Я не только каталась, но и пела

Я не только каталась, но и пела

Я считаю, что в большой спорт попала совершенно случайно. На каток меня привели для укрепления здоровья, а дальше пошло и пошло. Спортивные таланты изначально у меня не проявлялись. Родителям было важно, что дочка при деле и здоровье у ребенка вроде поправляется. А потом, в тот же год, когда мы впервые выиграли чемпионат мира, папа сказал знаменательную фразу: «Дочь, что будем дальше делать?» Я: «В каком смысле?» Папа: «Надо выбирать серьезную профессию. Ты выиграла — замечательно. Это мало кому удается, но жизнь на этом не останавливается». Каждый год папа у меня спрашивал: «Я надеюсь, это последний твой сезон?». Он уже вышел в отставку и ждал, когда я закончу заниматься ерундой и возьмусь за ум. Папа знал одно: его девочки должны иметь хорошее образование и хорошую профессию. А вот эти трали-вали, это фигурное катание, оно до определенного момента.

Папины слова все время действовали на меня как постоянный упрек, моя совесть в покое находиться не могла, тем более что моя старшая сестра Валя ходила в отличницах с первого класса. На ее фоне я со своими спортивными медалями была в папиных глазах абсолютно никчемным человеком. Все как в анекдоте — в семье двое детей: один умный, другой спортсмен. Я была спортсменом. Валя являлась для меня постоянным укором, ее фотография висела в школе на доске почета. А мы учились в одной школе. Я отличницей была только в первом классе. На большее меня не хватило. Валя была примером для всех по поведению. Я же вечно попадалась, потому что безудержно ездила по перилам, и один раз снесла всю делегацию из Германской Демократической Республики. Когда полетел Гагарин, нас закрыли в классе. Но мы со второго этажа по водосточным тубам спустились в школьный двор, потому что решили попасть на Красную площадь. Мама, начиная с моего пятого класса, вошла в родительский комитет — только из-за того, что у меня все поля в дневнике были исписаны вдоль и поперек, учителя делали записи даже в серединке. Чтобы облегчить жизнь учителям, мама каждый день ходила в школу, и педагогический коллектив мог с ней общаться без записей. Я с виду вроде тихоня, но на самом деле была настоящая оторва. Я никогда шумно не выражала свои эмоции, никогда никого ни на что не подговаривала. Но в какой-то момент вдруг становилась предводителем и куда-то всех заводила — как правило, не туда, куда надо.

Валя, как я уже писала, абсолютная копия отца и внешне, и по серьезности отношения к делу. Я же больше похожа на маму. Единственное, что нас с ней отличает, — мама была потрясающая певунья, все время пела. У меня же ни слуха, ни голоса. Если я хотела ее завести, то с утра, потому что у меня утром голоса никогда не бывает — просто хрип, я начинала что-нибудь напевать, страшно ее раздражая.

Дважды в жизни пение меня подвело. Первый раз на чемпионате мира в 1977 году в Токио. С детства у меня проблемы с лифтами — я их боюсь. Когда-то в сборной проводили всякие психологические тесты, приходили специалисты нас обследовать. Первую задачку я решила сразу же. Ту, что про гномика, живущего в Нью-Йорке на тридцать третьем этаже. Каждый день он спускается вниз на лифте, а когда возвращается домой, то доезжает только до семнадцатого этажа, а дальше — пешком на шестнадцать этажей вверх. Почему? Я сразу ответила: потому что он не дотягивается до своей кнопки. Это абсолютно моя история. Я до кнопки нашего седьмого этажа не дотягивалась. В старых лифтах, когда входишь, площадочка чуть проседала. Но не подо мной. У меня был настолько комариный вес, что несколько раз, когда я вставала на боковые поребрики, чтобы дотянуться до кнопки седьмого этажа, лифт как пустой кто-то вызывал. Легко представить мой ужас, когда открытый лифт со мной едет куда-то наверх.

Почему я так долго рассказываю предысторию? Закончился чемпионат мира, очень нелегкий для нас, закончились показательные выступления, мы разбежались по номерам, переоделись и собрались у лифта, уже в вечерних платьях, уже с бокалом шампанского внутри. Стоим, ждем. Вся команда жила — двадцать восьмой и двадцать девятый этажи. Останавливается лифт. Мне же надо быть первой везде! Я, естественно, влетаю первой, и тут же за мной закрывается дверь. Этот чертов лифт начинает с минус восьмого и до плюс пятьдесят второго несколько раз ходить вверх и вниз. Когда он наконец остановился (а остановился он на том же двадцать восьмом этаже), я уже сидела на полу с размазанной от слез и ужаса краской вокруг глаз. Когда я попала в банкетный зал, то тут же начала «лечиться» джином с тоником, принимая его как микстуру. На голодный желудок, после выступления, меня, естественно, быстро развезло. Объявили номер — предложили каждой команде исполнить свои национальные песни. Мне категорически петь нельзя, но тут активность меня снова подвела. Плюс джин с тоником. Я вытащила Юру Овчинникова, Иру Воробьеву, еще нескольких человек на сцену, и там мы начали договариваться, что петь. Выяснилось, что мы более или менее все знаем «Катюшу». Затянули. Быстро выяснилось, что кроме припева никто дальше слов не знает, и мы все время выводили: «Выходила на берег Катюша. Расцветали яблони и груши, выходила на берег Катюша…» Помню, как стояла посреди зала Анна Ильинична, безумно гордая, что ее дети поют, и совершенно ошалевшие японцы, потому что, в отличие от нас, они эту песню знали наизусть.

Второй случай произошел в Тбилиси. В столицу Грузии нас пригласили на показательные выступления. По-моему, это был семьдесят шестой год. Там был маленький каточек. Первый ряд сидел ниже арены, то есть у них лица оказались чуть выше уровня льда. Слишком маленький каток для нас с Зайцевым, чуть ли не треть от нормального. Я весь прокат думала, как бы кому-нибудь не испортить физиономию. Тем более что это Кавказ, и в первых рядах сидят самые уважаемые люди. В первый день мы с Зайцевым не катались, а буквально ходили по этой площадочке, демонстрируя какие-то поддержки. Если вы были в Тбилиси, то и рассказывать ничего не надо. Если не были — не поверите. Мы выходили с катка, у служебного входа стояла кавалькада машин. Каждого, кто после своего выступления освобождался, тут же сажали в одну из машин и куда-то отвозили. Поздно ночью мы собирались в гостинице. Кто с кем у кого в каких гостях был, разобраться невозможно. На второй день нам кататься было легче, площадка уже не казалась такой маленькой, а на третий день выяснилось, что на ней полно свободного места.

Зайцева от нас куда-то увезли, мы с Надей Горшковой оказались в чьем-то доме. После выступления всегда хочется пить. Только уселись — прямо перед нами стоит глиняный кувшинчик. В нем то ли сок холодный, то ли морс. Мы же не знали, дурочки, что это молодое вино. Нетрудно себе представить, в каком мы оказались состоянии. В доме, к несчастью, кроме этого шикарного стола и людей, сидящих за ним, из которых мы никого не знали, еще стоял рояль. Мы вышли с Надей к роялю и там заголосили: «А, мама? Мама, мама, люблю цыгана Яна.» Позже выяснилось, что мы оказались в доме ректора консерватории, а в гостях у него помимо нас было руководство детского хора из Одессы, который гастролировал в это время в Тбилиси. Утром я поняла: лучше будет, если я никогда в жизни не буду петь!