Глава 10 Кончина. Итоги двадцатилетнего царствования

Привлекательная внешность Елизаветы, ее «оболочка», отнюдь не соответствовала внутреннему состоянию ее организма. Признаки хронического недуга обнаружились у нее уже в тридцатипятилетнем возрасте. Одна из причин этого состояла в повседневном нарушении режима, о чем упоминалось выше. Приведем еще одно свидетельство обобщающего характера, которое объясняет странное поведение императрицы. Оно принадлежит перу секретаря французского посольства Клавдию Рюльеру: «Она не смела заснуть прежде утра, потому что сама была возведена на престол заговором, который удался благодаря темноте, ночью. Она так боялась быть застигнутой врасплох во сне, что приказала разыскать такого из своих подданных, который имел бы самый чуткий сон, и этот человек, по счастью уродливый, проводил в комнате императрицы все время, покуда она почивала».

К систематическому нарушению режима дня надобно присовокупить неумеренную еду и систематическое употребление горячительных напитков. Свидетельства о том, что Елизавета напивалась допьяна, у историков отсутствуют, но наблюдатели отметили чревоугодие, усиливавшееся употреблением вина. Главным временем для еды считался ужин, происходивший в ночное время, поближе к утру, и продолжавшийся два-три часа. Чревоугодие перемежалось импровизированным балом с участием узкого круга приближенных и не регистрировавшимся официальными источниками.

В отличие от отца, любившего выкушать бокал-другой анисовой настойки, дочь предпочитала венгерское вино. При дворе она содержала специального закупщика венгерского, унаследованного от Анны Иоанновны полковника Вишневского — того самого Федора Степановича Вишневского, который обнаружил в захолустной церкви певчего Алексея Розума, ставшего фаворитом цесаревны Елизаветы, а затем императрицы Елизаветы Петровны. За отличное выполнение поручений Елизавета Петровна возвела Вишневского в генерал-майоры.

Среди небогатого эпистолярного наследия императрицы сохранилось несколько ее писем к Вишневскому, свидетельствующих, с одной стороны, о том, что она знала толк в вине, а с другой — об огромном его количестве, закупаемом для нужд двора. В 1745 году Елизавета Петровна поручила закупить в Венгрии 375 бочек вина, из коих 75 велела отправить сухим путем, а остальные водным, после освобождения реки и моря ото льда. Императрица предупреждала о случившемся в последние восемь-девять лет неурожае винограда в Венгрии, — он родился низкого качества, что не мешало продавцам плохое вино выдавать за хорошее. Именно превосходного по качеству напитка Елизавета Петровна велела закупить в дополнение к 375 бочкам — еще 100 анталов (антал равен 60 бутылкам) старого вина, «каково есть лутчее»; адресату она писала, что ему известно, «какое вино на наш вкус потребно». В другом письме любительница венгерского запрещала покупать плохое старое вино и велела приобрести молодое, «доброе, сколько возможно более».

Не способствовал сохранению здоровья и отказ императрицы лечиться. Временами она послушно выполняла предписания придворных эскулапов, строго соблюдала диету и безотказно принимала рекомендуемые снадобья, но чаще всего игнорировала их. Здесь мы встречаемся с очередным парадоксом в поведении императрицы — она патологически боялась смерти и в то же время не принимала лекарств. Непоследовательность можно объяснить двумя обстоятельствами: либо страх быть отравленной преодолевал страх смерти, либо было неверие докторам в их способность избавить ее от недуга.

Портрет императрицы Елизаветы Петровны. Гравюра Е. П. Чемесова с оригинала Пьетро Ротари.1761 г.

Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Сведения о здоровье Елизаветы Петровны в источниках отечественного происхождения отрывочны. Их можно почерпнуть из депеш иностранных дипломатов, однако количество донесений в последние годы ее жизни поубавилось. Донесения много лет представлявшего прусский двор посла Мардефельда исчезли, поскольку Россия находилась в состоянии войны с Пруссией. Отсутствуют и отличавшиеся обстоятельностью донесения английского посла Уильямса — хотя с Англией Россия не находилась в состоянии военного конфликта, но английское правительство финансировало ее противника в Семилетней войне — Фридриха II. Приходится удивляться, как нерешительная Елизавета Петровна отважилась лично сказать в резкой форме послу Англии о нежелательности его пребывания в России. «Господин английский посланник, — сказала она Уильямсу на куртаге, когда тот намеревался поцеловать ей руку, — разве ваш двор желает иметь всю Европу себе врагом? Ваши каперы не уважали моего стяга. Князь Голицын (Александр Михайлович. — Н. П.), министр мой при короле Георге, требовал удовлетворения моих требований, оставались глухи. Потому и запрещаю всем моим министрам иметь с вами всякие сношения и приказываю вам лично выехать из Петербурга в течение недели. Да будет так, вы не получите другой прощальной аудиенции».

В итоге историки располагают донесениями только дипломатов союзных держав: французских послов Брейтеля и маркиза Лопиталя, австрийского — Мерси д’Аржанта и датского — графа Гастгаузена. Интерес союзников к здоровью императрицы понятен, если учесть, что им было хорошо известно преклонение наследника русского престола перед Фридрихом II и следующая отсюда возможность крупных изменений. Особенно волновало состояние здоровья императрицы датский двор, ожидавший попытки Голштинского герцога и будущего императора России отнять у Дании незаконно отобранное ею у Голштинии.

Симптомы опасного заболевания Елизаветы Петровны были отмечены в конце 40-х годов, когда «здоровье императрицы, согласно донесению английского посланника лорда Гиндфорда, находилось в большой опасности вследствие сильных колик и засорения кишок, приключившихся от простуды».

Очередной сильный приступ болезни запечатлел тоже английский посланник Уильямс в 1755 году: «Здоровье императрицы очень плохое. Она харкает кровью, страдает одышкой, беспрестанно кашляет, у нее пухнут ноги, и она страдает грудной водянкою. Несмотря на это, она танцевала со мной менуэт». Исполнением менуэта, доставившим императрице, надо полагать, едва терпимую боль, она пыталась убедить и себя, и своего собеседника, что у нее достаточно сил, чтобы тряхнуть стариной и показать прежнюю любовь к танцам. Чем дальше, тем болезнь проявлялась в более острой и угрожающей форме. В глубоком обмороке императрица оказалась в 1756 году, из которого эскулапы с большим трудом ее извлекли, затем в 1757 году.

С особой силой болезнь обострилась с осени 1761 года. Австрийский посол Мерси д’Аржант 11 октября сообщал о состоявшейся аудиенции у императрицы, во время которой она ему сказала, «что чувствует себя довольно хорошо, только ее сильно беспокоит слабость в ногах, вследствие которой она не может ни сидеть, ни двигаться».

Далее воспользуемся донесениями Гастгаузена — они отличаются обстоятельностью и постоянством, так что позволяют составить хронику болезни, отметить колебания в состоянии больной то в лучшую, то в худшую сторону. Первое из опубликованных донесений датского посла датировано 7 декабря 1761 года. Оно лаконично и внушает надежду: «Состояние здоровья императрицы медленно, но улучшается… Она с третьего дня чувствует себя немного лучше… Она (бесспорно, с подачи Шувалова. — Н. П.) обратилась к Сенату с рескриптом, в котором свидетельствовала о том, как прискорбно ей было узнать, что сенаторы вопреки своим обязанностям не обсуждают и не решают никаких дел, и требовала ответа — является ли бездействие сенаторов следствием их лени или же неспособности».

7 декабря: «Здоровье императрицы все еще плохо, и хотя она и на ногах, но несколько раз на дню отдыхает на кровати».

Без даты: «Ее величество великая княгиня только что написала Шумахеру: „Императрица очень плоха, кровопускания не остановили кровохарканья, и она все более и более слабеет. Все здесь очень взволнованы этими тревожными обстоятельствами и все более опасаются за жизнь императрицы“». То, что Гастгаузен опасался волнений после смерти императрицы, явствует из его просьбы разрешить уничтожить все архивы посольства.

18 декабря: «С прошлой пятницы мы находились в постоянной тревоге за состояние здоровья императрицы: эта тревога возросла до такой степени, что мы, наконец, потеряли последнюю надежду на то, чтобы здоровье императрицы могло восстановиться, но с вечера третьего дня мы снова надеемся».

Императрица, отказывавшаяся до сих пор от всех лекарств, уступила наконец горячим просьбам окружающих и согласилась принять лекарства английского врача Монсея. «Благодаря этому лекарству она спокойно спит, лихорадка и кровохарканье прекратились, появилась сильная испарина, и ее рана на ноге открылась; одним словом — она испытывает большое облегчение, и врачи находят, что кризис миновал и императрица на пути к выздоровлению. Даже сама государыня приписывает эту счастливую перемену в ее здоровье лекарству, и Монсей утверждал, что оно оказало такое чудесное действие, благодаря чему г. Монсей, как говорят, заметно приобрел ее доверие и милость; она не желает советоваться с другими врачами и следует только его предписаниям».

Но и в этом случае императрица согласилась принять снадобье лишь после того, как Монсей сам выпил его третью часть. После наступившего облегчения она сказала Моисею, что он спас ее жизнь.

«Сегодня государыне исполнилось 53 года; день ее рождения при дворе не празднуется и с крепостного вала, против обыкновения, не стреляли из пушек, так как ее величество не совсем здорова. Но, благодаря Богу, она чувствует себя много лучше и с каждым днем поправляется».

Прогноз врачей и полученные от них сведения Гастгаузеном оказались ошибочными, что посланник подтвердил в очередной депеше.

21 декабря: «Императрица находится все в том же тяжелом состоянии. С нею очень часто происходят обмороки, и третьего дня тревога потерять ее дошла снова до крайних пределов. Хотя она сильно страдала, но не сознает опасности и поэтому плохо следует советам докторов, полагаясь больше на свою сильную натуру, которая много раз ее выручала, чем на лекарства. Недавно, будучи в сильной испарине, она пожелала переменить белье, несмотря на все увещания докторов и крики и настояния приближенных ей женщин».

24 декабря. В депеше Гастгаузена за это число отсутствуют сведения о здоровье императрицы, посланник сообщает о своем душевном состоянии в связи с ожидаемой кончиной: «Молю Бога, чтобы завтра я имел возможность сообщить лучшие вести, чем те, которые имеются сегодня; передавать такие печальные известия доставляет мне невыразимую душевную скорбь».

В этот же день посол отправил вторую депешу: «Так как со вчерашнего дня императрица находится в крайне опасном положении, и доктора потеряли всякую надежду на ее выздоровление, полагая, что дни и часы ее сочтены, то я счел нужным прибегнуть к необычному способу и отправить это письмо эстафетой… В ночь с пятницы на субботу она проспала семь часов подряд (в течение семи дней она не спала трех часов подряд, то внезапно пробуждаясь, то находясь в каком-то состоянии забытья, близком к летаргии); сон ее в то время был глубоким и спокойным; все были чрезвычайно обрадованы таким обстоятельством, и доктора стали снова питать самые большие надежды на ее выздоровление». Обрадовался этой надежде и беседовавший с посланником канцлер М. И. Воронцов, сообщивший ему некоторые тревожные детали: «С государыней на этот раз было хуже, чем когда бы то ни было, что вследствие кровохарканья она потеряла много крови, что ее болезнь есть совокупность многих болезней, но что ей очень помогли сделанные пять дней тому назад кровопускания, что теперь можно было вполне надеяться на ее выздоровление. Более того, он сказал мне, что на первый день Рождества будет совершено молебствие за взятие Кольберга и что в тот же день при дворе состоятся празднества.

В этот день царила всеобщая радость, но уже со вчерашнего дня эта радость сменилась унынием и тревогой за жизнь императрицы, конец которой, по-видимому, уже близок. Третьего дня у нее возобновились обмороки и, вскоре после этого, вследствие кровохарканья, продолжающегося и до сих пор, она потеряла много крови; она очень слаба и говорит тихим, как бы угасающим голосом… на ногах появились несомненные признаки водянки».

25 декабря. Никаких молебнов и празднеств, разумеется, не могло произойти. Гастгаузен в депеше за этот день сообщил лишь о восшествии на престол Петра III.

29 декабря. Лишь к этому дню Гастгаузену удалось собрать обстоятельные сведения о последних днях жизни императрицы, существенно уточнявшие содержание его донесений за предшествующие дни.

«В субботу 22 декабря она снова начала сильно харкать кровью, и ее обмороки еще более участились.

В ночь с субботы на воскресенье врачи — и даже те из них, которые продолжали еще надеяться на благополучный исход ее болезни, должны были признать опасность и прийти к убеждению, что положение ее безнадежно, тем более что началось уже общее заражение, все более и более распространявшееся, и нижняя часть тела ее уже омертвела.

Тогда фельдмаршал Разумовский и камергер Шувалов, во все время болезни императрицы почти от нее не отходившие, а также окружающие ее женщины предупредили ее об опасном положении, в котором она находилась; в то же время врачи прибегли к сильно действующим средствам, которые дают умирающим. Императрица изъявила уже свое согласие принимать всякие лекарства, какие ей предложат (в течение всей своей болезни она отказывалась от них или же принимала с отвращением). Но так как уже невозможно было остановить кровохарканье и непрерывное состояние эпилепсии стало еще более жестоким, то признали, что лекарства бесполезны и что конец ее уже близок…

В понедельник утром (24 декабря. — Н. П.), в один из редких промежутков, когда она чувствовала себя спокойнее, она призвала великого князя и великую княгиню и простилась с ними. Она простилась также с окружавшими ее и со всеми дамами и вельможами своего двора. Говорят, что она проявила при этом много спокойствия и смирения и что прощание ее было очень трогательно.

Около полудня конвульсии возобновились, и она впадала из одного обморочного состояния в другое. Не предполагали, что она проживет до вечера, но между тем в таком же состоянии, но будучи уже почти все время без сознания, она провела ночь с понедельника на вторник.

Во вторник утром, в наступивший короткий промежуток просветления, она снова позвала к себе великую княгиню, но не могла произнести слабым, умирающим голосом ничего, кроме отдельных слогов и бессвязных слов, пока, наконец, в 3 ? часа пополудни государыни не стало».

Иностранные наблюдатели получали сведения из вторых и третьих рук. Однако существует информация о здоровье императрицы, записанная человеком, вхожим в покои больной и пользовавшимся возможностью лично наблюдать ее состояние и располагать результатами непосредственного общения с врачами, — это Иван Иванович Шувалов. Его показания связаны с запросом, исходившим от канцлера М. И. Воронцова.

У канцлера были особые основания интересоваться течением болезни императрицы — карьера Михаила Илларионовича была связана с ее благосклонным к нему отношением: он, как мы помним, сопровождал цесаревну, ехавшую в санях к казармам Преображенского полка, это его благодарная Елизавета Петровна возвела в графское достоинство, назначила сначала вице-канцлером, а затем канцлером. Кончина императрицы означала конец его карьеры. Поэтому он отправил к И. И. Шувалову несколько писем с волновавшими его вопросами. 13 декабря 1761 года: «Нижайше прошу уведомить меня о состоянии здоровья ее величества, изволит ли принимать лекарства и пульс спокоен ли». В другом письме, отправленном через пару дней, перечислено больше вопросов, на которые граф желал получигь ответы: «Прошу вас уведомить меня, что господа лейб-медикусы находят ли перемены к лучшему и соизволит ли употреблять предписанные ими лекарства, также жар уменьшился ли и пульс спокоен, дабы я, точно ведав о дражайшем ее здоровье, хотя несколько обрадован и успокоен быть мог».

Вопрос, заданный Воронцовым в обоих письмах относительно приема лекарств, не был праздным, — Елизавета, как мы знаем, их игнорировала и раньше и продолжала игнорировать теперь, когда остро в них нуждалась.

Шувалов представил душевное состояние М. И. Воронцова, поскольку сам пребывал в аналогичной с ним ситуации, и поэтому систематически снабжал его сведениями, дающими возможность проследить, как постепенно угасала жизнь императрицы.

18 апреля 1761 года: «У всемилостивейшей государыни кровь целое утро идет носом, доктора сказывают, что оное хорошо, токмо много беспокоит и для того представляли, чтоб движения никакого не было, чего ради и куртаг отменен».

29 мая: «Ее императорское величество, слава Богу, в добром здоровье, теперь изволит пройтить в мыльню».

Похоже, что улучшение самочувствия было временным. В том же мае Гастгаузен доносил: «Ее с каждым днем все более и более расстраивающееся здоровье не позволяет надеяться, чтобы она еще долго прожила. Но это тщательно от нее скрывается и ею самою — больше всех».

11 июня: «Ее императорское величество после обеда имела малую лихорадку, как вечером, только не долго продолжалась; скоро после заопочивала и теперь почивает».

1 декабря: Шувалов извещал Воронцова, что поданные им бумаги императрицей еще не подписаны, «обещала сделать. Всемилостивейшая государыня сегодня, слава Богу, в изрядном состоянии своего здоровья».

13 декабря: бумаги все еще не подписаны. «Когда Бог даст к образованию общему подаст государыне нашей облегчение и тем ее высочайшим делам и вашему покажу мою услугу. Ее императорское величество, слава Богу, сказывают доктора, что жар меньшее имеет, нежели утром, и лекарства употребляет».

Облегчение оказалось недолговременным, уже 24 декабря Гастгаузен доносил в Копенгаген: «Сейчас в четыре часа пополудни я узнал из верного источника, что императрица при смерти и что она призвала к себе великого князя и великую княгиню, которые находятся сейчас у ее постели, проливая, вероятно, слезы. Это заставляет думать, что она не сделала завещания и что восшествие великого князя на престол совершится довольно спокойно». В донесении, отправленном ранее, посол не ожидал спокойного развития событий: «Последние дни здесь царят печаль и уныние, написанные на каждом лице, все сидят по домам в ожидании грядущего переворота».

Наступило 25 декабря 1761 года — праздник Рождества Христова. Именно в этот день императрица испустила дух. Она носила императорскую корону ровно 26 лет и один месяц. Старейший сенатор Никита Юрьевич Трубецкой, выйдя из покоев, где в четвергом часу скончалась императрица, объявил вельможам, томившимся во дворце в скорбном молчании: «Ее императорское величество государыня императрица Елизавета Петровна изволила в Бозе опочить».

Самое обстоятельное описание последних часов жизни императрицы составил Кент: «Императрица скончалась сегодня в два часа пополудни. Прошлое воскресенье вечером у нее открылось сильное кровотечение, и с этой минуты всякая надежда на ее выздоровление была потеряна. Однако, несмотря на слабость, она была в полном сознании. Вчера, чувствуя приближение своей кончины, она послала за великим князем и великой княжной и с большой нежностью простилась с ними, и говорила с полным присутствием духа и совершенной покорности воле Провидения». О содержании разговора сообщил французский посол барон Бретейль, отправивший депешу не 25 декабря, как Кент, а шестью днями позже, и поэтому располагавший некоторыми подробностями.

Призвав чету, императрица советовала великому князю «быть добрым по отношению к подданным и стараться заслужить их любовь. Она убеждала его жить в дружбе и согласии с супругой, много говорила о любви своей к маленькому великому князю (будущему императору Павлу I. — Н. П.) и просила его отца в знак особой искренней признательности к ней непознобить своего ребенка. Говорят, будто великий князь обещал исполнить все это».

Похороны императрицы состоялись… В гробу лежала модница, владевшая пятнадцатью тысячами платьев. В последний путь она, хотя и с померкшей красотой, отправилась такой же нарядной, какой была при жизни. Как отметила Екатерина II, «в гробу государыня лежала, одетая в серебряной робе с кружевными рукавами», имея на голове императорскую корону, на нижнем обруче с надписью: «Благочестивейшая, самодержавнейшая, великая государыня императрица Елизавета Петровна, воцарилась 25 ноября 1741 года, скончалась 25 декабря 1761 года».

Как восприняли известие о смерти императрицы современники? Покойников принято оплакивать; но в данном случае имеется в виду не обычай, а отношение подданных к своему монарху — человеку, имевшему неограниченную власть. Здесь мы располагаем тремя свидетельствами. Одно исходило от цитированного выше француза Бретейля: «Большинство горевало в душе, питая к будущему императору не любовь, но страх и робость». Барон имел в виду не простой народ, а правящую элиту, среди которой наследник престола не пользовался популярностью. Другое запечатлел в своих воспоминаниях человек, стоявший ближе к простому люду, чем холеный дипломат, общавшийся с вельможами и придворными, — артиллерийский майор Михаил Васильевич Данилов. Он писал: «По кончине ее открылась любовь к сей монархине и сожаление; каждый дом проливал по лишении ее слезы, и те плакали неутешно, кои ее не видали никогда, толико была любима в народе своем».

А. Т. Болотов, находившийся в конце 1761 — начале 1762 года в Кенигсберге, узнал о кончине императрицы только в ночь на 2 января от встретившегося ему сторожа. «Я, — записал мемуарист, — остолбенел и более минуты не знал, что говорить и что делать. Все канцелярские наши находились в таком же смущении духа, все тужили и горевали о скончавшейся…

Родившись и проводив все дни под кротким правлением женским, все мы к оному так привыкли, что правление мужское было для нас очень дико и нове и, как сверх тот, все мы наслышались довольно об особливостях характера нового государя и некоторых неприятных чертах оного, и притом тайная связь его и дружба с королем прусским была нам отчасти ведома…» Все жили в ожидании перемен.

Как видим, не только вельмож, но и рядовых офицеров одолевал страх за свое будущее при вступлении на престол нового императора. Из этого можно сделать вывод: отношение к покойной сочетало опасения за свою судьбу и уважение к ней — при ее жизни ослабленная государственная машина и беззаботность императрицы к делам не давили на подданных с такой силой, как, например, при Петре I или при жестоком режиме бироновщины.

Впрочем, ответ на вопрос об отношении подданных к царствованию Елизаветы Петровны неоднозначен и зависит от того, с каких позиций его оценивать: если с общечеловеческих — есть основания согласиться с мнением Данилова, если с государственных — есть резон присоединиться к критикам ее двадцатилетнего царствования.

Елизавета Петровна обладала, как упоминалось выше, рядом общечеловеческих добродетелей. На мир она смотрела глазами, излучавшими приветливость и доброжелательность. В ее характере можно обнаружить множество привлекательных черт: доброту, милосердие, простоту в обращении, строгое соблюдение церковных обрядностей. Но перечисленные душевные качества спокойно уживались в ней с такими пороками, как лень, тщеславие, жестокость, зависть.

Самый правдоподобный, на наш взгляд, портрет Елизаветы Петровны изобразила Екатерина II, сумевшая за многолетние наблюдения за ее поведением и укладом жизни проникнуть в ее внутренний мир, познать психологию, вскрыть побудительные мотивы ее поступков, выходивших за рамки обычных представлений о ней: «Императрица Елизавета имела от природы много ума, она была очень весела и до крайности любила удовольствия, и думаю, что у нее было от природы доброе сердце, у нее были возвышенные чувства и вместе с тем много тщеславия, она вообще хотела блистать во всем и желала служить предметом удивления; я думаю, что ее физическая красота и врожденная лень очень испортили ее природный характер. Красота ее должна была бы предохранить ее от зависти и соперничества, которое вызывали в ней все женщины не слишком безобразные, но, напротив того, она была до крайности озабочена тем, что эту красоту не затмила никакая другая, это порождало в ней страшную ревность, толкавшую ее часто на мелочные поступки, недостойные ее величества. Ее лень помешала ей заняться образованием ее ума, и в ее первой молодости (воспитание ее) было совсем заброшено». Далее она продолжала: «Ее каждодневные занятия сделались сплошной цепью капризов, ханжества и распущенности, а так как она не имела ни одного твердого принципа и не была занята ни одним серьезным и солидным делом, то при ее большом уме она впала в такую скуку, что в последние годы своей жизни она не могла найти лучшего средства, чтобы развлечься, как спать, сколько могла, остальное время женщины, специально для этого приставленные, рассказывали ей сказки».

Другой наблюдатель подметил черты натуры Елизаветы Петровны, ускользнувшие от прочих современников: ее заботу о престиже своей власти. Приведем пространное высказывание на этот счет француза Лафермиера. «Эти подвиги (набожность, строгое соблюдение постов. — Н. П.), напротив, как бы служат противодействием греху и содействием тому, чтобы поддерживать душу между добром и злом.

Обстоятельства, столь сильно расстроившие здоровье императрицы Елизаветы Петровны, имели также большое влияние и на ее нрав. Сквозь всю ее доброту и гуманность, доведенные до крайности безрассудным обетом (отмена смертной казни. — Н. П.), в ней нередко просвечивают гордость, высокомерие, иногда даже жестокость, но более всего подозрительность. В высшей степени ревнивая к своему величию и верховной власти, она легко пугается всего, что может ей угрожать, или разделения этой власти. Она не раз выказывала чрезмерную щепетильность (когда однажды Бестужев назвал себя великим канцлером, она сказала ему: „Знайте, что в моей империи только и есть великого, что я да великий князь, да и то величие последнего не более как призрак“). Зато императрица Елизавета вполне владеет искусством притворяться. Тайные изгибы ее сердца часто остаются недоступными даже для самых старых и опытных придворных, к которым она никогда не бывает так милостива, как в минуту, когда решает их опалу».

Худ. Николай Николаевич Ге. Екатерина у гроба императрицы Елизаветы. 1874 г.

Холст, масло. Государственная Третьяковская галерея, Москва.

В этих пространных высказываниях Екатерины II и Лафермиера обращает внимание ревнивое отношение Елизаветы Петровны к престижу своей власти, к красивым женщинам, в которых она видела соперниц, что принуждало ее совершать поступки, по словам Екатерины II, «недостойные величия». К ним относятся все громкие дела того времени, начиная с так называемого заговора Ботты — Лопухиной, когда была учинена расправа с красивой придворной дамой, соперничавшей на балах и маскарадах с императрицей, и заканчивая делом канцлера Бестужева.

Вспомним суровую расправу с маркизом Шетарди, позволившим себе недоброжелательно отзываться о поведении императрицы на троне и поплатившимся за это экстренным изгнанием из России. Вспомним дело Лестока, сподвижника Елизаветы, возведенной на трон при самом активном участии Шетарди и Лестока. Среди 25 допросных пунктов обвинения бывшего лекаря цесаревны обвинение в государственной измене, то есть в том, что он одновременно получал пенсион от Пруссии и враждовавших между собой Франции и Англии, отодвинуто на второй план, а более важным признано приписываемое ему заявление о том, «что здешнее правление на таком основании, как теперь, долго остаться не может». Здесь налицо обоюдная неблагодарность: императрица не сочла возможным учесть прежде оказанные ей услуги, а Лесток, пожалованный в графы и пользовавшийся доверием императрицы, не оправдал его.

Главной причиной опалы Бестужева служили не обвинения, перечисленные в манифесте о лишении его чинов, а беседа императрицы с Воронцовым, который, зная болезненное отношение Елизаветы Петровны к соблюдению государевой чести, заявил ей, что «слава ее страдает от влияния графа Бестужева в Европе».

В заключительной главе следует ответить еще на два вопроса: как оценивали итоги царствования Елизаветы Петровны современники и какой след оставило время ее царствования в истории России? Ответ на первый вопрос однозначно отрицательный: современники не высказали доброго слова о результатах ее царствования.

М. М. Щербатов, строгий блюститель нравственности, не мог восторгаться царствованием Елизаветы Петровны, ибо в это время, по его мнению, было совершено еще несколько шагов к падению нравственных устоев: в большей мере, чем прежде, процветал разврат при дворе, расточительная роскошь распространилась не только среди правящей элиты, но и в широких кругах столичного и отчасти провинциального дворянства, невиданные размеры приобрели казнокрадство и мздоимство. Иной оценки царствования Елизаветы Петровны от Щербатова ожидать нельзя — его сочинение называлось «О повреждении нравов в России».

Граф Никита Иванович Панин не ограничился характеристикой нравственного состояния общества, а дал общую оценку царствования Елизаветы Петровны, правда, довольно расплывчатую: «Сей эпох заслуживает особого примечания; в нем все было жертвовано настоящему времени хотениям припадочных людей и всяким посторонним малым приключениям в делах». В переводе на современный язык невнятные слова воспитателя великого князя Павла Петровича означали осуждение «припадочных людей» — так он называл фаворитов и временщиков, определявших внутреннюю и внешнюю политику государства. Отмечал Панин и отсутствие крупномасштабных действий правительства, довольствовавшегося, по его мнению, малыми, повседневными заботами.

Более конкретные высказывания о царствовании Елизаветы Петровны обнаруживаем у Екатерины II, правда, она, как и Щербатов, ограничилась оценкой только одной — финансовой — сферы деятельности государства: «На Штате-конторе (ведала расходами. — Н. П.) было семнадцать миллионов долгу, ни единого человека в государстве не то чтобы знал, сколько казне было доходов разных. Повсюду народ приносил жалобы на лихоимство, взятки, притеснение, неправосудие разных правительств, а наипаче на приказных служителей».

Свидетельство Екатерины II о тяжелом финансовом положении страны подтвердил и Сенат, но он назвал сумму долга на Штате-конторе, в два раза меньшую, чем Екатерина, — не 17 миллионов, а 8,5 миллиона рублей.

Мрачную картину состояния государства нарисовал фаворит императрицы И. И. Шувалов. В конце царствования Елизаветы Петровны Шувалов был единственным человеком, имевшим доступ к императрице; через его руки проходили все важнейшие документы, характеризующие состояние государства, поэтому его осведомленность не подлежит сомнению; он не только информировал государыню о состоянии дел, но и действовал от ее имени. Вот его слова: «Государство уже не действует, власть самодержавства (отсутствует). Все повеления без исполнения, главное место без уважения, справедливость без защищения».

Все эти высказывания можно было бы признать далекими от истины, навеянными субъективным восприятием действительности, если бы историки не располагали документом, исходившим от самой императрицы. Речь идет о манифесте, обнародованном недели за две до кончины императрицы, в котором она как бы подводила итоги своего царствования. Судя по сходству мыслей манифеста с оценкой состояния государства, данной Шуваловым, его можно считать автором документа.

Итоги неутешительные: «С каким мы прискорбием по нашим к подданным любви должны видеть, что установленные многие законы для блаженства и благосостояния государства своего исполнения не имеют от внутренних общих неприятелей, которые свою беззаконную прибыль присяге, долгу и чести предпочитают… Ненасытная алчба которых до того дошла, что некоторые места, учрежденные для правосудия, сделались торжищем, лихоимство и пристрастие предводительством судей, а потворство и упущение — ободрением беззаконников».

Было бы, однако, ошибкой, опираясь на приведенные выше свидетельства, вынести общий приговор царствованию Елизаветы Петровны. Расстройство финансов в результате участия России в Семилетней войне — факт бесспорный, как и бесспорно процветание лихоимства, неправосудия и прочих аморальных явлений в жизни общества, произраставших на благодатной почве, слабость «главного места», как выражался Шувалов.

Однако не разглядеть множество положительных моментов в царствование Елизаветы Петровны было бы непростительным заблуждением. Подробно о них сказано в соответствующих главах, что дает право ограничиться здесь перечислением: освобождение страны от засилья немцев, смягчение наказаний нарушителям законов, отмена внутренних таможенных пошлин, учреждение банковской системы, открытие Московского университета и Академии художеств, покровительство искусству и науке, работа Уложенной комиссии — вот перечень самых главных событий царствования, каждое из которых оставило заметный след в истории страны.

Правда, к большинству из них Елизавета Петровна либо не имела никакого отношения, либо самое удаленное.

К сказанному надобно добавить еще два фактора, отвергающих положение, что страна находилась в состоянии застоя или кризиса. Один из них — продолжавшееся развитие торговли и промышленности. Приведем соответствующие цифры об увеличении числа мануфактур, росте промышленного производства и внешней торговли. За 20-летие число предприятий в черной металлургии увеличилось почти вдвое: в 1760 году их насчитывалось 99 (59 — в 1740 году). Еще больший подъем наблюдался в текстильной промышленности, где в 1763 году насчитывалось 205 мануфактур (71 — в 1745 году). Неуклонно развивалась и внешняя торговля, оборот которой за 11 лет (1749–1760) возрос с 12,6 до 16,9 миллиона рублей.

Новшество, целиком обязанное инициативе императрицы, — сооружение дворцов, и поныне украшающих своим великолепием бывшую столицу империи и ее окрестности. Известно, что после смерти Петра Великого его ближайшие преемники не оставили ни одного монументального сооружения. Елизавета Петровна возобновила строительство зданий, отчасти из желания продолжать дело отца, но главным образом из-за пристрастия к роскоши и красоте. Господствовавший в то время в архитектуре стиль барокко, отличавшийся пышностью и богатством внешнего и внутреннего убранства, вполне соответствовал изысканным вкусам императрицы.

Зодчим, при Елизавете Петровне трудившимся над созданием архитектурных шедевров, был знаменитый Бартоломео Франческо Растрелли, сын не менее известного скульптора Бартоломео Карло Растрелли. Зодчий оставил потомкам множество величественных памятников архитектурного искусства, среди которых следует на первое место поставить Зимний дворец в Петербурге. Елизавета Петровна любила одаривать фаворитов роскошными дворцами: Разумовскому она подарила Аничков дворец в Петербурге и дворец в Перово близ Москвы, Шувалову пожаловала дворец на Невском проспекте в Петербурге. Современников и потомков поражал и поражает Большой дворец в Петергофе, дворец в любимой резиденции императрицы — Царском Селе. «Красота апартаментов и богатство их изумительны», — писал французский дипломат об этом дворце. Три сотни зеркал в позолоченных рамах, занимавших просветы между окнами от потолка до пола, производили неизгладимое впечатление от Большого зала, дополняемое 1200 одновременно зажженных свечей. Во дворце находилась знаменитая янтарная комната, подаренная Вильгельмом I Петру Великому в обмен на присланных царем солдат-великанов.

Худ. Евгений Евгеньевич Лансере. Елизавета Петровна в Царском Селе.

1905 г. Холст, масло. Государственная Третьяковская галерея, Москва

Елизавете Петровне принадлежит мысль о сооружении «Девичья монастыря на том месте, где находится дворец ее императорского величества, называемый Смольным». Монастырь был заложен в присутствии императрицы 30 октября 1748 года.

В заключение дадим общую оценку Елизаветы Петровны: она родилась не для управления империей, а для наслаждения утехами, неограниченно предоставляемыми ей занимаемым троном. Это была умная, но изнеженная красотой и вниманием к этой красоте женщина и в то же время капризная и крайне ленивая и беспечная дама, более занимавшаяся своей внешностью, чем делами управления. Ее беспокойная жизнь протекала как бы мимо решения главных задач — жизни государства.