Глава седьмая,

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава седьмая,

в которой рассказывается, как и почему началась война между русами и ромеями.

Занятно читать летописные строки о боевых действиях в Дунайской Болгарии. Особенно если знать, что писавшему их летописцу страна болгар представлялась областью вокруг Переяславца на Дунае. Получается, что здесь до возвращения в Киев Святослав и «брал дань с греков». В глазах древнерусского книжника маленький Переяславец вырос до столицы целого царства. Сюда рвется Святослав. Но за город надо еще побороться! Ведь когда князь вновь пришел из Киева в Переяславец, «затворились болгары в городе. И вышли болгары на битву против Святослава, и была сеча велика, и стали одолевать болгары. И сказал Святослав воинам своим: „Здесь нам и пасть! Встанем же мужественно, братья и дружина!“ И к вечеру одолел Святослав, и взял город приступом».

Картина поистине эпическая. Конечно, можно предположить, что в летописи перепутаны оба города – периферийный Малый Преслав (Переяславец на Дунае) и Великий Преслав (настоящая столица Дунайской Болгарии) и летописец, держа в голове Переяславец, перенес на него события, происходившие на самом деле вокруг Великого Преслава{461}. В таком случае источником могли послужить предания, сложившиеся среди ветеранов похода на Балканы. Если это действительно так, то мы имеем летописное описание штурма болгарской столицы, остававшейся неподконтрольной русам до декабря 969 года. Значит, Святослав, вернувшийся после похорон Ольги в Болгарию, начал расширять ареал действий своих войск? С чем это связано? И что происходило в землях, уже захваченных русами в отсутствие князя?

Византийские источники об этом молчат. Лев Диакон вообще не заметил ухода Святослава из Болгарии: в его «Истории» русы после своего первого появления на Дунае не прекращают давление на болгар ни на одну минуту. Несколько иначе изображает дело в своем «Обозрении историй» Иоанн Скилица – живший во второй половине XI века успешный чиновник, дослужившийся до должности друнгария виглы (ведавшего внешней охраной дворца) и носивший титул куропалата (один из первых по значению в византийской иерархии). Согласно его хронике, в ходе первого нападения на Болгарию русы «разорили многие города и села болгар, захватили обильную добычу и возвратились к себе». А через год «они опять напали на Болгарию, совершив то же, что и в первый раз, и даже еще худшее»{462}.

Это уже другая крайность. Летопись сообщает, что Святослав привел с собой в Киев немного сил, оставив большую часть войска на Дунае. Уход князя на Русь не заметили и болгары, завязавшие с Константинополем переговоры о помощи осенью 969 года. Так что фразу Скилицы о повторном нападении русов на Болгарию следует понимать в том смысле, что русы спустя год возобновили боевые действия и развили столь большую активность, что вести об этом дошли до Константинополя. Видно, уход Святослава в Киев привел к временному затишью – русы закреплялись в захваченной Добрудже.

Летописец обвиняет самих болгар в возобновлении боевых действий. Считая, что Святослав сразу покорил Болгарию и засел в Переяславце, наш книжник представляет действия болгар восстанием. Этой летописной картине пытался придать дополнительные краски В. Н. Татищев. Он поместил на страницах «Истории Российской» уникальный рассказ о том, что произошло в Болгарии после ухода из нее Святослава. Свое сообщение историк отнес к 971 году, когда по летописной хронологии Святослав еще только рассаживал сыновей по областям, собираясь возвратиться на Дунай. По Татищеву, русскими силами на Балканах в отсутствие Святослава командовал некий воевода Волк. Когда князь ушел спасать Киев от печенегов, болгары осадили Волка в Переяславце. Ощутив нехватку продовольствия, воевода, дотоле мужественно оборонявший город, решил вырваться из Переяславца и покинуть Болгарию. Он усыпил бдительность болгар, приказав резать коней и солить конину, и болгары поверили, что русские готовятся к длительной обороне. Ночью Волк поджег город. Осаждающие кинулись грабить горящий Переяславец. Воспользовавшись этим, отчаянный русский воевода погрузился на корабли и отплыл на Русь. По пути Волк узнал о возвращении Святослава и встретил князя на Днестре. Вот тогда-то Святослав повторно осадил Переяславец{463}.

Василий Никитич Татищев (1686-1750) был крупным государственным деятелем; всю жизнь он выполнял самые разнообразные, подчас весьма сложные поручения правителей России. Он воевал со шведами и турками (был ранен в Полтавской битве), ездил за границу, руководил уральскими заводами, «усмирял» башкир и калмыков, был губернатором Астраханского края. Как и большинство «птенцов гнезда Петрова», Татищев увлекался разными науками: ему принадлежат труды по географии, праву, философии, экономике, этнографии и фольклору и даже «Сказание о звере мамонте». Но главным увлечением чиновника была история. Несколько десятилетий, урывками, из-за колоссальной занятости, Татищев писал «Историю Российскую». Основным источником его труда были летописи. Сперва ученому казалось, что для познания истории достаточно найти хорошую рукопись летописи и внимательно ее прочесть. Но вскоре, сравнивая одну летопись с другой, он обнаружил, что они говорят об одних и тех же событиях весьма различно, а о многих важных действиях не упоминают вовсе. Татищев начал собирать летописи, все более и более убеждаясь, что летописцы были тенденциозными авторами и рассказ летописи – еще не истина. Истина казалась достижимой при сравнении показаний нескольких летописей. По рассказу самого Татищева, древние книги добывались им самыми разными способами. Копию одной древней летописи он получил от раскольника во время поездки в Сибирь, другую ему дал посмотреть знаменитый Артемий Волынский, впоследствии казненный по приказу императрицы Анны Иоанновны, третью Татищев купил у уличного торговца и т. д. Всего Татищев перечисляет 11 летописей, привлеченных им к исследованию (на самом деле он использовал их больше). Из них восемь считались известными ученым уже к середине XX века. Списки остальных числились в не дошедших до нас или пока не найденных – библиотека Татищева вскоре после его смерти сгорела{464}. Поэтому исследователей уже не одно столетие привлекают известия, встречающиеся только в «Истории Российской» и неизвестные по другим источникам. Существующий не одно столетие спор сводится к вопросу: были ли оригинальные «татищевские известия» заимствованы из не дошедших до нас летописей или же они «изобретены» самим Татищевым?

В XX веке тщательное изучение рукописей «Истории Российской» дало повод к новым обвинениям Татищева в недобросовестности. Труд Татищева дошел до нас в двух вариантах (редакциях). Первый вариант (доведенный до нашествия Батыя) автор написал в 1741-1746 годах, а второй, начатый в 1747 году, готовился историком вплоть до его смерти (в нем Татищев сумел довести погодное изложение событий только до середины XVI века, хотя собрал материалы и по истории XVII века, до Петра I). Сравнивая между собой первую и вторую редакции, а также созданные с них в разное время копии, выполненные еще при жизни Татищева, исследователи обнаружили, что со временем автор менял текст, причем не просто его редактировал, улучшая стиль, но изменял имена героев, вкладывал в их уста новые реплики и т. д. Излагая исторические события в летописной манере, он не отделял при этом данные, заимствованные из источников, от собственных гипотез и догадок. Получалось, что чем дальше от «первоначального» текста, тем больше искажений{465}.

В интересующем нас случае Татищев не указывает источник, из которого он извлек повествование о воеводе Волке, но вносит во второй редакции в текст изменения, которые отнюдь не относятся к разряду стилистических, существенно меняя детали описываемых событий, сравнительно с первой редакцией. Так, в первом варианте Волк, собираясь вырваться из осады, тайно готовит «свои ладьи», но, выйдя из города, захватывает и «все болгарские кубары». В результате воеводе удалось погрузить на свои и захваченные неприятельские корабли дружину и имущество, а болгары не смогли ему «ничто учинити». Во второй редакции русские отплывают только на своих судах. Болгарские «лодии» Волк конечно же захватил, но исключительно для того, чтобы лишить болгар возможности отправиться в погоню. Именно поэтому болгары ничего и не смогли ему сделать. Таким образом, желая объяснить бессилие болгар, автор вносит в текст дополнительные детали. Далее, в первой редакции Волк, находясь в устье Днепра, узнает о приближении Святослава с войском. Но встречается он с князем на Днестре. Получается, воеводе пришлось возвращаться назад? Во второй редакции все в порядке – воевода узнает о прибытии Святослава в устье Днестра и на Днестре же встречается со своим князем. Впрочем, возможно, в первой редакции мы имеем дело с опиской и до Днепра Волк не дошел. Зато описание повторного захвата русскими Переяславца подкорректировано, исходя из того же желания объяснить текст летописи. В первой редакции Святослав приходит к Переяславце болгары затворяются в городе, затем выходят на бой с русскими, Святослав с трудом побеждает, а после этого берет город приступом. В общем, всё как в «Повести временных лет». Во второй редакции Татищев – вероятно, исходя из своего военного опыта, – пытается сделать борьбу за Переяславец более упорной. Болгары совершают не одну, а, судя по всему, несколько вылазок. И только в ходе одной из них Святослав наносит неприятелю решительное поражение и затем берет город приступом. Все это не может показаться несущественным – из стремления объяснить и сделать более наглядным описание происходивших вокруг Переяславца событий Татищев вносит в историю боев за город принципиальные изменения. Невольно закрадывается мысль: а сама история с воеводой Волком не служит ли пояснением к летописному сообщению о скором возвращении Святослава в Киев после известия об осаде города печенегами? Не хотел ли таким образом Татищев объяснить, чем занималось остававшееся на Дунае русское войско? В «Повести временных лет» под 984 годом упоминается некий воевода князя Владимира Святославича, которого звали Волчий Хвост (это сообщение есть и в «Истории Российской» Татищева). Не по этому ли «Хвосту» 984 года Татищев нашел своего Волка в 971 году?

Рассказ о воеводе Волке – не единственное оригинальное сообщение о временах Святослава, встречающееся в «Истории Российской» В. Н. Татищева. В предыдущей главе уже шла речь о венгерской княжне, на которой знаменитый историк «женил» Святослава. С «татищевскими известиями» нам предстоит иметь дело и в дальнейшем. А пока обратимся к событиям, происходившим на Балканах в 969-970 годах.

* * *

Когда же Святослав овладел Великим Преславом? Скилица сообщает, что, покорив Болгарию, русский князь взял в плен сыновей царя Петра – Бориса и Романа. Выходит, что это произошло уже после смерти Петра. Несчастный старик, совершенно раздавленный неудачной войной с русами, физически немощный после случившегося с ним апоплексического удара, дождался возвращения из Константинополя своих сыновей, завещал престол старшему из них, ставшему царем Борисом II, и постригся в монахи. Он умер 30 января 970 года, к счастью, так и не увидев вступления в его столицу русов{466}. Подробностей захвата Преслава у нас нет. Считать, что история овладения именно этим городом отразилась в рассказе «Повести временных лет», все-таки вряд ли возможно. Скорее, мы имеем дело с представлениями летописца о захвате некой абстрактной столицы болгар, известной книжнику под именем Переяславец. В реальности все происходило иначе. Когда летом 971 года Великий Преслав штурмовали византийцы, они не заметили следов повреждения в укреплениях столицы болгар, которые были бы неизбежны, будь город взят русами приступом. Преслав был мощной крепостью, и сражение за него не могло не сопровождаться потерями среди осаждающих. Это неминуемо привело бы к эксцессам в отношении местных жителей. Достаточно вспомнить плачевное состояние Саркела или Таматархи после взятия их Святославом или Итиля и Самандара после разгрома их русами в 968/69 году, чтобы понять – русы не брали Преслав силой. Город не был разграблен (это сделали только ромеи), уцелели церкви, дворец и даже казна болгарских царей. Столицу болгар от византийской армии оборонял, сообща с местными жителями, значительный отряд русов. При этом в захваченном городе ромеи поймали молодого человека с едва пробившейся рыжей бородкой, в котором опознали болгарского царя Бориса И. Он был в царских одеждах, при нем находились жена и двое малолетних детей. Пленником русов Борис не был. Он сохранял, по крайней мере внешне, статус владыки болгар. И византийцы, подобно русам, признали за ним этот статус и воздавали почести (также лишь внешние) вплоть до победы над русами. Из этого следует, что Святославу удалось заключить с болгарами какой-то договор, закрепивший за русами их приобретения и фактически превративший болгарского царя в номинального правителя государства, территорию которого наводнили отряды русов, ставших настоящими хозяевами положения в когда-то мощном Болгарском царстве. Святославу это давало возможность избежать лишних столкновений с тем населением Болгарии, которое продолжало хранить верность своему законному царю. Борису оставалось с этим согласиться или потерять даже видимость власти. Он, судя по всему, предпочел первое{467}. После вступления русов в Великий Преслав просьбы болгар о помощи, обращенные к византийцам, прекратились. Посольство к Никифору Фоке в декабре 969 года было последним. В отличие от своего отца Борис II не питал иллюзий в отношении Константинополя. Византийские источники сообщают, что надежды болгар на помощь ромеев были разрушены информацией о том, что именно Никифор Фока натравил на них русов. Очевидно, этот аргумент был использован Святославом на переговорах с Борисом.

Далеко не все болгары были согласны с новым положением дел. Судьба непокорных оказалась трагичной. Например, город Филиппополь (ныне Пловдив) русам пришлось брать с боем. В результате древний город, основанный еще царем Филиппом Македонским в IV веке до н. э., был опустошен, а 20 тысяч оставшихся в живых жителей посажены на кол. Подробностей происходившего кошмара источники не сообщают. Романист, получив такой сюжет, наверняка развернул бы его в полную драматизма картину. Тут были бы изображены и легкомысленные горожане, вздумавшие дразнить нашего «пардуса», а затем ужаснувшиеся, обнаружив близ Филиппополя толпы русов и их союзников, о которых речь впереди. Яркую картину являл бы собой приступ – отчаянный героизм одних, трусость других и холодная (или горячая?) жестокость третьих.

Победители вламывались в дома побежденных, грабили и творили невесть что. Кричали женщины и дети. Кто-нибудь из уцелевших «отцов города» произносил речи, полные трагического пафоса, в основном же болгары подавленно молчали… Ну вот, наконец, и финальная сцена, некоторыми деталями напоминающая средневековое «Сказание о Дракуле»…

Но я пишу не роман, а научно-популярную книгу, задача которой не будить чувство, а излагать факты. Возможно, цифра посаженных на кол в «Истории» Льва Диакона и преувеличена. Но то, что город обезлюдел, – несомненно. Позднее византийский император Иоанн Цимисхий прилагал усилия с целью возродить в Филиппополе жизнь, переселив туда манихеев из Малой Азии{468}. Но и спустя полтора столетия город производил на путешествующих удручающее впечатление. Византийская принцесса Анна Комнина, посетившая Филиппополь около 1114-1118 годов, записала: «Город расположен на трех холмах, каждый из которых опоясан большой и высокой стеной. Там же, где город спускается на ровное и гладкое место, его окружает ров, идущий вдоль Гебра (река Эвр, или Марица. – А. К.). Как кажется, город был некогда большим и красивым. Но с тех пор как в давние времена его поработили тавры и скифы, он приобрел такой вид, в каком я застала его во время правления моего отца и, судя по нему, решила, что город действительно был раньше большим»{469}. Напомню, что «тавро-скифами» (а также – «таврами» и «скифами») ромеи называли русов. Как видно, Филиппополь, расположенный во Фракии, недалеко от границы с Византией, сделал ставку не на русов, а на ромеев, – и поплатился за это{470}. Святослав, получается, удержал этот город под номинальной властью Бориса II. Поступил, можно сказать, как болгарский «государственник». Своей жестокостью он, по словам Льва Диакона, «смирил и обуздал всякое сопротивление и обеспечил покорность» болгар{471}. Однако сделать это удалось в отношении не всех владений болгарских царей. Судя по сообщениям источников, русско-болгарская и последовавшая вскоре русско-византийская войны захватили только Восточную Болгарию, непосредственно соседствующую с владениями Византии. О судьбе Западной Болгарии в этот период нам ничего не известно, но та роль, которую она сыграла в болгарской истории позднее, наводит на мысль, что эти земли не были затронуты русско-болгаро-византийским конфликтом, не были оккупированы ни русами, ни ромеями. По существу, Болгария распалась на зоны, подконтрольные русам (северо-восток – Добруджу), Борису II (остальная Восточная Болгария, подчиненная ему лишь формально, фактически – русам) и не подконтрольные никому, кроме местной элиты (Западная Болгария){472}. Не исключено, что Западная Болгария внешне признавала власть Бориса, но окруженный в своей столице русским гарнизоном болгарский царь утратил всякий контакт с территориями, не затронутыми войной.

Итак, в ходе второго похода Святослав отступил от договоренностей, достигнутых между ним и императором ромеев Никифором Фокой. Русский князь вышел за пределы Добруджи, захватил столицу Болгарского царства, заключил союз с Борисом II и дошел до болгаро-византийской границы, разорив город Филиппополь. Все его действия носили явный антивизантийский характер. Ромеев не могли не обеспокоить русско-болгарский союз, переход Болгарии под контроль русов и русская активность в пограничных районах. Это был решительный поворот в русско-византийских отношениях. Объясняется он тем, что накануне описанных событий ушли из жизни три государя, стоявшие у истоков тогдашнего конфликта на Балканах: 11 июля 969 года в Киеве умерла княгиня Ольга, 30 января 970 года умер болгарский царь Петр, а перед этим, в ночь с 10 на 11 декабря 969 года, заговорщики, возглавляемые императрицей Феофано и полководцем Иоанном Цимисхием (ставшим новым императором), убили императора Никифора Фоку. Гибель Никифора окончательно изменила положение дел на Дунае.

* * *

Многое из происходившего в то время в Империи ромеев способствовало возникновению заговора против императора. Уже три года продолжался голод. Среди жителей Константинополя и его окрестностей Никифор Фока был крайне непопулярен. Внимание народа более уже нельзя было переключить на вопросы внешней политики: войны с арабами, пусть и успешные, казались бесконечными, а слухи о нападении русов на Болгарию внушали ромеям страх по поводу неминуемо наступающего конца света. Подданные не забыли, что Никифор захватил власть силой, женился на вдове Романа II Феофано, отодвинув на второй план законных наследников – внуков Константина Багрянородного Василия и Константина, ставших соправителями мужа их матери. В столице никак не удавалось пресечь разговоры об опасности, которая якобы угрожала мальчикам со стороны отчима. Укрепившийся в своем дворце император, превращенный общественным мнением в чудовище, мрачно смотрел в будущее. Его не обрадовало даже известие о взятии в конце октября 969 года Великой Антиохии.

Никифор лично осаждал Антиохию дважды (в 966 и 968 годах). Для него захват этого арабского города стал первостепенной задачей. То упорство, с которым василевс добивался падения Антиохии, породило поверье, что Никифор умрет сразу после взятия города. Истощенные осадой арабы держались из последних сил, а император не торопил командующего, патрикия Петра, со штурмом крепости. Василевс считал, что идти на приступ бессмысленно, измученный город все равно падет, к чему лишние жертвы среди осаждающих. Но злые языки говорили о страхе императора – ведь с падением Антиохии скорая кончина Никифора станет неизбежной. Между тем патрикий Петр отправил таксиарха (тысяцкого) Михаила Вурцу разведать обстановку в городе. Тот решил проявить инициативу и, подойдя с несколькими храбрецами вплотную к крепости, обнаружил в стене удобное место для того, чтобы проникнуть в Антиохию. Вернувшись назад в лагерь, Вурца приказал соорудить лестницы, соответствующие высоте стен, и в середине ночи с отрядом отчаянных головорезов вернулся к крепости. Приставив лестницы к стене, ромеи бесшумно взобрались по ним и перерезали спавших сторожей. Затем воины Вурцы вошли в ночной город и подожгли его со всех четырех сторон. В Антиохии началась паника. Не растерявшись и не желая упустить удобный момент, патрикий Петр с основными силами ворвался в горящий город через ворота, которые ему открыли люди всё того же Вурцы. Арабы не смогли оказать никакого сопротивления. Антиохия была опустошена, ее население обращено в рабство. Никифор Фока устроил по этому поводу празднество, но под предлогом неисполнения приказания не брать город штурмом и в наказание за последующее жестокое обращение с населением Антиохии вместо награды подверг Михаила Вурцу опале. И опять злые языки посчитали причиной неблагодарности василевса страх смерти, которая теперь казалась неотвратимой. А в начале ноября какой-то монах-отшельник сумел приблизиться к императору и вручить письмо следующего содержания: «Провидение открыло мне, червю, что ты, государь, переселишься из этой жизни на третий месяц по прошествии сентября»{473}. Найти письмоносца не удалось – монах исчез так же внезапно, как и появился. Император стал одержим мыслью о смерти. В эти трудные для Никифора дни у него нашелся новый повод для скорби – скончался его отец, девяностолетний Варда Фока, когда-то славный военачальник. Всё вокруг, казалось, наводило на размышления о неизбежности конца. Василевс беспрестанно молился и истязал плоть. Он даже спал на полу, правда, предварительно положив на него шкуру барса и пурпурный войлок.

Непопулярный в народе, раздавленный страхом правитель утратил всякую привлекательность для императрицы Феофано, Брак с этим стариком, навязанный ей силой обстоятельств, и без того был для молодой красивой женщины испытанием. Теперь же Никифор в восприятии вдовы Романа II окончательно превратился в старого смердящего карлу (таким он виделся недоброжелателям, вроде епископа Лиутпранда). Энергичная мать пятерых детей решила подыскать замену надоевшему супругу. Ее выбор пал на относительно свежего вдовца Иоанна Цимисхия (он был моложе ее второго мужа на 12 или 13 лет). Иоанн приходился Никифору дальним родственником по матери, но, в отличие от смуглого императора, имел белое лицо со здоровым румянцем на щеках, белокурые волосы, несколько жидковатые повыше лба. Но эта намечающаяся лысина нисколько его не портила, напротив, в сравнении с императором Никифором, заросшим несимпатичной черной и густой шерстью, Иоанн даже выигрывал в глазах Феофано. У него были тонкий нос и рыжеватая борода, которую Цимисхий стриг на щеках и отпускал на подбородке. Пронзительный взгляд его голубых глаз как будто проникал в самое сердце много повидавшей на своем небольшом веку императрицы. Вполне возможно, этот взгляд навевал воспоминания о безвременно ушедшем супруге – Романе II, хотя у внука Зои Карбонопсины (Огнеокой) цвет глаз был явно другой. Не походил Иоанн Цимисхий на него и фигурой: в отличие от высокого и великолепно сложенного Романа он был коротышка (как и второй, надоевший муж – Никифор Фока). Само прозвище любимца августы «Цимисхий» подчеркивало этот его недостаток: ведь в переводе с армянского языка оно означает «туфелька» (Иоанн Цимисхий, как и Никифор Фока и Роман Лакапин, имел армянские корни). Но зато он обладал колоссальной физической силой, ловкостью и бесстрашием. Феофано, должно быть, слышала рассказы о том, как Цимисхий один без боязни нападал на целый отряд и, перебив множество врагов, с быстротой птицы возвращался к своему войску целый и невредимый. Не было ему равных и в игре в мяч, метании копья и стрельбе из лука (посланная им стрела попадала в отверстие величиной с кольцо). А как он прыгал! Говорят, выстраивал в ряд четырех скакунов и, птицей перелетев над тремя из них, садился на последнего. О его щедрости ходили легенды, и ко всем окружающим Иоанн обращался с открытым сердцем. Правда, злые языки доносили, что Цимисхий сверх всякой меры напивался на пирах и был жаден к телесным наслаждениям. Но этим Феофано было не удивить, таким же был ее молодой муж Роман II, и теперь она точно знала – подобный супруг гораздо привлекательнее, чем зануда и святоша, вроде ненавистного Никифора. А этот старый негодяй посмел сместить такое чудо, как Иоанн Цимисхий, с должности командующего вооруженными силами империи на Востоке и загнал своего несчастного родственника в ссылку! И за что же?! Иоанн повздорил с братом императора Львом Фокой! А ведь именно Иоанну Цимисхию Никифор был обязан престолом – говорят, именно он убедил своего тогдашнего командира после смерти Романа захватить трон. Какая неблагодарность! И что станет с молодым и цветущим, но склонным к алкоголю и излишествам мужчиной в ссылке?! Феофано, взывая к гуманизму готового к всепрощению Никифора Фоки, начала хлопотать, просить, убеждать и добилась-таки возвращения Иоанна Цимисхия в столицу.

Здесь деятельная императрица и не менее деятельный Цимисхий быстро наладили контакт. Любовник проникал во дворец к августе через тайные ходы. Вскоре он начал приводить с собой или просто присылать к Феофано своих людей, имевших вид отчаянных рубак. Тех проводили в специальную потайную комнатку в покоях императрицы. В заговор было посвящено уже достаточно людей (одним из самых энергичных помощников Иоанна в этом деле был, между прочим, еще один обиженный Никифором Фокой военачальник – Михаил Вурца). Правда, возникла опасность разоблачения заговорщиков. У Никифора Фоки нашлись и доброжелатели. 10 декабря 969 года, вечером, во время молитвы, один из клириков царского дворца вручил Никифору записку, в которой сообщалось следующее: «Да будет тебе известно, государь, что этой ночью тебя ожидает жестокая смерть. Для того чтобы убедиться в этом, прикажи осмотреть женские покои; там спрятаны вооруженные люди, которые собираются тебя умертвить»{474}. Никифор приказал осмотреть комнаты Феофано, но посланные то ли не заметили вход в потайную каморку, где засели убийцы, то ли не заглянули в нее. Все это подтолкнуло заговорщиков к решительным действиям. Зайдя перед сном в покои мужа, Феофано обнаружила василевса за его привычным занятием – Никифор молился, изредка прерываясь для чтения Священного Писания. Супруга сказала, что пойдет проведать болгарских принцесс – невест юных императоров Василия и Константина, незадолго перед тем прибывших в Константинополь, и попросила не запирать дверь. В пятом часу утра Иоанн Цимисхий с отрядом заговорщиков приблизился к комплексу Большого императорского дворца и свистом подал знак своим сообщникам, уже вооружившимся и покинувшим комнатку, служившую им убежищем. Всех вновь прибывших при помощи корзины, к которой была привязана веревка, втащили наверх. Когда заговорщики ворвались в спальню императора, они поначалу не нашли свою жертву (ведь василевс спал не на постели) и испытали несколько неприятных мгновений, но потом обнаружили Никифора и принялись избивать его ногами. Когда император попытался подняться, его ударили мечом по голове. Несчастного Фоку таскали за бороду по комнате, безжалостно били рукоятками мечей по лицу. И хотя ему уже выбили зубы, истерзанный старик продолжал окровавленным ртом бормотать молитвы, взывать к заступничеству Богородицы, до тех пор, пока Иоанн самолично не расколол ему мечом череп надвое. Затем все убийцы по нескольку раз ударили мечами по мертвому телу.

Иоанн Цимисхий прошел в Хрисотриклин – великолепный дворцовый зал, тот самый, в котором в далеком 957 году Константин Багрянородный и его сын Роман пировали с русскими послами. Здесь убийца императора надел на ноги пурпурную обувь, воссел на трон и объявил себя императором. Вскоре его признали таковым телохранители Никифора, подоспевшие на шум с некоторым опозданием (а чего еще им оставалось теперь делать?), придворные, а затем в известность поставили и ошеломленных жителей Константинополя. Более всего последних волновал вопрос, не приведет ли убийство прежнего императора к волнениям на улицах, грабежам и убийствам. Этого не произошло, и все успокоились. А вскоре щедрыми дарами Иоанн снискал симпатии своих подданных – все свое имущество он приказал распределить между окрестными и соседними земледельцами, а также пожертвовал на больницу для прокаженных. По приказу нового императора брат Никифора Фоки Лев с сыновьями были арестованы и отправлены в ссылку. Со своих должностей были смещены возможные сторонники убитого василевса, а на их место назначены приверженцы Иоанна. Заменили и всех топархов областей. Как и ранее Никифор Фока, Иоанн Цимисхий был провозглашен соправителем сыновей Романа II, но в отличие от своего предшественника он не женился на Феофано. Красивая, но весьма опасная женщина была обманута своим коварным сожителем. Ее сослали на один из Принцевых островов, близ столицы. Этим, а также тем, что Иоанн «покарал» кое-кого из убийц Никифора Фоки, он успокоил патриарха Полиевкта, который не мог не отреагировать на расправу, пусть и с ненавистным, но все-таки василевсом ромеев. Вскоре взбешенная Феофано пробралась в Константинополь и попыталась укрыться в храме Святой Софии. Когда ее вытаскивали оттуда, она сопротивлялась и громко ругала вероломного любовника, а заодно и своего юного старшего сына Василия, не вступившегося за мать. На этот раз ее заточили в монастырь в далекой феме (провинции) Армениаки – на родине Иоанна Цимисхия. 25 декабря 969 года состоялась коронация нового императора. А спустя без малого год – в ноябре 970 года – император женился на дочери императора Константина Багрянородного Феодоре, которая, как пишет Лев Диакон, «не слишком выделялась красотой и стройностью, но целомудрием и всякого рода добродетелями, без сомнения, превосходила всех женщин»{475}. Этот брак позволил узурпатору породниться с василевсами Македонской династии.

На нового императора свалилась целая гора забот: голод, жаждавшие реванша арабы, непрекращавшийся конфликт с Оттоном I и, наконец, засевшие в Болгарии русы{476}. Вскоре Цимисхию удалось наладить подвоз продовольствия в Константинополь и тем самым успокоить по крайней мере жителей столицы. К счастью, и попытка арабов вернуть Антиохию окончилась для них неудачей. С немцами ромеи помирились только в 972 году, после заключения брака между Оттоном II и византийской принцессой Феофано, племянницей Цимисхия. А вот с русами после убийства Никифора Фоки отношения ухудшились донельзя. Никифор не предпринимал против Святослава враждебных действий. Его вполне устраивало хозяйничанье русского князя в Северо-Восточной Болгарии. Хитрый император ждал, когда плод дозреет и сам упадет в руки. На просьбы болгар о помощи он отвечал военными демонстрациями вроде показного укрепления столицы, вел переговоры и т. д. Возможно, его несколько насторожило известие о смерти Ольги, но все происходившее в отношениях с русами и болгарами вполне соответствовало характеру достигнутых со Святославом договоренностей и было не более чем дипломатической игрой. Правда, в науке уже давно высказано предположение о том, что печенегов, напавших на Киев весной 969 года, нанял тот же Никифор Фока с целью выманить Святослава из Болгарии. Василевса ромеев якобы смутили успехи русского князя в Болгарии, он понял, что ошибся, предложив русам напасть на болгар и т. д.{477} Как известно, еще Константин Багрянородный писал о том, что в случае необходимости ромеи могут использовать печенегов против русов, а потому это предположение на первый взгляд выглядит весьма вероятным. Впрочем, не более вероятным, чем другие предположения – будто печенегов натравили на Киев болгары{478} или хазары{479}. И тем и другим было, кажется, нужнее избавиться от русов, воевавших в их землях. Что же касается Византии, то ее владениям Святослав в тот момент не угрожал, его войска действовали слишком далеко от византийской границы, а в Преславе умирал царь Петр. Важно учитывать и то, что ни один византийский автор, писавший о войне на Балканах, не упоминает о подобной операции Константинополя. Конечно, переговоры с печенегами, если бы они велись, происходили бы в тайне. Но ведь сообщили же источники о том, что Святослав направился в Болгарию после переговоров с Калокиром! Наконец, если бы Никифор Фока натравил печенегов на Киев, это стало бы еще одной его неудачей, поскольку большая часть русского войска все равно осталась в Болгарии. Не слишком ли много предполагается ошибок и неудач для императора? Никифор имел репутацию одного из самых осторожных и расчетливых правителей своего времени. То, что его погубила женщина, вовсе не повод делать из него простака. Тем более что печенеги могли напасть на Киев и безо всяких уговоров со стороны, просто из желания опустошить окрестности города.

Не осталось без внимания исследователей и сообщение Льва Диакона о том, что Калокир во время переговоров со Святославом затеял собственную игру и стал уговаривать нашего князя начать наступление на болгар еще и для того, «чтобы после победы над ними подчинить и удержать страну для собственного (Святослава. – А. К.) пребывания, а ему помочь против ромеев в борьбе за овладение престолом и ромейской державой». За это Калокир посулил Святославу «огромные, несказанные богатства из царской сокровищницы». В довершение всего византийский посол соединился со Святославом «узами побратимства» (ромей с варваром!), что в Византийской империи могло трактоваться однозначно, как измена{480}. Из этого сообщения, кажется, следует, что Святослав с самого начала был враждебно настроен не только по отношению к Болгарии, но и к Византии, и, одновременно с болгарской, начал войну с ромеями. Но какие же он тогда преследовал цели? Размышляя над этим, некоторые историки согласились с Львом Диаконом, решив, что Святослав, еще отправляясь в поход на болгар, хотел завоевать Болгарию целиком{481}. Кому-то даже померещилось, будто и завоевание Византии входило в планы нашего князя – Святослав, оказывается, грезил о некой «империи на юге»{482}. А как же договоренность с Калокиром? Да мог ли Святослава сдерживать какой-то Калокир, если он не побоялся выступить против самого императора ромеев?! Некоторым авторам вообще казалось, что появление Калокира было только поводом для Святослава разграбить как можно больше богатых соседних земель, невзирая вообще ни на какие соглашения, и никакими «государственными видами» отчаянный «вождь дружины» не руководствовался{483}.

Все эти предположения не находят подтверждения в источниках. Святослав, явившись в Болгарию, не стремился поначалу выходить за пределы Добруджи. А это явно противоречило его гипотетическим планам захвата всей Болгарии, и уж тем более Византии, – разумеется, будь у него таковые. Кроме того, та скорость, с которой Иоанн Цимисхий в 971 году очистил от русов болгарские города, свидетельствует о слабости русских войск сравнительно с византийскими. Вряд ли Святослав задумывал завоевание Византии, зная о том, что соотношение сил не в его пользу. И, наконец, та неторопливость, с которой наш князь продвигался на юг Болгарии, и то, что само это движение началось лишь в 970 году, доказывают: Русь до этого времени твердо соблюдала заключенные с Византией договоренности. Но вот поменялся состав правителей стран – участниц конфликта: на Руси – после смерти Ольги, придерживавшейся линии союза с Византией, в Болгарии – после прихода к власти молодого царя Бориса, разочаровавшегося в болгаро-византийском союзе, в Византии – после смерти Никифора, пригласившего русов на Балканы и проводившего в отношении их своеобразную политику умиротворения. Тогда и произошли изменения в политике этих стран. Согласно «Повести временных лет», столкновения между русами и греками начались сразу же после возвращения Святослава из Киева, то есть после смерти Ольги. И по мнению византийских хронистов, активные боевые действия ромеев против русов относятся к правлению Иоанна Цимисхия. В связи с этим интересно замечание уже неоднократно упоминавшегося Яхъи Антиохийского относительно войны Цимисхия со Святославом: «И дошло до Цимисхия, что русы, с которыми Никифор заключил мир и условился насчет войны с болгарами, намереваются идти на него и воевать с ним и мстить ему за (убиение) Никифора. И предупредил их Цимисхий и отправился против них»{484}. Другой автор XI века, на этот раз армянский, Степанос Таронский, в своей «Всеобщей истории», рассказав о мятеже против Иоанна Цимисхия, который поднял племянник Никифора Варда Фока вскоре после убийства дяди-императора, пишет далее, что «потом он (Иоанн Цимисхий. – А. К.) отправился войной на землю булхаров, которые при помощи рузов вышли против Кир-Жана (Иоанна Цимисхия. – А. К.)»{485}. Яхья прямо говорит о том, что конфликт русов и греков связан с изменениями, произошедшими на византийском престоле, а Степанос ставит войну Цимисхия с русами в ряд событий, вызванных убийством Никифора Фоки (вроде мятежа Варды Фоки). Лев Диакон и Скилица косвенно подтверждают это, отмечая, что основной причиной войны Иоанна Цимисхия со Святославом явился отказ последнего принять мирные предложения императора, несмотря на то, что Иоанн Цимисхий обещал свято соблюсти все условия договора, заключенного русами с Никифором{486}.

А как же быть с сообщением об «антивизантийской» деятельности посла Никифора Фоки Калокира? Учитывая недовольство Никифором Фокой, существовавшее и среди знати, и среди духовенства, и среди народа, недовольство, которым, как мы видели, ловко воспользовался Иоанн Цимисхий, предположение о смелых планах Калокира захватить при поддержке русов византийский престол на первый взгляд представляется вероятным. Однако оно только кажется таковым, поскольку действия, производимые Калокиром и Святославом, не способствовали их приближению к Царьграду. Во-первых, для того, чтобы овладеть византийским престолом, Калокиру нужно было плести интриги в самой столице Империи ромеев, а не где-то в Болгарии. Так, например, Иоанн Цимисхий сверг Никифора Фоку в результате переворота в Константинополе. Во-вторых, даже если Калокир решил захватить императорскую корону, опираясь на воинов Святослава, то логичнее было бы начать борьбу с захвата какой-нибудь византийской провинции или даже с похода на Константинополь, а не с войны в Болгарии, которая не являлась византийской провинцией. Овладение ею ничего не давало «властолюбцу» Калокиру, кроме истощения сил и потери времени. Наконец, в-третьих, фигура незнатного, никому не известного провинциала-херсонита, вознесенного в патрикии Никифором Фокой, совершенно несопоставима с теми планами, которые он, согласно Льву Диакону, строил. Ведь не был же Калокир сумасшедшим?!

Не желая отказываться от сообщения источника о кознях Калокира, но понимая всю нереальность мотивов, которыми он якобы руководствовался, некоторые авторы предлагали скорректировать устремления сына херсонского протевона, не отказывая ему в активной роли в событиях на Балканах. Например, предлагалось рассматривать Калокира не как претендента на византийский престол, а как сепаратиста, добивавшегося отделения Херсона от Византии{487}. Как известно, отношения между Херсоном и Константинополем были весьма сложными. В конце 830-х годов Петрона, отправленный, как мы помним, императором Феофилом к хазарам для строительства Саркела, посетил Херсон и, вернувшись в столицу, посоветовал василевсу: «Если ты хочешь всецело и самовластно повелевать крепостью Херсоном и местностями в нем и не упустить их из своих рук, избери собственного стратега (наместника. – А. К.) и не доверяй их протевонам и архонтам»{488}. Петрона и стал первым стратегом Херсона. Херсониты не смирились с утратой самостоятельности, в городе часто происходили волнения, а в начале 890-х годов жители Херсона даже убили своего очередного стратега Симеона. В отличие от стратега протевоны и архонты относились к выборным «отцам города» и последовательно отстаивали его интересы. Сыном протевона и был Калокир. В начале 950-х годов Константин Багрянородный рекомендовал сыну в случае, «если жители крепости Херсон когда-либо восстанут или замыслят совершить противное царским повелениям, должно тогда, сколько ни найдется херсонских кораблей в столице, конфисковать вместе с их содержимым, а моряков и пассажиров-херсонитов связать и заключить в работные дома. Затем же должны быть посланы три василика (чиновники императора, выполнявшие его поручения. – А. К.): один – на побережье фемы Армениаки, другой – на побережье фемы Пафлагония, третий – на побережье фемы Вукелларии (перечисленные фемы располагались на южном берегу Черного моря. – А. К.), чтобы захватить все суда херсонские, конфисковать и груз, и корабли, а людей связать и запереть в государственные тюрьмы и потом донести об этих делах, как их можно устроить. Кроме того, нужно, чтобы эти василики препятствовали пафлагонским и вукелларийским кораблям и береговым суденышкам Понта переплывать через море в Херсон с хлебом и вином, или с каким-либо иным продуктом, или с товаром». Затем следовало отменить все денежные выплаты, которые Херсон получал от центральной власти, а всем представителям этой власти (прежде всего стратегу) предлагалось покинуть блокированный город. Василевс подчеркивал, что херсониты «не могут существовать», если не будут получать зерно, доставляемое из фем южного берега Черного моря, и если не смогут продавать купцам из метрополии шкуры и воск, поставляемые в Херсон печенегами{489}. Любопытно, что глава, посвященная Херсону, – самая объемная в трактате «Об управлении империей». Рекомендации василевса ромеев удивительным образом похожи на те, что давали более тысячелетия спустя некоторые политики первому президенту Российской Федерации относительно возможных отношений с чеченскими сепаратистами. Русам, кстати, казалось, что «Корсунская страна» имеет особый статус, что подчеркивается в русско-византийских договорах 944 года (о котором мы уже говорили) и 971 года (о котором речь еще впереди).

Но, при всей сложности отношений Херсонской фемы с метрополией, предполагать, будто Калокир представлял какие-то силы, стремившиеся отделить Херсон от империи, нет оснований. Ведь в случае принятия такого предположения невозможно объяснить причины, по которым сын херсонского протевона увел войска Святослава на Балканы, в то время как они могли оказать поддержку сепаратистам непосредственно в Крыму, поскольку находились поблизости – на берегах Керченского пролива. Скорее, Калокир действовал вполне солидарно с высшими властями империи, стараясь предотвратить то, что сделал с Херсоном спустя несколько десятилетий сын Святослава Владимир. Не случайно ловкого херсонита поощрили званием патрикия.

В труде Скилицы, в отличие от «Истории» Льва Диакона, измена Калокира отнесена ко времени после прихода к власти Иоанна Цимисхия и захвата русами Преслава{490}. Учитывая, что вплоть до начала 970 года столкновений между Русью и Византией не происходило, следует согласиться с мнением византинистов М. Я. Сюзюмова и С. А. Иванова о том, что до убийства Никифора Фоки Калокир и не помышлял о выступлении против Константинополя. «И в самом деле, – пишут указанные авторы, – Лев в своем повествовании объединил два похода Святослава в один так, что, помимо прочих недоразумений, произошло смешение целей начальной и последующей деятельности Калокира. Очень возможно, что лишь тогда, когда Калокир получил сообщение об убийстве Никифора, он решил при опоре на Святослава поднять мятеж и захватить власть. Это тем более вероятно, что Калокир, возведенный Никифором в сан патрикия, считался его приверженцем и не мог надеяться на успех своей карьеры при Цимисхии, убийце Никифора. Более убедительным представляется, что версия о начальном этапе действий Калокира, изложенная Львом, исходила от официальных кругов правительства Иоанна Цимисхия. Реальные истоки интриг Калокира следует искать в недовольстве военной аристократии по поводу расправы над Никифором и возведения на престол его убийцы»{491}.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.