Два мира, две столицы

Два мира, две столицы

Первый город, куда мы приехали выступать в Советском Союзе, был Ленинград. Именно в этом городе мы с Улановым выступали перед родной публикой первый раз в ранге чемпионов мира.

Что в Америке, что в Европе, нас везде принимали как равных. Но только самолет приземлился в Москве, сразу произошло деление: иностранцы, они сюда, а это — родные граждане, их туда. В гостинице завтрак для иностранцев — один, завтрак для советских — другой. И так буквально во всем. Бедные иностранцы не могут понять, что происходит. Когда мы приезжали к ним, то видели, как там своих чемпионов буквально носят на руках. А у нас: мы сошли с трапа самолета, иностранцев сажают в автобус и везут в зал интуристов, а мы шлепаем по полю навстречу ветру со снегом в общий зал. Такой прием — это первое, с чем я столкнулась на родине, став чемпионкой мира. Мы проездили полтора месяца по заграницам и к подобному отношению к себе отвыкли. Капиталисты нас воспринимали как чемпионов.

Мы поселились в гостинице, тогда она называлась «Европа», сегодня — «Европейская». Нам с Милой Пахомовой дали громадный, можно сказать гигантский, номер. Вдруг в него влетели какие-то дамы. Я даже не поняла, о чем они кричали. Но Мила, она поопытнее, сразу их выдворила из номера. Я даже не успела понять, чего они шумели. Но вечером мне стало ясно, что почем, когда нас стали объявлять. Если в Америке при словах «Роднина — Уланов» на двадцатитысячном стадионе случался обвал, в Европе визг и вопль, особенно в Германии, я почему-то стала любимицей немцев, то здесь, в десятитысячном дворце «Юбилейный» — тишина! Ти-ши-на!!! Честно говоря, я в своей жизни трижды наблюдала соревнования при полных трибунах, которые сохраняли гробовую тишину. Всего трижды за долгую спортивную карьеру. Мы на лед «Юбилейного» вышли буквально под звуки своих коньков. Захлопали только ребята, которые стояли у льда позади нас, потому что на нас заканчивалось выступление и все уже готовились к общему финалу. Они, поняв, что происходит, стали аплодировать и кричать. Когда мы встали на середину льда (а арену сделали без бортов), посередине длинной стороны сидели Белоусова с Протопоповым.

Они уже выступили. Мы выходили во втором отделении, они в первом. Сверху сбегает кто-то, бросает им цветы. А мы стоим в позе, в общем, никому на фиг не нужные. Наконец откатали свою «Калинку». В Америке на ней мог рухнуть стадион, в Дортмунде (у нас другого номера и не было, а «Калинка» продолжалась пять с лишним минут) подпевали все три куплета с припевами: «Спать положите.» В Дортмунде громадный стадион, двадцать с лишним тысяч. Он с последним тактом так орал и визжал, что ничего не оставалось, как выйти и второй раз катать «Калинку» — программу на пять минут! Откатали, а стадион все равно орет. Когда мы третий раз вышли катать «Калинку», то где-то в середине программы оба упали и уже не вставали. Точнее, мы встали только сделать поклон, потому что сил кататься уже не было никаких. А тут в Питере мы уходим со льда на фоне группки кричащих ребят, и от этого тишина казалась еще большей, чем была. Меня охватил ужас. Я подумала: неужели меня в моей стране так везде будут принимать? А Питер только первый город, потом мы должны ехать в Киев, а потом в Москву. Какой же впереди ожидается кошмар! Я настолько перепугалась, что когда все закончилось, сняла коньки и, не переодеваясь, побежала в автобус самая первая и села на заднее сиденье около окна. Сижу, жду, когда автобус будет наполняться, но чувствую, что-то не так. И когда я огляделась, то увидела, как эти пожилые дамы, которые ворвались в нашу комнату, подпрыгивали и плевали в стекло, около которого я сидела. Оказывается, это были безумные питерские старушки — протопоповские поклонницы, они ездили за ним на все соревнования внутри страны. Совершенно оголтелые дамы.

Для меня это выступление стало важным моментом в биографии, точкой отсчета. Я зареклась, что больше в Питере катать «Калинку» никогда не буду. Я сделала это только один раз, но тогда Зайцев меня просто умолил. Это были наши последние выступления. А до этого я действительно в Питере никогда «Калинку» не катала. Что угодно, но только не «Калинку». В тот момент я для себя решила: теперь я буду плевать на вас, а не вы на меня. Я ни у кого ничего не украла, я никому ничего не должна, стыдиться мне нечего — я победила в честной борьбе. Никаких судей никто не подкупал. Для спортивного руководства СССР в тот момент было все равно, кто победит, — все три первых места в парном катании оставались советскими. Я поняла, что пора, как нас учили, вставать на защиту «революционных завоеваний». Я поняла, что мне теперь за то, что мы сделали (а именно — поменяли стиль парного катания, выведя на первое место спортивную составляющую), придется жестоко сражаться, много работать, и будут с меня спрашивать по полной программе.

Вернувшись с чемпионата мира, через месяц мы получили первые свои премии. Мне показалось, что мы стали обладателями безумных денег. За чемпионат Советского Союза, где мы заняли третье место, нам выдали по сто рублей. А за чемпионат мира — по полторы тысячи! Чемпионат Европы, первое место — пятьсот рублей. Так что мы действительно получили сумасшедшие деньги. И Уланов сразу же, я не знаю как, он, видно, свои деньги как-то умножил, купил себе «Волгу ГАЗ-21» с оленем на капоте.

В эту первую нашу победную весну я заметила, что Лешка как-то начал отходить в сторону. В мае у нас был установочный сбор — углубленное медицинское обследование и утверждение планов на год. Мы сидели, вели разговоры по поводу планов. Все это происходило в отделе фигурного катания в Госкомспорте. И здесь впервые Уланов начал объяснять Жуку свою точку зрения. Сейчас я уже не могу вспомнить подробности, но разговор шел о нагрузках, о программах, о музыке, о соревнованиях. Спор между ними завелся по поводу, образно говоря, кто из них более великий, кто из них больше сделал для парного катания. Я сидела между ними и молча за этим спором наблюдала. И когда выяснение затянулось, я спросила: «Я тут тоже присутствую или я в принципе ненужная часть вашего дела?» Но в шестьдесят девятом году у нас с Улановым разногласий практически не было. Мы начали агрессивно и активно готовиться. Вплоть до того, что сделали даже в новом сезоне две короткие программы.

Москва всегда была абсолютно моим городом. Я в любое время года, в любое время суток это чувствовала и знала. Я обожала выступать в Лужниках. Первый раз, когда Жук получил разрешение выпустить нас с Улановым даже не на соревнования, а на показательные выступления, — это был декабрь шестьдесят шестого, оно состоялось именно в Лужниках. Заканчивается второй день, надо сосчитать, у кого какие баллы, но кто-то должен развлекать зрителей в эту паузу. Жук о том, что нам предстоит выйти на лед, сказал буквально за день. Костюма никакого у меня не было, мама просто постирала тренировочное платье, пришила бабушкины кружева на воротник. Только не покрасила ботинки. Я вышла на публику, а ботинки на мне поношенные.

Так как мы тренировались в основном на открытом катке, то, оказавшись на закрытом, в первой же поддержке учудили такое. Там в Лужниках от границы льда до зрителей есть небольшое пространство, только после него вверх поднимаются трибуны. Ни один дворец и каток в мире такой «пограничной полосы» не имели. Похожий каток был в Киеве, но чуть-чуть поменьше. Когда катаешься, всегда чувствуешь, что между публикой и тобой — ничейное поле. Если ты сможешь приковать внимание к себе, тогда ты в порядке. Если не сможешь — это пространство тебя придавливает. Выйдя на лед, мы с Лешкой побежали как подорванные. И с первой же поддержки он меня приземляет на самом конце льда. Мы выскочили на ковровую дорожку, которую стелили вокруг льда. И дальше уже побежали по этому ковру.

Народ хохотал и падал. Мы вновь выскочили на лед и продолжили кататься. После этого я всегда в Лужниках боялась выскочить за лед.

Лед в Лужниках очень тяжелый. Все, кто там выступал, это знают. В зале плохая вентиляция, а публика же дышит. И верхний слой льда начинает таять, появляется пленка воды, а под ней из-за того, что на всю мощь работают компрессоры, лед получается очень жесткий. Ты видишь, что под тобой вода, подстраиваешься под мягкий лед. На самом деле ты катаешься в воде, но по очень жесткому льду. Но это еще не все — дышать там нечем. Поэтому выступать в Лужниках всегда сложная задача. Плюс ко всему, московская вода вообще тяжелая. Насколько я помню, когда приезжали хоккеисты-профессионалы, они везли воду не только для питья, но и для заливки. Почему всегда говорили, что на Медео быстрый лед? Потому что горная вода совершенно особенная. В Гренобле — то же самое, там лед, который тебя буквально выталкивает. И конек это очень сильно чувствует.

Но как бы в Лужниках ни было тяжело, все равно публика в Москве для меня всегда была родной. Лучшей я в своей жизни не встречала. Пусть не такая эмоциональная, как на Западе, но своя. Вообще мне грех жаловаться. Да и в том же Питере, когда я стала с Зайцевым кататься, меня принимали почти как своего человека.