкоме ВКП(б) удостоверение бойца коммунистической дивизии, я очень быстро оформил увольнение с работы и получил причитавшиеся мне небольшие деньги. После этого начальство и коллеги со мной тепло попрощались, пожелав хорошо сражаться с врагом на фронте и в добром здравии возвратиться домой.

В Доме коммуны пообедал в столовой вместе с Федей и расстался с ним. Затем сдал на склад постельное белье, полотенце и одеяло и упаковал в прошедший со мной летом трудовой фронт двухкарманный зеленый брезентовый рюкзак основные вещи, которые наметил захватить с собой.

Теперь мне и Жене больше ничего не оставалось делать, как попрощаться с некоторыми друзьями, еще остававшимися в Доме коммуны и готовившимися к намеченному отъезду вместе с институтом в Сибирь. Пошел к Паше Галкину и Коле Золотухину, но в кабинах их не застал. Отправился к Арсику Беспахотному, поселившемуся в сентябре одним – отдельно от Галкина – в кабине Южного корпуса. Постучал в дверь и сразу ее открыл, чем сделал большую ошибку: Арсик только что соскочил без трусов с кровати, в которой лежала почти голая невысокая, но красивая молоденькая блондинка, пытавшаяся натянуть на себя одеяло. На столе лежала гитара, стояла начатая бутылка водки с двумя гранеными стаканами и была какая-то закуска. Пришлось невнятно извиниться за вторжение и, не сказав больше ничего другу, быстро закрыть дверь.

Возвратился в свою кабину и отдал милому соседу Ивану Митрофанову мою продовольственную карточку, полученную в институте, оставив при себе такую же карточку, выданную на заводе. Иван поблагодарил меня. Я чувствовал, что он не одобряет мое скоропалительное решение об уходе в армию, но не говорит мне об этом. Одевшись, надел рюкзак с вещами за спину и покинул свою дорогую кабину, попросив Ивана не ходить со мной до дверей общежития. В кабине же мы тепло попрощались друг с другом, надеясь встретиться вновь. (Так все и случилось: встретились в декабре 1948 года на Сталинградском металлургическом заводе «Красный Октябрь», где он тогда работал начальником смены на прокатном стане 325 и куда я прибыл на преддипломную практику.)

По дороге постучал в дверь кабины Жени Майонова, но его там уже не было. Спустился в столовую, поужинал там в буфете и захватил оттуда с собой кое-что на завтрак на следующий день, отоварив последний раз частично свою заводскую продовольственную карточку.

Скоро внутри здания пришел к проходной Дома коммуны – к вахтеру, отдал ключ от теперь уже бывшей моей кабины и пропуск в дом администратору и покинул наше общежитие. Сел в трамвай маршрута номер 26 и отправился на нем с вещами в свою «казарму» – в здание Московского горного института.

И никто меня не проводил в неведомый путь. Я ушел в армию и на войну совсем не замеченным родными и близкими, да, пожалуй, и большинством друзей. Никто при этом не выпил со мной хотя бы рюмочку водки или стакан пива.

И никто не спел для меня и вместе со мной в одной компании дома или на улице, как это обычно бывало в таких случаях в моей родной деревне, старинную и очень грустную солдатскую – рекрутскую песню на чувашском языке. Все произошло незаметно и буднично. А может быть, это и явилось одной из причин того, что я вернулся с войны живым?..