Передышка

Передышка

А на дворе был нэп. Новая экономическая политика, объявленная в 1921 году, на третий год стала плодоносить и существенно изменила нашу жизнь. Люди, перенесшие ужасы военного коммунизма, войны и голода, вздохнули облегченно, надеясь на нормальное существование. Но это была только передышка. Россию надо было подкормить, перед тем как продолжать экспериментировать. Так врачи подлечивают больного перед серьезной операцией.

Начало всему положил червонец. Золотую монету достоинством в десять рублей мы никогда не видели, но появилась большая белая ассигнация, на которой было написано, что дензнак обеспечен золотом. Купюра выглядела солидно, водяные знаки подтверждали ее подлинность. Что было изображено на ней — не помню, хотя и разглядывала, когда мама принесла в получку новые деньги. Не Ленин ли?

Москва расцвела богатыми витринами. В магазинах появилось всё и на все вкусы: колбасы и сыры, селедка и балык, пирожные и мороженое, рябчики и ананасы. Витрины манили красивой одеждой, разноцветными тканями, сверкающим хрусталем, изящной обувью и драгоценностями.

Из школы домой, от Никитских на Плющиху, я шла пешком по Арбату, шла медленно, задерживаясь у витрин. Для девочки, недавно выбравшейся из темного скудного времени, Арбат с его магазинами вполне мог заменить Лувр или Эрмитаж. Игра цвета и света, обилие невиданного и неведомого, великолепные натюрморты. Фрукты-загадки: что это — желтое, продолговатое или — чешуйчатое с зеленым султаном?

Позже, лет в пятнадцать, я стала больше заглядываться на платья, шарфы и джемперы, мысленно примеривая на себя все эти «роскоши». Однажды, застыв перед выставкой дамских туалетов, увешанных к тому же блесткими украшениями, я не заметила, как появился кто-то рядом. «Ну как — нравится?» — спросил мягкий баритон. «Очень!» — вырвалось у меня с восторгом, прежде чем я вспомнила мамино наставление — не разговаривать с чужими людьми. «Многое из этого вы можете иметь, если захотите». Я взглянула искоса на хорошо одетого пожилого (по моим тогдашним меркам) мужчину. Приятный господин одарил меня улыбкой из-под черных усов. Не отвечать (мама!)? Промолчать (невежливо!)? «Благодарю вас, — ответила я церемонно, будто уже принимая подарок, — мне ничего не нужно». И зашагала не оглядываясь.

Что это было «деловое» предложение, открывающее мне возможность вступить в «рыночные отношения», я догадалась не сразу, но задерживаться у витрин перестала. Да и удивляли они нас только поначалу. От изобилия нам с мамой перепадало не много — не хватало денег. Страдания от неутоленных желаний я не испытывала: от мамы давно усвоила разницу между «хочется» и «нужно», а недавняя полуголодная жизнь приучила ценить самое простое благополучие — есть досыта.

Скудное наше хозяйство в будние дни было на мне. Мама давала деньги: «Купи фунт мяса, свари суп, а на второе сделай макароны с вареным мясом» (для тех, кто не знает, скажу: фунт — это 400 граммов).

Иногда мама баловала меня чем-нибудь «вкусненьким»: конфетами, шоколадкой, кусочком сыра. Запомнилась бело-розовая пастила, с которой связано забавное происшествие. Как-то мама принесла коробочку пастилы, мы выпили чаю и оставили на завтра. Буфет, а зимой холодильник заменял мраморный подоконник; туда и поставили пастилу. В доме были мыши, их было полно в Москве. Нашествие грызунов было то ли наследием голодных лет, то ли благодарным ответом на расцвет экономики. Истребление мышей поручалось мне, и каждый щелчок мышеловки меня удручал. Мышеловка щелкала часто, но мышиное племя не убывало. Так вот, на другой день мама пришла с работы, чай был готов, стол накрыт. Она берет коробочку с подоконника и, подсмеиваясь, говорит: «Открываем, и вдруг там…» И тут раздается громкий крик, мышь из коробки шмякается на пол, мама вскакивает на кровать с ногами, пастила рассыпается по комнате…

Существенную поддержку в питании оказывал нам воскресный рынок (базар). На Сенной площади, что между Арбатом и Плющихой, по воскресным дням разворачивалась крестьянская торговля с возов. От Дорогомиловской заставы из ближайших деревень привозили на телегах, а зимой на санях овощи, яблоки и разную деревенскую снедь. Помню, как покупали мы осенью антоновку — желтоватые, крупные, удивительно ароматные яблоки. Продавали их мерами. Мерой называлась казенная цилиндрическая емкость с обозначением от «единицы» до «восьмушки». Зимой в морозы торговали мороженой антоновкой, которая называлась «Рязань» (возможно, именно там умели замораживать яблоки так, что они не теряли вкуса). Когда базар разъезжался, на мостовой оставалось много сенной и соломенной трухи, пахло конским навозом, лошадью — запахи деревни. Тут же, на Сенной, был трамвайный круг — конечная остановка номера 31, а «наш», пятнадцатый, шел по Плющихе к Новодевичьему.

Нельзя сказать, что от нэповского изобилия мне ничего не перепадало. По воскресеньям я ела жареную телятину и клюквенный кисель на третье — традиционное меню праздничного обеда на Гранатном. Иногда я с утра сопровождала Олю на Арбатский рынок, располагавшийся позади кинотеатра «Художественный». Там под навесами стояли ряды — молочный, мясной, овощной и фруктовый. Мне нравилась пестрота и обилие товара, предупредительность продавцов, их речь, напоминающая пьесы Островского.

Баловал меня и Людмилин второй муж, появившийся на нашем горизонте году в 26-м, — может, еще не как муж, а как соискатель руки и сердца. В орбиту его ухаживания иногда попадала и я. Сестра, освобожденная из заключения и освободившаяся от трудной любви к вечно ссыльному, возможно, не торопилась к новому замужеству. Но молодой профессор, физиолог и медик, Абрам Моисеевич Б., так жаждал завоевать ее, был так очарован и влюблен, что его внимания хватало и на младшую сестричку. И я попадала иногда с ними то в театр, то в кафе, то в обувной магазин, где, помнится, купили мне однажды модные остроносые туфли, в которых я стойко отстрадала несколько дней, их разнашивая. Помню «Домашнюю столовую» на Арбате, где мы иногда обедали втроем, обедали так вкусно, что уже не было сил съесть любимый «Наполеон». Конечно, это баловство случалось не слишком часто и вкрапливалось в мою жизнь отдельными маленькими приятностями. Думаю, что для всех нас — меня, мамы, а потом и остальных — новое замужество Людмилы было даром судьбы, так внимателен и заботлив был A. M. к своей новой родне.

С нэпманами мне встречаться не доводилось, и чем они отличались от теперешних бизнесменов, не могу судить. Хорошо запомнился сам нэповский дух, ветерок, которым веяло от любого сборища, скопления людей в магазине, кинотеатре, на улицах: освобождение от тягот, бесконечных запретов, ощущение легкости, непринужденности, даже некоторой нарочитой расхлябанности — в обращениях, общениях, движениях, даже в походке.

Вынесло на поверхность и всяческую пену — бонвиванов, псевдопоэтов, авантюристов под маской дельцов, проституток и мошенников.

Скажете, «как и сейчас»? Похоже, но не совсем: много легче, без такого драматизма, без брезгливого чувства запущенной грязи. Это ощущение атмосферы нэпа скопилось за несколько лет моей юности. С годами я больше бывала на людях, гуляла с однокурсниками по городу, и вообще круг моих общений значительно расширился. Возможно, мои впечатления от «нэповского духа» поверхностны — я ведь была тогда юной.

Что касается самого эффекта экономической реформы, то нэп отличался от нашего времени быстротой и энергией. Видно, за пять лет разрухи не сникло трудолюбие, не были уничтожены навыки предпринимательства, уцелела часть «кубышек», надежно припрятанных, да и связи с иностранным капиталом не оборвались до конца. Частная торговля, фабрики и фабрички, свои и концессионные, — всё заработало, торопясь нагнать потерянное время. Поднялось и крестьянство, не угнетаемое больше продразверсткой (ее заменил продналог), — рынок наполнился сельхозпродуктами. Трудовому народу не хватало денег, но жалованье все получали аккуратно. Работу по профилю находили, быть может, не все, но в сфере услуг, выражаясь по-нынешнему, дела хватало всем. Вновь открылись салоны-парикмахерские, ателье, китайские прачечные. Китайцы, славившиеся мастерством, будто и не покидали городских подвалов с котлами, кипящими паром, с утюгами, стоящими на раскаленной плите.

Однако где деньги, там и жулики разных мастей, там воры и бандиты. Возможно, их было меньше, чем сейчас, и они не были так натренированы и изощренно жестоки, как теперешние. Впрочем, мои представления о тех годах сложились в отрочестве. А кроме того, что было на виду, существовало многое другое, о чем мы не ведали. Работала ВЧК, боролась не только с бандитами — арестовывала политических противников, шли процессы. Власть была жестока и действовала, сообразуясь со своими целями, а не с правом.

За фасад нэпа мы заглянули одним глазком — познакомились с проституцией. На Тверском бульваре и Страстной площади было главное «торжище». Мы, девчонки, специально ходили посмотреть на «живой товар», убеждая себя, что нами движет социальный интерес. Отправились как-то вечером, не слишком поздно, выйдя из кинотеатра «Арс», а может, это был «Ша-Нуар» на углу бульвара, пройтись по «торговой тропе». Но, дойдя до половины бульвара, мы бежали, не завершив наблюдения и подсчетов. Нас преследовали не только «покупатели», но и «продающиеся», которые приняли нас за конкуренток, вторгшихся в чужую зону. Тяжелое впечатление на нас произвели не раскрашенные и расхлябанные девицы, а замерзшие девочки-беспризорницы в обносках.

Такие картины нэповской Москвы сохранила моя память. Что касается самого «нового курса», его смысла и содержания, то об этом можно прочитать в любой советской энциклопедии (пока нет иных). Только, думаю, технология реформы и истинная ее цель в этих справочниках не раскроются.

О литературе и театре тех недолгих, будто выпорхнувших из клетки лет я расскажу, когда мое повествование дойдет до Литературных курсов. Курсы были тоже подарком нэпа для тех, кто хотел учиться, но, будучи «классово чуждым элементом», не мог поступить в государственные вузы.