Глава шестая. Фронт откатывается на Восток

Глава шестая. Фронт откатывается на Восток

Первый и второй день войны наши дивизии приводили себя в боевое состояние. Командование и штаб корпуса выехали к Днепру, к находящимся там двум дивизиям южнее Киева

Сводки Информбюро приносили только печальные вести; 25 июня мы узнали, что противник занял города Каунас и Вильнюс. На левом берегу Днепра появились беженцы, целыми селениями уходящие с Правобережной Украины. Считалось, что противник продвигается столь быстро из-за внезапности его нападения и потому, что Германия поставила себе на службу промышленность чуть ли не всей Европы. Конечно, это было так. Но меня до пота прошибли мои прежние опасения: как же мы будем воевать, лишившись стольких опытных командиров еще до войны? Это, несомненно, была, по меньшей мере, одна из главных причин наших неудач, хотя о ней не говорили или представляли дело так, будто 1937 - 1938 годы, очистив армию от "изменников", увеличили ее мощь. Дивизии нашего корпуса сначала сосредоточились в лесах у Киева, но в связи с оставлением Минска вернулись на левый берег Днепра и погрузились в эшелон на станциях Дарница и Бровары для переброски на Западный фронт.

Следуя с одним из эшелонов, я на остановках переходил из вагона в вагон и рассказывал о том, как ровно двадцать семь лет тому назад ехал впервые на войну, веря, что меня не только не убьют, но и не ранят. Тогда, на второй год войны, у русской армии своего почти ничего не было - седла были канадские, ботинки американские, винтовки японские, и даже этого привозного не хватало, а воевали храбро и стойко. Теперь в результате социалистической индустриализации страны мы оружие имеем свое, советское, и стыдно нам было бы, защищая свое рабоче-крестьянское государство, воевать хуже, чем воевали русские солдаты тогда.

Узнав от командиров, что многие призванные из запаса, плохо знакомы с новым оружием, я дал указание, чтобы в пути проводили с ними занятия, а на длительных остановках, которых в пути было много, мы организовали даже стрельбы боевым патроном.

В голове и хвосте поезда были установлены наблюдатели и пулеметы, чтобы отражать нападения с воздуха; но всякий раз, когда обнаруживали хотя бы один самолет противника, поезд останавливался, все люди без команды покидали вагоны и разбегались пополю. Самолет скрывался, трубач играл сбор, и солдаты не спеша возвращались в вагоны... Я видел в этом чрезмерную боязливость и недостаток дисциплины; командиры были слабо подготовлены к руководству подразделениями; не хватало жизненности, энергии также и в партийно-политической работе.

Наш эшелон, предназначенный к выгрузке на станции Рудня, задержался на несколько часов и Смоленске. Проходя по путям между эшелонами, я встретил командующего 19-й армией генерал-лейтенанта И. С. Конева, представился ему и доложил о прибытии эшелона. Внимательно всматриваясь в меня, Иван Степанович как будто что-то припоминал, потом спросил: "Мне кажется, мы были с вами соседями в Ворошиловском санатории в Сочи в тридцать пятом году". Я подтвердил это. Он добавил: "Уж очень вы похудели с того времени". Я ответил, что поправиться еще не успел. "Приятно встретить на фронте старого, хотя и малознакомого военного, - сказал генерал. - Не так-то часто это случается теперь..."

Он коротко меня информировал о положении на Западном фронте, предупредил, что Витебск уже занят противником, приказал беречь как свой глаз витебское направление, пожелал успеха, и мы расстались.

Эшелоны 25-го стрелкового корпуса выгружались на станциях юго-восточнее Витебска. Не ожидая сосредоточения дивизий, а тем более корпуса, полки и даже батальоны, едва закончив выгрузку, занимали оборону и вступали в бой в шести десяти километрах от Витебска. Штаб корпуса находился от города в двадцати пяти километрах.

В тот период войны, особенно в первый месяц, часто можно было слышать: "Нас обошли", "Мы окружены", "В нашем тылу выброшены парашютисты" и т. п. Не только солдаты, но и необстрелянные командиры были излишне восприимчивы к таким фактам, обычным в ходе современной войны; многие были склонны верить преувеличенным, а зачастую и просто нелепым слухам,

Однажды утром я услышал далекую канонаду в стороне Витебска, обратил на нее внимание командира корпуса и получил разрешение поехать для выяснения обстановки. На шоссе я встречал небольшие группы солдат, устало бредущих на восток. Получая на вопросы: "Куда? Почему?" - лишь сбивчивые ответы, я приказывал им вернуться назад, а сам ехал дальше. Все больше видел я военных, идущих на восток, все чаще останавливался, стыдил, приказывал вернуться. Предчувствуя что-то очень нехорошее, я торопился добраться до командира полка: мне надоело останавливать и спрашивать солдат - хотелось поскорее узнать, что здесь случилось.

Не доехав километра три до переднего края обороны, я увидел общий беспорядочный отход по шоссе трехтысячного полка. В гуще солдат шли растерянные командиры различных рангов. На поле изредка рвались снаряды противника, не причиняя вреда. Сойдя с машины, я громко закричал: "Стой, стой, стой!" - и после того как все остановились, скомандовал; "Всем повернуться кругом". Повернув людей лицом к противнику, я подал команду: "Ложись!" После этого приказал командирам подойти ко мне. Стая выяснять причину отхода. Одни отвечали, что получили команду, переданную по цепи, другие отвечали: "Видим, что все отходят, начали отходить и мы". Из группы лежащих недалеко солдат раздался голос: "Смотрите, какой огонь открыли немцы, а наша артиллерия молчит". Другие поддержали это замечание.

Мне стало ясно, что первой причиной отхода явилось воздействие артогня на необстрелянных бойцов, второй причиной - провокационная передача не отданного старшим начальником приказа на отход. Главной же причиной была слабость командиров, которые не сумели остановить панику и сами подчинились стихии отхода.

В нескольких словах разъяснив это командирам, я приказал им собрать солдат своих подразделений и учесть всех, кто отсутствует.

- Если у вас окажутся солдаты из других подразделений, подчините их себе, запишите фамилии. И не медленно окапывайтесь на этой линии!

Одного из комбатов я спросил, где командир полка. Получил ответ: утром был в двух километрах отсюда в Сторону Витебска, слева от шоссе, а теперь неизвестно. Я проехал еще километра полтора вперед, дальше пошел пешком. Ни справа, ни слева не было никого. Наконец я услышал оклик и увидел военного, идущего ко мне. Это был командир 501-го стрелкового полка Костевич; из небольшого окопчика невдалеке поднялись начальник штаба полка и связной ефрейтор. На мой вопрос командиру полка: "Как вы дошли до такого положения?" он, беспомощно разведя руками, ответил: "Я понимаю серьезность случившегося, но ни чего не мог сделать, а потому мы решили здесь умереть, но не отходить без приказа".

На его груди красовались два ордена Красного Знамени. Но, недавно призванный из запаса, он был оторван от армии много лет и, по-видимому, совершенно утратил командирские навыки. Верно, он действительно был способен умереть, не покинув своего поста. Но кому от этого польза? Было стыдно смотреть на его жалкий вид.

Понимая, что о возвращении полка на прежнюю позицию нечего и думать, пригласил командиров идти со мной, посадил их в машину и привез в полк. Указал Костевичу место для его НП, посоветовал, как лучше расположить батальоны и огневые средства. Приказал разобраться в подразделениях и установить связь с НП батальонов. В лесу, справа от шоссе, я нашел корпусной артиллерийский полк и обнаружил, что его орудия не имеют огневых позиций, а у командиров полка, дивизионов и батальонов нет наблюдательных пунктов. Собрав артиллеристов, пристыдил их и дал необходимые указания, а командира артиллерийского полка связал с командиром стрелкового полка Костевичем и установил их взаимодействие. Кроме того, Костевичу приказал выслать от каждого батальона взвод в боевое охранение, на прежнюю линию обороны, а командиру артиллерийского полка произвести пристрелку.

Возвратясь, доложил подробно командиру корпуса о беспорядке в передовых частях, но, к своему удивлению, увидел, что на него это произвело не больше впечатления, чем если бы он услышал доклад о благополучной выгрузке очередного эшелона... Такое отсутствие чувства реальности меня удивило, но не обескуражило, Я решил действовать сам. Переговорил с командиром 162-й стрелковой дивизии, спросил его - знает ли он о случившемся в подчиненном ему 501-м стрелковом полку? Он не знал. Пришлось обратить его внимание на ненормальность положения, когда я ему докладываю о подчиненных ему частях, а не он мне. Вызвал к себе командующего артиллерией корпуса и спросил его: где находится и что делает корпусной артполк? Он ответил, что артполк стоит на огневой позиции за обороняющимся 501-м полком 162-й стрелковой дивизии на витебском направлении.

- Уверены вы в этом?

- Да, мне так доложили, - промолвил он уже с сомнением в голосе.

- Вам должно быть очень стыдно. Вы не знаете, в каком положении находится непосредственно подчиненный вам корпусной артполк. Нечего и говорить, что вы не знаете, как выполняют артиллерийские полки дивизий свою задачу. А вам положено контролировать работу всей артиллерии корпуса!

Командир корпуса слышал мои разговоры, но не вмешивался в них.

После 13 часов снова послышалась канонада с того же направления. Позвонил командиру 162-й стрелковой дивизии, спросил его, слышит ли он стрельбу, а если слышит, то почему он еще не выехал в 501-й стрелковый полк. Не ожидая ответа, я добавил: - Не отвечайте сейчас. Доложите мне обо всем на шоссе, в расположении пятьсот первого стрелкового полка, я туда выезжаю.

На этот раз не было видно отходящих по шоссе групп, хотя снаряды рвались на линии обороны полка. Я уже льстил себя надеждой, что полк обороняется, и подумал: оказывается, не так много нужно, чтобы полк начал воевать! Но, внимательно осмотрев с только что прибывшим командиром дивизии участок обороны, мы присутствия полка нигде не обнаружили. Комдив высказал два предположения: первое, что полк, возможно, хорошо замаскировался, и второе что полк занял свою прежнюю позицию, в трех километрах впереди. Решили оставить машины на шоссе и пошли вперед по полю к редкому березовому перелеску. Когда мы, пройдя около километра, стали подниматься на бугор, сзади раздались один за другим три выстрела и мимо нас прожужжали пули.

- Вероятно, наша оборона осталась сзади, - сказал мой адъютант. - Они думают, что мы хотим сдаться противнику, вот и открыли по нас огонь.

Мы вернулись и пошли на выстрелы. Нам навстречу, как в прошлый раз, поднялся из окопчика командир полка Костевич, а за ним верные ему начальник штаба и ефрейтор.

- Это мы стреляли, - сказал командир полка смущенно. - Не знали, что это вы.

Он доложил, что полк снова отошел, как только начался артобстрел, - "но не по шоссе, а вон по той лощине, лесом". Костевич невнятно оправдывался, уверяя, что не мог заставить полк подчиняться его приказу. На этот раз я оставил его на месте, пообещав возвращать к нему всех, кого догоним.

По лощине пролегала широкая протоптанная полоса в высокой и густой траве след отошедших. Не пройдя и трехсот шагов, мы увидели с десяток солдат, сушивших у костра портянки. У четверых не было оружия. Обменявшись мнением с командиром дивизии, мы решили, что он отведет эту группу к Костевичу, потом вызовет и подчинит ему часть своего дивизионного резерва, чтобы прикрыть шоссе, а я с адъютантом поеду по дороге и буду возвращать отошедших.

Вскоре мы стали догонять разрозненные группы, идущие на восток, к станциям Лиозно и Рудня. Останавливая их, я стыдил, ругал, приказывал вернуться, смотрел, как они нехотя возвращаются, и снова догонял следующие группы. Не скрою, что в ряде случаев, подъезжая к голове большой группы, я выходил из машины и тем, кто ехал впереди верхом на лошади, приказывал спешиваться. В отношении самых старших я преступал иногда границы дозволенного. Я сильно себя ругал, даже испытывал угрызения совести, но ведь порой добрые слова бывают бессильны.

В тот же день командир 162-й стрелковой дивизии доложил, что вызванным батальоном прикрыл шоссе в укрепил этот участок силами возвратившихся групп.

Первый день вступления полка в бой подтвердил мои опасения, возникшие задолго до войны, еще на Колыме, и не дававшие мне покоя во время следования с эшелоном по железной дороге на фронт.

Доложив командиру корпуса обстановку, я предложил немедленно отстранить командира 501-го стрелкового полка и предупредить командира дивизии. Командир корпуса не возражал против предложенных мер, но и не сказал ничего вообще. Внешне он был невозмутим, а внутренне - не знаю... Я не мог понять генерала: то ли он абсолютно мне доверяет, то ли полностью меня игнорирует. Я решил действовать, как облеченный полным доверием.

В эту ночь я почти не сомкнул глаз, вспоминая о двукратном самовольном оставлении обороны 501-м полком. Ведь полк имел большую численность, и я не сомневался, что громадное большинство в нем - патриоты. Почему же командиры и солдаты отошли, почему же никто не остался в обороне, кроме той злополучной тройки? Вина командира полка, допустившего дезорганизацию своей части, была неоспорима. Но нить моих размышлений тянулась дальше, я пытался анализировать поведение более высоких начальников. Почему командир дивизии, слыша обстрел 501-го полка, не выехал туда? Ведь он был к нему ближе и слышал обстрел лучше, чем я. Почему он не выехал к полку немедленно даже после того, как я ему сообщил о страшном преступлении, которое там делается, а только тогда, когда я сам поехал туда и приказал явиться ко мне на шоссе? Что это - недомыслие или полное безразличие? А командиры корпусного артиллерийского полка?.. Они знали о стремительном наступлении противника за последние дни, но, находясь от него в десяти километрах, расположились, как на отдых, в сосновом бору, не имея ни огневых позиций, ни наблюдательных пунктов. Даже видя, как в беспорядке отходит стрелковый полк, видя разрывы снарядов противника на поле, командование артполка никак де реагировало на происходящее.

Мне, только что вернувшемуся в армию, все это казалось плохим сном. Не верилось тому, что видели глаза. Я пытался отогнать навязчивую мысль: "Неужели 1937 - 1938 годы так подорвали веру солдат в своих командиров, что они и сейчас думают, не командуют ли ими "враги народа"? Нет, этого не может быть. Вернее другое: неопытные и необстрелянные командиры несмело и неумело берутся за исполнение своих высоких обязанностей".

Эта мысль не давала покоя. Решил утром поговорить начистоту с командиром корпуса в присутствии начальника политотдела.

Разговор состоялся, но не дал результатов - события развивались слишком быстро.

На следующее утро было получено сообщение, что один из наших флангов оголен, а затем обойден. Чтобы не допустить выхода противника в наш тыл, захвата им города Демидов и узла шоссейных дорог в сорока километрах за центром нашего корпуса, было решено послать для обороны Демидова один стрелковый полк с артдивизионом.

На витебском направлении было спокойно, - видимо, противник предпочел обходное движение.

За два часа до темноты командир корпуса послал меня в Демидов, чтобы помочь полку и дивизиону организовать там оборону. Через час я был уже в городе, но наш полк и дивизион еще не прибыли. Нашел там небольшой численности разведывательный батальон не подчиненной нам дивизии. Информировав командира о том, что не исключено появление противника ночью перед Демидовом и что на усиление прибудет наш стрелковый полк с артиллерийским дивизионом, я приказал ему организовать оборону северо-западной и юго-западной окраин города, выслать разведку на машинах в этих направлениях и быть особо бдительным до прибытия полка.

Ужи стемнело, а полка и дивизиона все еще не было. В ожидании их я расположился на ночевку в крайнем доме на восточной окраине. На рассвете меня разбудил пулеметный и артиллерийский огонь. Мимо меня неслись машины. Остановив свою машину, командир разведывательного батальона доложил, что наш полк так и не пришел, а немецкая пехота и много танков уже ворвались в город. Действительно, в пятистах метрах от нас появились три танка и начали обстреливать улицу. Оставив город, мы заняли оборону у отдельных домов на высотках, в двух километрах от него. По сторонам шоссе поставили две сорокапятимиллиметровые пушки.

Немцев долго ожидать не пришлось. Через час из города показались густая цепь солдат и до пятнадцати танков, ведущих по нас огонь с ходу. Мы были вынуждены отходить по шоссе на город Духовщина. Несколько раз спешивались и вели огонь, тормозя продвижение противника.

Таким образом, я оказался отрезанным от корпуса. В Духовщине находился тыловой эшелон нашего штаба, и там я узнал, что главнокомандующий Западным направлением со своим штабом расположился в лесу у города Ярцево, в двадцати пяти километрах к юго-востоку.

Я считал своим долгом явиться к главнокомандующему и доложить ему об угрозе со стороны Духовщины. Мой доклад о том, что противник находится от его управления в тридцати километрах, был неожиданным для маршала Тимошенко. В мое распоряжение были выделены шестьдесят человек из охраны штаба и шесть грузовых машин с четырьмя счетверенными зенитными пулеметами. Мне приказано было выехать в Духовщину, прикрыть, насколько возможно, ярцевское направление, а при отходе удерживать Ярцево и узел дорог, подчинив себе всю имеющуюся в этом районе артиллерию и отходящие с фронта части и подразделения.

Мы были на шести грузовиках в трех километрах от Духовщины, когда увидели выходящую из города нам навстречу колонну, состоящую из танков и моторизованной пехоты. Развернув свои машины, мы открыли огонь с дальней дистанции из трех счетверенных установок. Четвертую машину я послал к мосту, который находился сзади нас в трех километрах, чтобы подготовить его к сожжению после нашего отхода, облив бензином, взятым из бака машины.

Под воздействием нашего огня пехота противника начала спешиваться и разворачиваться в цепь; часть танков сходила с дороги и двигалась по полю вместе с пехотой, а другие продолжали идти по шоссе, ведя огонь. По мере приближения противника мы отходили, а когда отошли за ручей - подожгли мост.

Скрыв свои машины за холмами, но сохраняя возможность вести огонь из пулеметов, мы спешились и открыли стрельбу. Вели ее сначала с дальних, а потом с ближних дистанций, пока пламя полностью не охватило мост, и отошли лишь после того, как немецкая пехота залегла перед нами в двухстах метрах, а танки стали перебираться через ручей правее и левее вброд.

Используя выгоды местности, мы спешивались еще два раза, пока не отошли на бугры, прилегающие к автостраде у города Ярцево. Там уже имелись наблюдательные пункты наших артиллеристов, и появившийся противник был встречен мощным шквалом огня. Это значительно уменьшило его наступательный пыл.

Продвижение немцев от Духовщины к Ярцево было задержано дольше чем на четыре часа. За это время штаб, главнокомандующего Западным направлением успел уйти в район Вязьмы.

В Ярцевском районе находилось более ста пятидесяти стволов мощной артиллерии; кроме того, мы использовали артиллерию, отходящую по автостраде. При помощи главным образом артиллерии, организовав оборону из отходящих групп стрелков, мы удерживали Ярцевский узел дорог и город Ярцево четверо суток.

Эти четверо суток, проведенных в районе Ярцево, оставили у меня неизгладимое впечатление. Но если все они были в равной мере насыщены яростными и безуспешными атаками противника, то каждый из четырех дней и отдельности запомнился все же по-разному.

Особенностью обороны первого дня было то, что артиллерийские наблюдательные пункты, расположенные на буграх, не были прикрыты даже отделением стрелков: при мне была всего одна рота в шестьдесят человек.

На вторые сутки из отходящих были сформированы до десяти рот и два батальона, которыми уплотнили оборону. Оборона на этом участке стала похожа на организованную. Поскольку у меня не было средств управления, приходилось пользоваться только артиллерийскими средствами связи, а главное - полностью было использовано "живое руководство" с моим постоянным хождением с одного бугра на другой, особенно там, где против - ник наступал (а наступал он по нескольку раз в день то на одном, то на другом участке). В этот второй день с запада появилась легковая машина, и из нее вышел генерал-лейтенант А. И. Еременко. Обнялись, расцеловались - ведь мы увиделись впервые после моего освобождения! Я поблагодарил его за смелое и доброе отношение к моей жене после моего ареста. Информировал об обстановке у Ярцево. Андрей Иванович видел наше пиковое положение, но сказал: "Нужно удерживать позицию во что бы то ни стало, потому что есть еще наши соединения, которые находятся западнее вас" и уехал к этим соединениям на запад.

Третий день нашей обороны был особенно трудным; противник атаковал все настойчивей. Но и наша артиллерия, хорошо пристрелявшись за два предыдущих дня, била наверняка, а стволов у нас было уже более трехсот.

Переходя от одного дерущегося подразделения к другому, я увидел, как один красноармеец, согнувшись под тяжестью другого, сходил с холма. Положив раненого на землю, он сел около него передохнуть. Когда я подошел к ним, у раненого были крепко сжаты губы, глаза закрыты, а щеки влажны от слез. Услышав разговор, раненый открыл большие серые глаза и, как будто оправдываясь, сказал:

- Я плачу не от боли, нет, я плачу от того, что дал себе слово не умереть, пока не убью хоть пять фашистов, а вот приходится умирать сейчас...

Красноармеец-санитар скороговоркой, как будто боялся опоздать, сказал ему:

- Ты из своего пулемета убил не пять, а, может, пятьдесят. Я сам видел, как они падали от твоих очередей.

Не знаю, правду сказал санитар или хотел лишь утешить товарища, но после его слов раненый спокойно закрыл свои серые глаза.

И вот с такими людьми отступать!..

На четвертый день, 22 июля, в наш район пришла укомплектованная дивизия, потом прибыл генерал-лейтенант К. К. Рокоссовский. Но в тот же день, проверяя оборону, я был с расстояния пятидесяти метров подстрелен автоматчиком из группы немцев, проникших ночью через нашу неплотную оборону. Я спрыгнул в глубокий кювет и, прыгая на одной ноге, с помощью шофера Шиманского добрался до своей машины. Доложил обстановку Рокоссовскому. Меня отправили в госпиталь, в Вязьму. Там я узнал, что наш 25-й стрелковый корпус окружен немцами, отдельные подразделения и группы выходят из окружения, но командир корпуса с офицерами своего штаба попал в плен. Я был потрясен.

Наутро меня отправили самолетом в Москву. Пуля пробила ногу навылет ниже колена, не повредив кости, рана быстро заживала. Через тринадцать суток я уже выписался из госпиталя - только подошва была онемевшая, как чужая. Десять дней пробыл в резерве, а затем был зачислен слушателем Курсов для высшего комсостава.

Мне стыдно было ходить по улицам Москвы. С фронта не поступало радостных вестей. Казалось, что все на меня смотрят и хотят спросить: почему так плохо там получается и почему ты болтаешься в тылу? Очень хотелось попасть скорее снова на фронт, но, как ни старался, назначения не получал: корпусные управления к этому времени ликвидировали. Только через месяц я получил назначение, но не на фронт, а в глубокий тыл, к новым формированиям в районе Омска. Связался по телефону с женой. Она сообщила, что едет в Ташкент, к жене своего брата, которая ее приглашает; узнав, что я еду в Омск, обрадовалась, и мы решили, что она тоже приедет туда и мы побудем вместе, пока я буду занят формированием.

На другой день я пошел в гостиницу "Савой" к Вильгельму Пику; до 1937 года он бывал у нас во 2-й кавалерийской дивизии как представитель компартии Германии, которая шефствовала над нами с 1926 года. Товарищ Пик знал о моем аресте и встретил меня с распростертыми объятиями. Пробыл я у него часа два. Естественно, наш разговор был о положении на фронте и о Германии; оба мы твердо верили в победу над гитлеризмом и строили предположения, как именно она осуществится. Он напомнил нашу последнюю встречу в 1936 году; тогда, поднимая бокал с вином, он сказал: "За встречу в свободном Берлине".

- Несмотря на ваши большие неудачи, - сказал товарищ Пик, - я верю, что фашизм будет побежден и мы встретимся в свободном Берлине.

Поговорив со мной, Вильгельм Пик позвонил Л. З. Мехлису и сказал ему;

- После ранения приехал с фронта и зашел ко мне комбриг Горбатов, он много видел и, вероятно, больше, чем мне, может рассказать вам. Может быть, выкроите время и поговорит с ним?

Не опуская трубки, Пик спросил меня, где я остановился, и передал мой адрес Мехлису.

Через сутки, в час ночи, в дверь моего номера в гостинице в ЦДКА постучали, а когда я открыл ее, в номер вошел, как в ночь ареста в 1938 году, офицер НКВД и сообщил, что меня вызывает Мехлис и он может меня проводить к нему. Трудно описать мое состояние, когда я ехал в машине по пустым улицам ночной Москвы.

Увидев меня, Мехлис повышенным тоном спросил:

- Почему действуете в обход? Почему не обратились прямо ко мне?

Не дав мне времени ответить, присутствовавший здесь же Щаденко добавил:

- По-видимому, его мало поучили на Колыме.

Не ожидавший такой встречи, я на минуту растерялся, а потом доложил о своем давнишнем знакомстве с Вильгельмом Пиком. Отвечая на дополнительные вопросы, пересказал содержание нашего разговора. Рассказал и о том, что получил назначение и Омск. В обращении со мной Мехлиса и Щаденко все время чувствовалась угроза, а когда Мехлис, отпуская меня, отменил поездку в Омск и приказал положить на стол командировочное предписание, в моей голове был уже полный сумбур...

Первой здравой мыслью было пойти на телефонную станцию и предупредить жену, чтобы она ехала прямо в Ташкент. Однако не только в это утро, но и в следующие два дня вызвать ее не удалось - связь была прервана. На третий день узнал, что она уже выехала в долгое, мучительное и бесполезное путешествие в Омск.

На мое счастье, С. К. Тимошенко, недавно назначенный главнокомандующим Юго-Западным направлением, прислал начальника отдела кадров в Москву, чтобы отобрать комсостав из находящихся в резерве. Первым в списке едущих на юг был я.

1 октября 1941 года в Харькове начальник отдела кадров полковник Портянников представлял нас, вновь прибывших командиров, главнокомандующему Юго-Западным направлением С. К. Тимошенко и члену Военного совета Н. С. Хрущеву.

- Горбатова я знаю хорошо, - сказал главнокомандующий и, обернувшись к Н. С. Хрущеву, добавил: - Недавно реабилитирован, прибыл с Колымы, уже ранен. Этот будет воевать. Ну, как у вас дело с ранением и с чего мы начнем, с конницы или со стрелковых войск? - спросил он меня.

- С ранением все обстоит благополучно, - ответил я, - а начать хотел бы со стрелковой дивизии, уж очень соскучился по самостоятельной работе.

- Доставить такое удовольствие легче всего, - ответил Тимошенко.

Я тут же был назначен командиром 226-й стрелковой дивизии, находящейся в двадцати километрах от Харькова.

На прощание член Военного совета сказал мне:

- Всеми силами и способами старайтесь вселять в подчиненных преданность Родине и партии, уверенность в нашей победе. А она будет, обязательно будет, это вы сами знаете!

Я получил ту работу, которую вел девять лет назад; но тогда дивизия была кавалерийская и обстановка мирная, а теперь - война и дивизия стрелковая. Но все равно, старый опыт пригодится. И я так соскучился по настоящей работе!

Oт полковника Портянникова узнал, какие должности старших командиров в дивизии не укомплектованы. Отправился на пункт сосредоточения командиров резерва фронта, отобрал группу, в том числе на должность начальника штаба дивизии взял молодого майора Бойко, и вместе с ней прибыл в дивизию, находившуюся в местечке Ольшаны.

В первые дни знакомился с людьми, их настроениями, с боевым прошлым дивизии. Через два дня мы собрали партактив, потом совещание старшего комсостава по одному вопросу: наши задачи по укомплектованию дивизии и приведению ее в боевое состояние. Мои выступления были дополнены начальником политотдела Н. И. Урьевым. В связи с продолжающимися неудачами на фронте мы учитывали сложность настроения как старожилов дивизии, так и прибывающего пополнения. Мы с удовлетворением отмечали, что в пополнении есть участники гражданской войны, есть старые и молодые члены партии, комсомольцы - их мы считали цементом, способным спаять весь личный состав.

Не буду рассказывать о многообразных занятиях, немедленно начавшихся в дивизии. Скажу только, что мне приятно было наблюдать дружную работу командиров, политработников и всех начальников спецподразделений.

226-я стрелковая дивизия отошла в район Харькова в составе всего лишь девятисот сорока человек; по существу, ее пришлось формировать заново. Не хватало командиров батальонов и рот, специалистов. Было мало транспортных средств и оружия. У красноармейцев осталось только по одной паре белья. Делая все, что могли, сами, мы все же через восемь суток послали слезное донесение начальнику штаба Юго-Западного направления. В ответ была прислана комиссия, которая, пробыв у нас один день, выразила удовлетворение ходом комплектования и учебы. Нас предупредили, чтобы специалистов мы не ждали - "учите сами!". Оружие обещали подбросить. Нам ocтавалось лишь еще усилить занятия.

Боевой подготовкой мы занимались много, но качество ее было невысоким из-за большого некомплекта командиров батальонов и рот: батальонами командовали старшие лейтенанты или лейтенанты... Кроме того, времени у нас было очень мало. Положение на фронте усложнялось: противник, несмотря на увеличивающиеся потери, продолжал наступать, приближался к Харькову, охватывая его с севера и юга.

В первых числах ноября штаб фронта распорядился, чтобы из нашей дивизии был выслан передовой отряд на рубеж Шаровка, Марьино, совхоз "Перебудово". В передовой отряд выделили батальон 989-го стрелкового полка и взвод саперов с минами (артиллерии у нас еще не было). Чтобы отряд лучше выполнил первое боевое задание, я выехал на указанный рубеж - поставить на местности задачу командиру батальона, спросить его о способе выполнения и дать, если нужно, дополнительные указания.

В Шаровку мы прибыли 9 октября утром, выслали разведку в западном направлении и через сорок минут уже слышали перестрелку с разведкой или передовыми подразделениями противника.

За четыре часа моего пребывания в батальоне не только была поставлена задача командиру, но и установлена связь с 10-й танковой бригадой в Высокополье. Побывал я и у стоящего в поле исправного истребителя, покинутого летчиком, приказал командиру батальона обеспечить самолет охраной, а в случае опасности уничтожить его гранатами. Был на станции Репки, где вторые сутки ждал погрузки артиллерийский полк; предупредил его командира о близости противника и высказал мнение, что надо быть, готовым к движению своим ходом на случай, если не подадут подвижной состав. Побывал на спиртозаводе в местечке Шаровка, обнаружил там большие запасы спирта и предложил администрации спустить его, но работники завода не решались ,на это без распоряжения из Харькова, и я поручил командиру батальона охранять цистерны, а в случае необходимости уничтожить их.

Вернувшись, донес обо всем начальнику штаба Юго-Западного фронта.

Некоторым читателям может показаться странным, что командир дивизии сам поехал с батальоном, выделенным в передовой отряд, как будто нельзя такую работу поручить командиру полка. А я, читая об этом в архивных материалах через двадцать лет, и сейчас свои действия считаю правильными. Нельзя забывать, что командир батальона был человеком неопытным, ему и его подчиненным предстоял первый в их жизни бой. Понимал я, и как трудно было действовать малоопытному командиру, старшему лейтенанту, в той обстановке. Прибыл бы он в Шаровку и не нашел бы там 133-й танковой бригады и батальона 692-го стрелкового полка, с которыми. должен был совместно действовать. Поневоле растерялся бы.

Вот почему я считал своим долгом помочь молодому комбату на первых порах, если можно так сказать, научить его на собственном примере самостоятельности и предусмотрительности.

Все полки дивизии занимали оборону на заданном рубеже, не прерывая напряженной учебы. 18 октября в дивизию прибыл сформированный наконец артполк с двадцатью гаубицами (эта радость омрачалась тем, что лошади у артиллеристов были очень малорослые и обессиленные). В наш район отошла 212-я стрелковая дивизия, ей мы сдали полосу обороны, а нам дали приказ выступить в район в сорока километрах севернее Харькова и войти в состав 21-й армии.

21 октября двумя полками заняли оборону в полосе Толоконное, Наумовка, Крестовой, Нехотеево, Анисово, Казачья Лопань, поставив третий полк во втором эшелоне. Из особо смелых солдат создали подразделения истребителей танков: в роте - отделение, в батальоне - взвод, а в полку - роту; вооружили их бутылками с зажигательной смесью, противотанковыми гранатами, связками обычных гранат и посадили их на танкоопасных направлениях; выслали вперед разведку и охранение.

С волнением весь личный состав дивизии ожидал первой встречи с противником. Трудно описать это напряженное состояние. Но я ощущал здесь у каждого командира и солдата то чувство личной ответственности, ту спайку, которых не хватало в боях под Витебском.

В это время в дивизию прибыл новый комиссар С. И. Горбенко. Он сразу расположил к себе людей, оказался исключительно честным, подвижным и целеустремленным работником. Я сразу подружился с ним. Мы вместе переживали и горечь неудачи, и радость - когда было чему радоваться.

Первой нашей радостью было отражение передовых подразделении наступающего противника. Но эта радость была недолгой: мы получили известие об оставлении Харькова и о том, что Казачью Лопань, атакованную основными силами противника, удержать не удалось. Вечером 24 октября было получено распоряжение отступать на реку Северский Донец. Отход был исключительно тяжелым, и не так из-за активности противника, как из-за труднопроходимых дорог - беспрерывно шли дожди, недоставало тягловой силы, гаубицы больше тащили люди, чем истощенные лошади.

Вот что я доносил командованию: "Горючее полностью отсутствует, нет надежды на его подвоз колесным транспортом. На дороге г. Волчанок - ст. Бибаково - Новый брошено шоферами большое количество машин с грузом, принадлежащим 14-й кавдивизии. Кроме того, в г. Волчанске оставлено без горючего много машин, даже танков, принадлежащих 3-й танковой бригаде, хотя ее части уже отошли восточное". Доносил я и о том, что команды, отступающие впереди войск, подрывают мосты, не ожидая перехода частей, уничтожают тысячи тонн горючего, в то время как исправные машины остаются на дорогах без бензина.

В результате отхода 226-я стрелковая дивизия встала в оборону на левом берегу реки Северский Донец. В ноябре шли бесконечные дожди со снегом, и это очень затрудняло создание оборонительных рубежей. Чтобы лучше использовать особенности местности, я обошел с командирами полков каждый батальонный район. Сначала спрашивал у командира батальона его решение на оборону: где и как он будет располагать людей и огневые средства? Потом спрашивал командира полка, с чем он не согласен и какие намерен внести уточнения, почему он намерен делать так, а не иначе. Лишь после этого я давал свои указания, как расположить батальон и как окапываться. Приходилось учить командиров на переднем крае, чтобы развить у них умение находить выгодное расположение боевых порядков и избегать лишних работ для красноармейцев.

Известно, что в войну мы вступили с укоренившимися взглядами на прогрессивность групповой тактики, с распылением взвода почти по всему обороняемому району. Однако красноармейцы теряли при этом чувство локтя, не видели не только командира взвода, но порой и командира отделения, не слышали команд, то есть были неуправляемы. С тех пор как я начал сознательно относиться к тактическим вопросам, я был всегда ярым противником такого расположения в обороне и считал его устаревшей системой. Такая разобщенность на поле боя в известной мере оправдывала тех, кто покидал оборону, ничего не зная о своих, воображая, что "уже все отошли, я ушел последним".

Прослужив пять с половиной лет солдатом, я хорошо знал, на что солдат способен в той или иной обстановке. Понять, какое отрицательное действие производит быстрое и продолжительное отступление, совсем не трудно. Поэтому от подчиненных нам командиров мы потребовали - не распылять взвод, располагать его на одном из бугров в общей траншее, не более ста двадцати метров по фронту, чтобы командир видел своих подчиненных, а они - своего командира, чтобы он мог контролировать их поведение и заставлять их стрелять в наступающего противника, а не отходить, кому когда вздумается. Рекомендовали не бояться оставлять между взводами и ротами незанятые промежутки, простреливаемые управляемым огнем.

Находясь в обороне, мы производили анализ потерь за время отступления. Большая часть падала на пропавших без вести, меньшая часть - на раненых и убитых (главным образом командиров, коммунистов и комсомольцев). Партийно-политическую работу мы подчинили главной задаче - повысить устойчивость дивизии в обороне. Мы с комиссаром Горбенко не уставали разъяснять офицерам, что их основная обязанность - укреплять в сердцах солдат веру в нашу победу.

Люди, сражающиеся в невероятно тяжелых условиях, особенно нуждаются в общении со своим командиром. Каждое слово и поступок офицера солдаты обдумывают и оценивают, им важно знать настроение своего командира: как он сам-то, верит в успех боя или сомневается в нем? Солдата обмануть нельзя. Он умен и зорок. И путь к его сердцу найдет лишь тот, кто не боится правды, кто умеет разговаривать с людьми откровенно и убежденно.

Солдаты должны убедиться, что командир о них думает, но под их настроение не подделывается, а говорит то, во что верит сам. Солдаты дерутся всегда гораздо лучше, если понимают обстановку и если верят в свои силы.

Наша дивизия оборонялась на фронте до тридцати километров. За двадцать дней ноября было немало сделано для совершенствования обороны, обучения и воспитания людей. Но мы хорошо понимали, что даже самой упорной обороной противника не победишь, что, сидя в обороне, нужно готовить людей к наступлению. А это значило, что обучение войск и партийно-политическую работу необходимо подкреплять активными действиями.

Мы выяснили, что после успехов своего летнего наступления противник стал самоуверенным и в холодную погоду отсиживается в населенных пунктах, между которыми оставляет большие промежутки, не занятые войсками. Решили использовать это положение, чтобы проникать в тыл к противнику и уничтожать его гарнизоны. "Только убив или пленив немца, - думали мы, - или хотя бы захватив трофеи, наши бойцы поверят в свои силы".

Первый лихой налет был произведен под командой лейтенанта Заярного на деревню Огурцово, находившуюся на переднем крае обороны. Пленных взять не удалось, но противник оставил в деревне десять убитых. Нами были захвачены миномет, винтовки, гранаты, патроны, лошади с повозками, продовольствие, документы убитых, обмундирование, одеяла, белье и другие вещи. Потеряли мы одного убитым. Даже на этом опыте можно было убедиться, что подготовительная работа не пропала даром, что с нашими солдатами можно осуществлять нападения на тылы противника в более крупном масштабе.

Разрабатывая планы таких вылазок, мы преследовали главным образом три цели: 1) доказать противнику, что мы способны больно его бить; 2) выработать у наших людей уверенность в своих силах; 3) убедиться, на что способны в бою наши батальоны.

Объектом очередного нападения избрали деревню Коровино. По имевшимся у нас сведениям, именно здесь находилась батарея, которая нас сильно беспокоила, систематически обстреливая наши позиции. Чтобы обеспечить успех действий, нужно было выставить прикрытие на дорогах, ведущих в Коровино, и вообще иметь под рукой достаточно сил. Поэтому было решено взять по одному батальону от каждого полка, разведроту дивизии, саперов. Поскольку этой вылазке мы придавали большое значение, руководство ею я взял на себя, а Горбенко вызвался идти комиссаром отряда. В качестве моего заместителя с нами пошел командир 985-го полка Шепеткин.

Произвели разведку, проверили прочность льда на реке. Мы с Горбенко провели беседы в каждом выделенном батальоне, обратив еще раз внимание на необходимость строжайшей дисциплины. Призвали бойцов действовать дружно и решительно.

Поскольку разведроте поручалось самое ответственное дело - прикрывать наши подразделения с запада, она была усилена четырьмя минометами с сотней мин. Возглавлял ее смелый и решительный начальник разведки дивизии Боков.

Артполк получил задачу держать под огневым воздействием прилегающие к Коровино населенные пункты. Огонь открывать с первыми выстрелами атакующей пехоты.

Ночь на 28 ноября была теплая, с низкой облачностью. Не замеченные противником, мы перешли Северский Донец, потом шли лесом. На просеке, идущей от реки, сделали последний привал. Здесь мы подтянули колонну, уточнили ранее отданные распоряжения, напомнили сигналы, место сбора и пути отхода.

Когда мы тронулись вперед, чтобы пройти последние пятьсот метров, вернувшийся от головного дозора красноармеец доложил:

- Мы увидели двух человек, идущих нам навстречу, услышали оклик по-немецки, а потом топот. Они убежали к деревне.

Было ясно, что эти двое обнаружили нас и поспешат предупредить своих. Нельзя было медлить; противник имел несколько минут на изготовку. Мы ускорили движение, чтобы начать атаку на четверть часа раньше. Атаковали деревню одновременно и решительно, но внезапность атаки была утрачена. К половине восьмого противник еще удерживал те хаты, у которых на огородах стояла батарея. Был момент, когда часть батальона 989-го стрелкового полка дрогнула и начала было отходить к лесу, однако ее удалось остановить. Бой затянулся, противник дрался ожесточенно. Но и мы не намеревались останавливаться на полпути и к половине девятого полностью овладели деревней, уничтожив гарнизон. Бежало лишь человек двадцать, да и из них многих расстреляло наше прикрытие, встретившее огнем также и подкрепление, которое пыталось пройти к Коровино.

Мы подорвали орудия и боеприпасы, сожгли машины, облитые их же горючим, бросали в огонь все, что не могли взять с собой, обыскивали закоулки уцелевших строений. В девять часов был дан отбой, и мы тронулись в обратный путь.

Прикрытие вело бой с подходившим противником. Особенно сильный напор сдерживала разведрота под командой Бокова; занимая выгодную позицию, она за полтора часа отбила три атаки во много раз превосходящего противника.

При переходе через реку мы смогли из взятых нами ста тридцати рослых и здоровых артиллерийских, верховых и обозных лошадей перетянуть на наш берег только семь, а остальные либо провалились на слабом льду и остались в реке, либо были пристрелены нами на том берегу; жалко было, конечно: они очень пригодились бы под наши гаубицы, - но другого выхода не было.

В этом бою противник потерял людей по меньшей мере втрое больше нашего, мы уничтожили артиллерийскую батарею, восемь машин, боеприпасы, повозки, захватили шестнадцать пленных, унесли с собой рации, фотоаппараты, продовольствие и много вещевого имущества.

Таким образом, задачу мы выполнили. Отрадно было видеть крепкую дисциплину не только на марше, но и в бою. Пропавших без вести не было. К недостаткам мы относили еще не совсем четкие действия красноармейцев и некоторых командиров, неполное использование укрытий при ведении огня; некоторые подразделения все еще болезненно реагировали на возгласы: "Об ходят! Окружают!" Несомненно, убежавшие два немца в какой-то степени усложнили выполнение задачи и увеличили наши потери. Если бы они несли охрану, трудно было бы избежать встречи с ними; но выяснилось, что красноармейцы из передового взвода, обнаружив провода, идущие к реке (вероятно, к артиллерийскому наблюдателю), перерезали их по своей инициативе, так что те два немца были, видимо, связистами и шли исправлять порванную линию.

Я спросил солдат, резавших провода: почему они это сделали, зная, что я запретил нарушать телефонные линии до первых выстрелов?

- Думали, так лучше будет, - ответил один.

- Считали, приказ касается только прикрытия, а мы не прикрытие, - ответил другой.

Значит, вина была наша , командиров: надо тщательнее обдумывать, достаточно ли точны наши распоряжения и достаточно ли они понятны.

Много было разговоров в дивизии: каждый из рассказчиков, конечно, несколько приукрашивал храбрость свою и товарищей, но мы считали, что в этом случае даже фантазия пойдет на пользу общему делу. Ведь главное-то было правдой! Особо отличившихся командование посылало в другие батальоны и батареи - рассказывать, как они побеждали немцев.

Немало был удивлен Военный совет армии, когда я лично доложил о нашей вылазке. Командарм В. Н. Гордов выразил удовлетворение, но добавил:

- Военный совет должен знать не только результаты ваших действий, но и ваши намерения, особенно если операция связана с выходом в тыл противника и возглавляется лично вами.

- Учту ваше замечание, - ответил я. - О следующей вылазке донесу заблаговременно.

Член Военного совета З. Т. Сердюк поздравил с успехом и пожелал новых больших дел.

30 ноября по 21-й армии был издан приказ: