ГЛАВА L

ГЛАВА L

1

Огюст твердил себе, что поступил в отношении Камиллы так, как поступил бы на его месте любой здравомыслящий, разумный мужчина. Он пытался забыться в работе, но теперь это было ему не по силам. Самообман не подействовал, весть об ухудшении состояния Камиллы не прошла даром. Частые приступы тошноты и головокружения не оставляли его. Он научился не обращать внимания на боль в суставах и онемение, хотя работать приходилось все труднее. Но не мог относиться философски терпеливо к острым головным болям, они мучили его слишком часто, и после таких приступов он чувствовал себя совсем немощным. Болезни застали Огюста врасплох, прежде он никогда не жаловался на здоровье. Угрызения совести и тоска, одолевавшие его, усугублялись физическим недомоганием. Может быть, думал он, ему, как Камилле, грозит нервное расстройство. О своих недугах он не говорил никому, даже Розе, и старался держать себя в руках.

Он продолжал ждать решения судьбы отеля Вирой и музея; душа его жаждала покоя, но покоя не было. Летом 1914 года разразилась война. Через несколько недель немцы достигли Марны, подошли к Медону. Правительство приказало Родену покинуть Медон, чтобы не оказаться пленником. Этого нельзя допустить, поскольку он представляет собой национальную ценность. Он стал собственностью Франции – эта мысль забавляла Огюста.

Сознание своей нужности людям поддерживало его силы. Но хотя он страстно любил Францию и с возрастом это чувство все росло, он не считал, что война с Германией прибавляет ей славы. Большинство людей, в том числе и его друзья, восхваляли храбрость пуалю[142] и кричали о «боевой славе» французов, словно вернулись времена Наполеона, а он мрачно думал о том, скольких жертв будет стоить эта война. Но когда он слышал, как дети распевают «Марсельезу», его наполняла гордость за свою страну, героически сопротивлявшуюся немецкому вторжению.

Готовясь покинуть с Розой Медон, он в последний раз навестил «Бальзака»; статуя была слишком велика, чтобы перевозить ее в такой спешке, он надеялся, что не все немцы окажутся варварами и памятник уцелеет. Единственным спасением было бы повесить на доме красный крест, чтобы спасти скульптуры, но говорили, что и это не поможет.

Роза звала:

– Скорей, скорей, Огюст. Слышишь, уже стреляют пушки. Говорят, немцы вот-вот будут здесь.

Но он не мог двинуться с места. Как можно покинуть то, чему отдана вся жизнь. Роза схватила его за руку.

– Немцы очень сердиты на тебя. В прошлом году ты отказался делать бюст их кайзера.

– У меня были веские оправдания. Я сказал, что нездоров.

– Они поняли, что это только отговорка. Сам кайзер просил тебя, немцы восприняли это как национальное оскорбление.

Огюст пожал плечами. Недовольство кайзера его мало трогало, а вот когда Рильке обиделся на него за отказ позировать его жене Кларе – это Огюста огорчило. В свое оправдание он привел те же доводы– он нездоров. Рильке в течение многих лет жил раздельно с женой: поэт не признавал помех в своей работе. Но недавно он вернулся в Берлин, стал заядлым патриотом и, не прощая больше обид, кончил переписку с Роденом.

– Тебе хватит наличных денег? – спросила Роза и вручила ему тяжелый мешок, полный десятифранковых монет.

– Нет-нет, это не то, – сказал он, возвращаясь к действительности. Неужели они оставят немцам все накопленные деньги? – Нам нужны только банкноты, – сказал он, – Принеси все, что ты скопила, Роза. Все!

Роза принесла большой пакет банкнот – грязных, затрепанных. Огюст, не торопясь, пересчитал, что ей удалось скопить. Сумма превысила десять тысяч франков. Огюст вытащил деньги, которые сам сберег, – тоже больше десяти тысяч – и с усмешкой сказал:

– Как видно, мы с тобой оба не доверяем банкам?

– У меня есть немного и в банке, – сказала она. – Тебя так подолгу не бывало.

– От крестьянской закваски так просто не избавишься, – сказал он. – Банки. – Он засмеялся. – Я знаю, что это такое, деньги всегда лучше иметь под рукой. – Он сгреб банкноты и засунул их во внутренний карман пальто.