Глава 9 Война по правилам царедворцев

Внешнеполитический курс России в царствование Елизаветы Петровны не отличался монолитностью. При дворе существовали, по крайней мере, три «партии», соперничавшие между собой за право определять его направление. Одну из них возглавлял вице-канцлер, а затем канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. В ее составе находились канцлер А. М. Черкасский, вице-канцлер Михаил Илларионович Воронцов и брат А. П. Бестужева Михаил. Немногочисленные сторонники А. П. Бестужева быстро оставили его в гордом одиночестве: князь Черкасский скончался в 1742 году; граф М. И. Воронцов, которого А. П. Бестужев протащил в вице-канцлеры, надеясь с его помощью укрепить свое положение, поскольку он как активный участник переворота пользовался доверием императрицы, быстро переметнулся в стан противников Алексея Петровича. Со старшим братом Михаилом Алексей конфликтовал, причем ссора была столь бескомпромиссной, что братья не восстановили родственных отношений до самой смерти Михаила в 1760 году. Он тоже оказался в стане врагов брата. Все это не помешало А. П. Бестужеву стоять у руля внешнеполитического ведомства с 1741 года и проявить необычайную дипломатическую ловкость, похвальное трудолюбие и твердость в претворении в жизнь своих планов, противоречивших на первых порах планам самой императрицы. Он прославился, кроме того, изобретением успокоительного снадобья, пользовавшегося большой популярностью в XVIII–XIX столетиях, которому было присвоено название «капли Бестужева». Свою внешнюю политику он называл «древней российской, толь паче государя Петра Великого системой». Суть системы состояла в установлении дружественных отношений с двумя странами: Австрией и Англией. С первой из них Россию сближала необходимость вести совместную вооруженную борьбу с агрессивной Турцией, а также необходимость противостоять гегемонии Франции в Европе. Что касается Англии, то она издавна являлась главным торговым партнером России, и обе страны нуждались во взаимной дружбе.

Вторая «партия» считалась самой многочисленной и влиятельной. В ее составе мы обнаруживаем императрицу, генерал-прокурора Сената Никиту Юрьевича Трубецкого, братьев Петра и Александра Ивановичей Шуваловых, вице-канцлера М. И. Воронцова, Михаила Петровича Бестужева-Рюмина и др.

Франция до воцарения Елизаветы Петровны считалась самой враждебной России державой Европы. Общеизвестна ее подстрекательская роль в открытии военных действий против России со стороны Швеции на севере и Турции на юге. В 1733 году в связи со смертью польского короля Августа II Франция предприняла попытку создать так называемый восточный барьер — замкнуть цепь враждебных России государств на ее западных границах с Польшей. С этой целью она, чтобы посадить на польский трон своего ставленника и покорного исполнителя своей воли Станислава Лещинского, даже объявила войну России, правда, закончившуюся полным провалом.

Со времени вступления на престол Елизаветы Петровны отношения между Россией и Францией изменились в лучшую сторону. Тому были две причины: два француза — посол де ла Шетарди и лекарь Елизаветы Лесток — активные участники переворота в ее пользу, и она считала своим долгом отблагодарить Версаль за оказанную поддержку благосклонным к нему отношением. Императрицу, непревзойденную в династии Романовых модницу, Франция привлекала как страна, диктовавшая Европе моды, а Версаль демонстрировал изысканную роскошь и разнообразные удовольствия, к которым Елизавета проявляла непреодолимую страсть.

Неизвестный художник Конный портрет императрицы Елизаветы Петровны. XVIII в.

Холст, масло. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Симпатии к Франции у Елизаветы постепенно, но неуклонно угасали, по мере того как дела Шетарди и Лестока прояснили подлинное отношение Версаля к ее персоне и к России. Отношения между двумя странами охладели настолько, что французский посол Лопиталь отправился на родину, не попрощавшись с императрицей.

В подобной обстановке вельможи, ориентировавшиеся на сближение с Францией, не могли открыто выражать стремление к союзу с ней, и если «партия» сохраняла существование, то главным образом ради того, чтобы закулисными интригами доставить лишние хлопоты ненавистному им канцлеру.

Третья «партия» представлена так называемым молодым двором — наследником престола Петром Федоровичем и его супругой Екатериной Алексеевной, ориентировавшейся на союз с Пруссией, точнее с ее королем Фридрихом II.

Прусский король, несомненно, являлся личностью незаурядной, проявившей свои таланты в разных сферах государственной деятельности: дипломатической, военной, преобразовательной. Вступив на престол небольшого королевства в 1740 году, он ко времени своей смерти в 1786 году создал мощное государство, вошедшее в число великих держав Европы. Достиг он этого агрессивностью, грабежом соседних государств, захватом чужих земель, игнорированием всяческих договоров, если они в данный момент препятствовали осуществлению его захватнических планов.

Фридрих II был заинтересован в благожелательном к себе отношении Елизаветы Петровны и оказал ей две услуги. Одна, как мы помним, состояла в совете перевезти Брауншвейгскую фамилию из Лифляндии во внутреннюю губернию России; оказывая вторую услугу, Фридрих II рассчитывал на благосклонное отношение как императрицы, так и молодого двора, в частности супруги наследника русского престола, — это по совету Фридриха. Елизавета избрала невестой Петру Федоровичу принцессу Анхальт-Цербстскую, дочь герцога, затерявшегося в глуши Европы. Король считал, что принцесса, став великой княгиней Российской империи, навсегда останется признательной прусскому королю за блистательную карьеру, забывая при этом, что умная, честолюбивая великая княжна, подобно ему, Фридриху II, была не склонна соблюдать честные правила игры и лишена, как и всякий политик крупного масштаба, способности блюсти нравственные устои. Великая княгиня учла горький опыт своей матери, ретиво взявшейся отблагодарить короля вмешательством во внешнеполитические дела петербургского двора и за это высланной из России, отказалась от опрометчивых действий в его пользу, проявила осторожность; а затем и позабыла о своих моральных обязательствах, справедливо рассчитывая, что куда безопаснее и надежнее опираться при достижении своего девиза «Я буду царствовать или погибну» не на прусского, а на английского короля.

Во много крат надежнее была привязанность к прусскому королю великого князя Петра Федоровича, считавшего его своим кумиром и стремившегося во всем ему подражать. Слепое преклонение Петра Федоровича перед Фридрихом II было бескорыстным и поэтому считалось более прочным гарантом выгод для прусского короля.

Такова была в общих чертах система межгосударственных отношений, сложившихся в Европе в канун Семилетней войны, такова была расстановка сил в окружении императрицы Елизаветы, боровшихся за определение, кого считать врагом и другом России.

Наступил 1756 год. Обстановка в Европе быстро менялась, причем эти изменения поражали своей неожиданностью и непредсказуемостью. Европа была опутана новой сетью договоров, перевернувших представления современников о традиционных неприятелях и союзниках: бывшие союзники превратились в непримиримых противников, выступавших друг против друга с оружием в руках, а извечные враги стали союзниками. Коротко изложим хронологию формирования новых союзов.

19 сентября 1755 года Бестужев и Воронцов подписали конвенцию с Уильямсом, обязывавшую Россию оказать помощь Англии, предоставив ей в случае войны 55 тысяч русских войск взамен уплаты Англией России ежегодно по 500 тысяч фунтов стерлингов. 19 февраля 1756 года Уильямс доносил: «Договор с Англией лежит вот уже пять недель на письменном столе императрицы, и я с горестью должен видеть, что она держит себя так, что ни один из канцлеров не смеет напомнить ей о подписании договора. Многие из вельмож открыто действуют против Англии; например, Петр Шувалов за то, что не получил никакого подарка, а он совершенно управляет молодым любимцем Иваном Шуваловым». Донесение свидетельствует о падении влияния ярого сторонника союзнических отношений России с Англией канцлера Бестужева и об усилении позиций «партии» союза с Францией. Этот факт подтвердила подписанная императрицей в конце концов конвенция, существенно ущемлявшая интересы Англии: первоначальный ее текст предусматривал оказание помощи Англии при нападении на нее любого противника, а подписанная Елизаветой ограничивала нападение лишь со стороны Пруссии, а не Франции, считавшейся главным противником островного государства.

Еще больший удар по престижу Бестужева нанесло сообщение английского посла о заключении союзного договора между Англией и Пруссией. Еще бы! Алексей Петрович в течение пятнадцати лет пестовал союзнические отношения России с Англией, а теперь оказалось, что она совершила предательскую акцию и по отношению к России, и по отношению к нему, канцлеру. Новый союзник англичан, будучи союзником Франции, совершил такое же предательство и по отношению к ней.

Союз английского короля Георга I с прусским королем Фридрихом II вызвал цепную реакцию: он помог преодолеть вековую вражду Австрии и Франции, заключивших между собой союзный договор.

Заключение союза с Англией Фридрих II считал своим большим успехом. Он писал: «Возобновляя союз с Францией, ему приходилось бороться с силами Англии, Австрии и России; напротив, заключив союз с Англией, он мот надеяться, что французы не начнут войны с Германией и Пруссией, в соединении с Англией и Россией может уничтожить в Марии Терезии желание завладеть Силезией, как бы велико оно ни было». Отметим, Силезию Фридрих II отнял у Марии Терезии еще в 1742 году, и королева долгие годы мечтала о ее возвращении. Прогноз Фридриха II не оправдался, он ошибся в позиции России в предстоявшей войне — комбинация союзников сложилась иной, чем предполагал прусский король.

17 мая 1756 года нападением Англии на Францию началась Семилетняя война. В августе в нее включился и Фридрих II.

Зная о готовившемся нападении Австрии на Пруссию, Фридрих II решил нанести упреждающий удар. Как известно, король отличался беспредельным цинизмом и неразборчивостью в средствах достижения поставленной цели. Позже он рассуждал по поводу своего нападения на Саксонию и Австрию: «Задерживаться пустыми формальностями в таком важном случае было бы в политике непростительной ошибкой». В августе он напал без объявления войны на Саксонию и в течение двух недель овладел всем курфюршеством. 1 октября 1756 года король дал сражение австрийской армии и хотя его не выиграл, но приобрел существенное подкрепление — 17 тысяч саксонцев пополнили его армию.

На вторжение Фридриха II в Саксонию Елизавета Петровна ответила обещанием оказать курфюрсту Августу III помощь. Между тем король предпринимал энергичные меры склонить Россию к нейтралитету. Хлопоты об этом взял на себя английский посол Уильямс, подкрепив свои переговоры обещанием Фридриха II вознаградить Бестужева 100 тысячами талеров. «Я пытался, — доносил Уильямс, — 28 сентября склонить Бестужева на сторону Пруссии. Первые две-три попытки были совершенно неудачны. Наконец, он протянул мне руку и сказал, с этой минуты я друг королю, но не знаю, чем могу служить ему теперь. Зная это двумя месяцами раньше, можно было бы многое сделать. Я не могу теперь обещать что-нибудь сделать. Но теперь война началась, и ничем нельзя отговорить императрицу от решения помогать Австрии, все распоряжения уже сделаны. Я не могу теперь обещать что-нибудь сделать, потому что это не в моей власти».

31 декабря 1756 года был подписан акт о присоединении. России к Версальскому договору о союзе Австрии с Францией.

Подготовка России к предстоявшей войне предусматривала не повышение боевой выучки армии, обеспечение ее достаточным количеством продовольствия и фуража, необходимой экипировкой и снаряжением, а создание нового учреждения и присвоение четырем вельможам фельдмаршальского чина.

Инициатором создания нового учреждения — оно получило название Конференции при высочайшем дворе — был канцлер Бестужев. В записке, поданной императрице в январе 1756 года, он предлагал учредить комиссию, «которая бы из таких и стольких людей составлена была, как их ее императорское величество сама избрать изволит и которые бы наипаче ее высочайшую доверенность к себе имели». В марте Бестужев подал повторную записку о необходимости учреждения подобной комиссии.

Вполне основательна догадка С. М. Соловьева о причине, побудившей Бестужева выступить с этим предложением. Канцлеру была хорошо известна закулисная борьба против него персон, имевших доступ к императрице и настраивавших ее на восприятие своих предложений и вынесение угодных им решений. В учрежденной комиссии, полагал Бестужев, появится возможность вести открытую полемику, во время которой он в присутствии императрицы своими обоснованными доводами положит противников на обе лопатки. Он полагал, что тем самым ослабит влияние закулисных интриг и укрепит свое положение. Он понимал, что его внешнеполитическому курсу нанесен сильный удар, что он находится на краю гибели, и поэтому не скупился на лесть в адрес императрицы. В первой записке читаем столько похвальных слов, что создается впечатление, что автор был далек от событий придворной жизни и не осведомлен о подлинной роли Елизаветы в управлении империей.

Канцлер ошибся в своих расчетах — доверенные лица императрицы, включенные в состав предложенной им комиссии, в подавляющем большинстве принадлежали к враждебной ему «партии»: гофмаршал Михаил Бестужев, князь Н. Ю. Трубецкой, братья Петр и Александр Шуваловы, сенатор А. П. Бутурлин, вице-канцлер М. И. Воронцов. Единственным членом Конференции, считавшимся приятелем А. П. Бестужева, был С. Ф. Апраксин, но он был типичным царедворцем, умевшим держать нос по ветру, и поэтому его нельзя считать надежным союзником.

Степан Федорович, сын знаменитого адмирала Петровского времени Ф. М. Апраксина, имел покладистый характер, готов был гнуть спину перед каждым, кто мог быть ему полезен, считал возможным опираться не только на Бестужева, но и на представителей враждебного ему лагеря Шуваловых. В письмах к Ивану Ивановичу Шувалову он, будучи назначенным главнокомандующим русской армией, заискивал перед фаворитом и, зная недовольство императрицы своей медлительностью, донимал его просьбами внушить ей мысль, «чтобы столь рановременные и по суровости времени и стужи более вредительные, нежели полезные, и походом не спешить», то просил исходатайствовать у императрицы отсрочку взыскания с него долга казне в 60 тысяч рублей. Не оправдалась также надежда А. П. Бестужева на присутствие Елизаветы Петровны на заседаниях Конференции — за 1756 год она почтила ее своим присутствием лишь четыре раза.

В целесообразности создания Конференции сомневаться не приходится. Остается лишь гадать, почему она была учреждена с таким большим опозданием и почему императрицу не осенила мысль иметь при своей персоне учреждение, подобное Верховному тайному совету, существовавшему при Екатерине I и Петре II, или Кабинету министров при Анне Иоанновне. Здравомыслящая женщина, конечно же, знала об отсутствии у нее опыта управления государством. Знала она и о своем нежелании овладеть этим опытом. При подобных обстоятельствах появление учреждения, освобождавшего императрицу, как сказано в манифесте об учреждении Верховного тайного совета, от «обсуждения важных государственных дел» и решения «многотрудных» задач, было обоснованным. Первоначально на Конференцию возлагалось руководство подготовкой к предстоящей войне с Пруссией и стратегическое руководство операциями, но затем она стала осуществлять мелочную опеку главнокомандующих русской армией, а также включила в свою компетенцию и вопросы внутренней политики.

Второй акцией, связанной с подготовкой к войне, было пожалование четверым вельможам воинского звания генерал-фельдмаршала. Напомним, этот чин был учрежден Петром Великим и присваивался генералам за боевые заслуги на поле брани. Б. П. Шереметев и А. Д. Меншиков заслуженно носили это звание. Преемники Петра не всегда руководствовались этим правилом: Екатерина I в 1726 году возвела в фельдмаршалы Яна Казимира Сапегу, ни дня не служившего в русской армии, сына которого Меншиков прочил в женихи своей дочери Марии. При Елизавете звание фельдмаршала было обесценено пожалованием его лицам, не имевшим никаких военных заслуг и даже, подобно Сапеге, не всегда служившим в армии. 5 сентября 1756 года, в день своих именин, Елизавета возвела в генерал-фельдмаршалы обер-егермейстера А. Г. Разумовского, генерал-прокурора Сената Н. Ю. Трубецкого и двух генерал-аншефов — А. Б. Бутурлина и С. Ф. Апраксина.

Из перечисленных лиц в дни своей молодости служил в армии в невысоких чинах и даже участвовал в боевых действиях при осаде Очакова лишь С. Ф. Апраксин. Что касается Трубецкого и Бутурлина, то их карьера протекала преимущественно на гражданском и придворном поприщах. А. Г. Разумовский к военной службе никакого отношения не имел. Бывший певчий, возведенный в графы, сознавал свою необразованность и, когда был пожалован в фельдмаршалы; заявил при всех императрице: «Вы, ваше величество, можете называть меня фельдмаршалом, если вам это угодно, но ни вы, никто на свете не сделает из меня порядочного офицера». В 1761 году императрица «испекла» еще одного генерал-фельдмаршала, тоже, подобно Разумовскому, не нюхавшего пороху, — Петра Ивановича Шувалова.

До объявления войны Пруссии встал вопрос о назначении главнокомандующего из четырех новоиспеченных генерал-фельдмаршалов; предпочтение было отдано Апраксину — его неуклюжая и громоздкая фигура устраивала и «партию» Шуваловых, хотя выдвинул его их антипод Бестужев. Имело значение и то обстоятельство, что восемнадцать лет назад Апраксин значился боевым офицером, впрочем, не имевшим опыта командования не только армией, но и более мелкими соединениями.

Получив назначение в сентябре 1756 года, Степан Федорович испытывал немалые затруднения — как не утратить благосклонность императрицы и в то же время своими действиями не вызвать раздражение молодого двора. Затруднение возникло в связи с тяжелой болезнью императрицы, вызывавшей опасение, удастся ли ей преодолеть недуг. В случае ее кончины на троне окажется поклонник Фридриха II Петр Федорович, и тогда активность главнокомандующего обернется опалой. О преклонении великого князя перед Фридрихом II французский посол Лопиталь писал: «В голове Петра Федоровича царствовало со страшной силой одно чувство, одна мысль, восторг перед Фридрихом II, доходивший почти до мании».

Апраксин в своих действиях руководствовался соображениями не главнокомандующего, а царедворца — своим самым надежным союзником считал время: надобно было тянуть свой выезд к армии и тем самым завоевать признательность молодого двора. Уильямс в депеше от 8 января 1757 года высказал Лондону свое мнение об Апраксине: «Он совершенно предан великой княгине. По крайней мере, он постоянно заявляет о своей преданности ей. Этот человек не военный, притом он невысокого мнения об армии, ему вверенной; полагают, что он не имеет ни малейшего желания встречаться с пруссаками в открытом поле. Притом он весьма расточителен и, несмотря на щедрые награды, полученные от государыни, всегда нуждается в деньгах».

Отсутствие у Апраксина полководческих дарований отметил и Кирилл Разумовский. О назначении Апраксина главнокомандующим он отзывался так: «Ежели бы тогда моего мнения спросили, когда командир учреждался, я бы всегда мог по привычке чистосердечно и беспристрастно сказать, что человек без практики и столь тяжелого тела и притом ни в каких военных обращениях с европейцами не бывавший… едва ли годится командиром быть».

Императрица, вопреки опасениям о возможной ее кончине, выздоровела, 26 и 28 октября принимала Апраксина, не забывшего встретиться и с великим князем. Наконец, он 30 октября 1756 года отбыл из Петербурга в Ригу, где находилась армия. Вдогонку императрица отправила главнокомандующему дорогие подарки, соболиную шубу и серебряный сервиз весом в 18 пудов.

Продолжительное пребывание главнокомандующего не при армии, а в столице вызвало беспокойство, недоумение породило разного рода слухи, так что «Санкт-Петербургские ведомости» вынуждены были опубликовать пространную, по масштабам того времени, статью с заверением, что Степан Федорович Апраксин «к отъезду своему в Ригу находится совсем в готовности, куда отправленный наперед его полевой экипаж уже прибыл. Пребывание же здесь его превосходительства походу армии нимало не препятствует, что его пребывание в столице связано с необходимостью советоваться с императрицей, как отправлению в поход армию усилить».

Выезд Апраксина из столицы напоминал не поход главнокомандующего к театру военных действий, а парадный смотр, где вельможи соревновались в богатстве интерьера шатров, в изысканности кухни, разнообразии экипировки как собственной персоны, так и прислуги. Достаточно сказать, что его личный обоз со всяким добром, в том числе и с продовольствием, состоял из многих десятков подвод, что прихоти изнеженного и тучного барина удовлетворяли 150 слуг — повара, лакеи, адъютанты и др.

Тягу главнокомандующего к роскоши, его заботу о комфорте отметили два современника: Андрей Тимофеевич Болотов, служивший офицером в прусскую кампанию и оставивший замечательные и исключительные по достоверности и ценности мемуары, а также английский посол Уильямс. Болотова поразил отличавшийся богатым убранством шатер главнокомандующего: «В преогромной богато внутри украшенной и жаровнями и спиртами довольно нагретой кибитке» Апраксин лежал на пуховике и слушал болтовню бывалого гренадера. Отмеченную Болотовым тягу Апраксина к роскоши и пижонству подтвердил и Уильямс, в депеше 22 марта доносивший: «Апраксин прислал в Петербург своего адъютанта с поручением привезти 12 пар платья. Он такой же фат и так же много заботится о своем туалете, как граф Брюль (первый министр саксонского курфюрста и польского короля Августа III. — Н. П.), несмотря на то что это один из самых толстенных и неграциозных людей в мире».

Зимой, по обычаю того времени, на театре военных действий наступало затишье. Поскольку Россия их не начинала и ее армия находилась в Риге, главнокомандующий Апраксин должен был проявить заботу о подготовке ее к летней кампании: обеспечить армию необходимыми запасами фуража и продовольствия, снарядами и прочим. Ленивый и неповоротливый Апраксин несильно обременял себя этими заботами и проявлял такую же медлительность в походе к прусским границам, как и во время движения к Риге. Несмотря на понукания Конференции ускорить выступление, чтобы встретиться с неприятелем, Степан Федорович оставался верен себе и отсиживался в Риге.

На необходимости ускорить время марша настаивал и его друг А. П. Бестужев. Поведение главнокомандующего вызывало беспокойство канцлера прежде всего потому, что этот пост он занял по его рекомендации. Поэтому Бестужев справедливо связывал свою судьбу с судьбой Апраксина: его неудачи или успехи эхом откликались на его, Бестужева, и без того шатком положении.

Бестужев уверял фельдмаршала в своей верности и в ответ на подозрение Апраксина, что тот охладел к нему, писал в феврале 1757 года: «Я не имею иного объявить, как крайнее мое прискорбие, что ваше превосходительство в моих сентиментах сомневается. Они неизменны и прежде моей жизни не отменятся». Однако в письме, отправленном 15 июня, обнаруживается не только информация о недовольстве двора медлительностью главнокомандующего, но уже отсутствуют заверения в вечной верности и звучит некоторое раздражение: «Беспредельная моя к вашему превосходительству откровенность не позволяет мне от вас скрыть, каким образом здесь генерально весьма сожалеют, что недостаток провианта вашему превосходительству воспрепятствовал в неприятельскую землю и в дело до их пор вступить». Бестужев не преминул сообщить и о недовольстве императрицы, присутствовавшей на заседании Конференции, обсуждавшей положение дел в армии: она «с великим неудовольствием отзываться изволила, что ваше превосходительство так долго в Польше мешкает». «Великое неудовольствие» императрицы возымело свое действие, и 19 июля русские войска вступили на территорию Пруссии.

22 января 1757 года в Петербурге был заключен договор между Россией и Австрией, подтверждавший условия договора между ними 1746 года и направленный против «возмутителя всенародной тишины» Фридриха II. Оба союзника обязались поставить по 80 тысяч регулярного войска и не заключать ни перемирия, ни мира до полной победы, то есть возвращения Силезии Австрюг, изгнания из Саксонии пруссаков и восстановления саксонского курфюрста в своих правах.

Как уже говорилось, 31 декабря 1756 года был подписан акт о присоединении России к Версальскому договору о союзе между Австрией и Францией. Вступление России в Версальский договор создавало известные трудности как для союза, так и для России: Франция была союзником извечного противника России — Османской империи. Россия являлась союзницей Англии, воевавшей с Францией. Это пикантное положение Франции и России, одновременно являвшихся союзниками друг с другом и союзниками государств, враждовавших между собой, было преодолено специальной оговоркой: Франция отказывалась помогать России в ее войне, если она начнется, с Турцией, а Россия не должна была поддерживать Францию, воевавшую в это время с Англией. В итоге была создана антипрусская коалиция, учитывавшая прежде всего интересы Австрии, Саксонии и Франции. Претензии России на овладение Восточной Пруссией были отклонены ее союзниками до завершения войны.

Целесообразность участия России в Семилетней войне вызывает некоторые сомнения. Они вызваны Манифестом от 16 августа 1757 года, объяснявшим вступление России в войну с Пруссией необходимостью строго соблюдать взятые на себя обязательства, предусмотренные договором 1746 года: оказание помощи союзнику, ставшему жертвой нападения агрессивного прусского короля: «При таком состоянии дел не токмо целость верных наших союзников, святость нашего слова и сопряженные с тем честь и достоинство, но и безопасность собственной нашей империи требовали не отлагать действительную нашу против сито нападателя помощь». Манифест далее отмечал, что Фридрих II в будущем преследует далёко идущие цели, что это будущее таит угрозу для России: Фридрих II утеснением «наших союзников вновь усилится и опаснейшим сделается, но и присвоит себе право к произвождению против нас войны, а мы толь справедливое дело наших союзников оставить, святость нашего слова нарушать и славу и безопасность нашей империи пренебречь не можем».

Таким образом, Манифест причиной объявления войны выставил святость взятых на себя обязательств по договору 1746 года и договору 1757 года, назвавшего конечную цель войны — вернуть союзникам отнятые у них Фридрихом II Силезию и Саксонию. Равным образом и договор между Австрией и Францией тоже преследовал цели, чуждые России, — вернуть Марии Терезии и Августу III захваченное у них Фридрихом II.

Думается, подлинные причины войны заложены в противоречиях между Англией и Францией, боровшихся за влияние в Северной Америке и на Европейском континенте, и между Австрией и Пруссией. Россия в Семилетней войне защищала не столько собственные интересы, сколько интересы Австрии. Что касается нравственного аспекта мотивировки войны, то договорные обязательства в XVIII веке выполнялись в той мере и тогда, когда они были выгодны стороне, взявшей обязательство оказывать помощь союзнику, подвергнувшемуся нападению. Альтруизм уже был не в моде.

Вступление России в войну, кроме того, игнорировало ее последствия при воцарении на престоле Петра Федоровича, не подлежало ни малейшему сомнению, и это подтверждается дальнейшими событиями, что Петр III, вступив на престол, готовился к походу против недавних союзников и вернул Фридриху II все, завоеванное кровью отважных русских солдат.

Полностью не отрицая государственного интереса России при объяснении причин вступления ее в Семилетнюю войну против Пруссии, не следует игнорировать отношения лиц, занимавших трон в Австрии и России, к Фридриху: в обоих государствах на троне сидели дамы — Елизавета Петровна и Мария Терезия, которым острый и не сдержанный на язык Фридрих II отпускал уязвлявшие их самолюбие колкости. Особенно болезненно их воспринимала Елизавета, чье поведение не обнаруживало в ней мудрости государственного деятеля и поэтому подвергалось наибольшим насмешкам Фридриха II. Не щадил прусский король и самолюбия умной и честолюбивой мадам Помпадур, фактически правившей Францией. Представитель России при версальском дворе писал о ней: «Вся система состоит в маркизе Помпадур по чрезмерной милости и доверенности к ней королевской, то бесспорно, что она имеет весьма проницательный и прехитрый разум».

У Елизаветы Петровны были и более серьезные основания люто ненавидеть прусского короля: во второй главе было подробно рассказано о деле Зубарева. Елизавета Петровна поверила рассказам этого проходимца о причастности прусского двора и самого Фридриха II к тому, чтобы вернуть корону находившемуся в Холмогорах Иоанну Антоновичу.

Худ. Рокотов Федор Степанович Портрет великого князя Петра Федоровича. 1758 г.

Холст, масло. Государственная Третьяковская галерея, Москва

Еще одна причина ненависти Елизаветы к Фридриху II состояла в том, что набожная императрица никак не могла смириться с тем, что атеист занимал королевский трон. Историкам известны два ее высказывания на этот счет. Однажды она сказала: «Король прусский, без сомнения, дурной монарх, у него нет страха Божия, он смеется над всем святым и никогда не посещает церковь, это прусский Надир-шах». Другое высказывание в том же духе: «Я удивляюсь, как это Господь не проявит своего суда над этим злостным государем».

Екатерина II перечислила ряд тем, по поводу которых запрещалось вести разговор в присутствии Елизаветы. На первом месте стояло ненавистное ей имя Фридриха II, затем следовали разговор о смерти, красивых женщинах и др.

Мысль о личной антипатии Елизаветы Петровны к Фридриху II как одной из причин объявления Россией войны Пруссии высказал еще в XVIII столетии француз Лафермиер, занимавший в 70–80-е годы пост секретаря великого князя Павла Петровича. В «Заметках о войне с Пруссией» он писал: «Достоверно, что императрица Елизавета первоначально вмешалась в эту войну по двум причинам. Одна из них заключалась в чувстве справедливости и великодушии, которые побудили ее оказать помощь своим союзникам. Другая — в личной злобе и досаде на короля прусского». Автор заметок, кроме того, отметил роль Бестужева, подозревавшего ненависть императрицы к королю: канцлер «довел ее раздражение до такой степени, что уже впоследствии сам не мог его более удержать».

«Проект присоединения Пруссии к России», составленный неизвестным автором 30 апреля 1760 года, видимо, для согласования его содержания с союзниками, объяснял вступление России в Семилетнюю войну стремлением ослабить силы Фридриха настолько, чтобы он более не возмущал «как всеобщее, так и соседей своих спокойствие». К апрелю 1760 года исход войны был очевиден, и «Проект» наряду с учетом интересов союзников впервые формулировал территориальные притязания России: «за понесенные ужасные тяготы и потеряние людей и иждивения» Россия требовала вознаграждения «королевством Прусским, оружием ее императорского величества действительно завоеванным».

Надо полагать, что члены коалиции, учитывая собственные ресурсы, человеческие и материальные, и ресурсы противника, рассчитывали, что война будет недолгой. В самом деле, численность армий Австрии, России и Франции в канун войны составляла 731 тысячу человек, в то время как прусский король располагал немногим более 142 тысячами человек. Если учесть, что союзники имели резерв, не участвовавший в военных действиях, а Фридрих II задействовал все, чем он располагал, то неравенство сил станет еще более разительным.

Возникает вопрос: как мог Фридрих II оказывать сопротивление превосходящим силам противников в течение долгих семи лет и даже нередко одерживать над ними победы? Своим успехом король был обязан нескольким обстоятельствам, для него благоприятным. Главным из них, умело используемым Фридрихом II, было отсутствие у его противников согласованных действий, наличие в их стане глубоких противоречий, взаимной подозрительности, мешавших им выступить единым фронтом, что позволяло королю с каждым из своих противников расправляться порознь; каждый из союзников одновременно был и соперником, склонным пассивно ожидать поражения участника коалиции. Второе преимущество прусского короля состояло в наличии у него хорошо обученной и столь же хорошо вымуштрованной армии, державшейся на жестокой палочной дисциплине. К этому следует добавить наличие у Фридриха II полководческих дарований, напрочь отсутствовавших у командующих армиями противников. Историки военного искусства единодушны в признании у Фридриха тактических талантов, умения быстро оценивать менявшуюся обстановку на поле битвы и принимать правильное решение и, наконец, склонности к решительным действиям.

Даже малой толикой полководческих дарований Апраксин не обладал. В их наличии, видимо, сомневалась и Конференция, прикомандировав к главнокомандующему генерал-аншефа Георгия Ливена. По словам А. Т. Болотова, «Ливен войсками не командовал, а находился при свите фельдмаршальской и придан был ему для совета и властью как в дядьки: странный поистине пример! Как бы то ни было, но он имел во всех операциях военных великое соучастие; мы не покрылись бы толиким стыдом перед всем светом, если бы не было при нас сей умницы и сего, мнимого философа».

Используя выражение мемуариста, приведем еще один «странный поистине пример»: Конференция при высочайшем дворе, не довольствуясь услугами Ливена, возложила на себя обязанности своего рода генерального штаба по руководству военными операциями.

Между столицей России и театром военных действий денно и нощно сновали курьеры, доставлявшие Конференции донесения главнокомандующего и ее директивы главнокомандующему. Иногда Конференция отправляла свои директивы командирам дивизий и даже бригад, минуя главнокомандующего. Если учесть состояние средств связи того времени, то станет очевидным, что директивы Конференции всегда запаздывали и не могли учитывать менявшихся планов противника. Более того, они сковывали инициативу главнокомандующего, не рисковавшего совершить ни одного шага без указания сверху. Положение Фридриха II было куда предпочтительнее — он ни перед кем не отчитывался, а сам принимал решения.

Таким образом, у Апраксина было два «дядьки»: один находился в его свите, а другой, более важный, — за тридевять земель от театра военных действий.

Вернемся к действиям русской армии. Она вступила на территорию Пруссии, как сообщалось выше, 19 июля, а ровно через месяц у деревни Гросс-Егерсдорф состоялось первое крупное сражение с пруссаками. Самонадеянный прусский фельдмаршал фон Ганс Левальд атаковал в три раза превосходившую по численности русскую армию и на первом этапе сражения имел успех, так как, согласно реляции Апраксина, наша армия, «находясь на марше за множеством обозов не с такою способностью построена и употреблена быть могла, как того желалось и постановлено было». Участник сражения Болотов отметил его упорный и кровопролитный характер: «От беспрестанной стрельбы дым так опустился, что обеих сражающихся армий… было уже не видно, а слышна только трескотня ружейная и звук пушечной стрельбы». Апраксин тоже сообщал в реляции, ссылаясь на мнение иностранных волонтеров, что «такой жестокой битвы не бывало в Европе».

Первоначально успех сопутствовал пруссакам, они, по словам Болотова, находились на полпути к победе, но меткие выстрелы пушек и атака находившихся в резерве полков решили исход сражения, продолжавшегося десять часов, в пользу русских войск. Под их натиском пруссаки сначала организованно отступали, а затем пустились в паническое бегство.

28 августа жители Петербурга в четыре часа утра были разбужены 101 выстрелом пушек — так было извещено население столицы об одержанной победе.

Сражение у Гросс-Егерсдорфа выиграли отважно сражавшиеся солдаты. Что касается Апраксина, то он совершил немало ошибок: плохо организовал разведывательную службу, что позволило неприятелю незамеченным подойти к находившейся на марше русской армии, не имел плана сражения на случай встречи с неприятелем. Но главная ошибка главнокомандующего состояла в том, что он вместо преследования разгромленного и в панике бежавшего неприятеля сам предпринял поспешное отступление, напоминавшее бегство. Изнуренная отступлением армия к 3 октября 1757 года располагала 46 810 здоровыми и 584 157 больными солдатами.

Отступление Апраксина вызвало крайнее раздражение в Петербурге. Главнокомандующий предпринял попытку оправдаться. Елизавете Петровне он объяснял отступление отсутствием продовольствия и фуража и необходимостью сохранить «в целости войско». Он клялся «жизнь свою на жертву отдать, чем такое храброе и победоносное войско всеконечному разорению и погибели от голоду подвергнуть».

Императрица сочла оправдание неубедительным; не тронула ее и заключительная фраза реляции фельдмаршалах извещением об одержанной победе: он, Апраксин, «в толикой был опасности, что одна толико Божия десница меня сохранила, ибо я хотел лучше своею кровью верность свою запечатлеть, чем неудачу какую видеть».

Порицали отступление не только императрица и Конференция. В среде, враждебной Апраксину и его покровителю Бестужеву, носились слухи, что главнокомандующий предавался пьянству и что он «не только толь близко в огне, но и при деле близко не был». Двору было известно, что Степан Федорович не склонен был расставаться с комфортом и в боевой обстановке и использовал лошадей и подводы не для того, чтобы их нагрузить провиантом, а под личное имущество. 17 апреля 1757 года он извещал И. И. Шувалова, что не в состоянии обойтись менее чем 250 лошадьми для обоза «кроме верховых, по самой крайней мере, до тридцати быть должно, и 120 человек людей…».

Бестужев понял, что возможность выручить из беды своего приятеля полностью отсутствовала, и он решил ценой предательства спасать себя. Апраксину он отправил письмо с осуждением отступления его армии к Тильзиту: «Ничего иного ответствовать не имею, кроме того, что я крайне сожалею, что армия под командою вашего превосходительства почти все лето недостаток в провианте имея, наконец хотя и победу одержала, однако же принуждена, будучи победительницею, ретироваться;…какое от того произойти может бесславие как армии, так и вашему превосходительству, особливо ж, когда вы неприятельские земли совсем оставите».

Письменным осуждением поступка Апраксина Бестужев не ограничился — когда на Конференции обсуждалось поведение фельдмаршала и определение его судьбы, канцлер выступил с самой резкой критикой действий теперь уже бывшего приятеля. Но судьба главнокомандующего была решена независимо от выступления Бестужева.

16 октября 1757 года последовал указ императрицы Иностранной коллегии, чтобы она известила союзников об отрешении Апраксина от должности. Содержание указа и его тональность ничего утешительного Апраксину не сулили. Начинался он словами: «Предпринятая единожды без указу нашим генерал-фельдмаршалом Апраксиным ретирада больше неприятные произвела по себе следствия, что мы оной предвидеть и потому предупредить не могли», а заканчивалась фразой, вызывавшей уныние и угрозу в его адрес: «Мы за нужно рассудили, команду над армиею у фельдмаршала Апраксина взяв, поручить оную генералу Фермору, а его (Апраксина. — Н. П.) сюда к ответу позвать».

Апраксин отправился в путь, но до Петербурга не доехал — ему велено было остановиться в Нарве и жить там до особого распоряжения. Проходит месяц, другой, а ему вместе с супругой, привыкшим к комфорту и роскоши, приходится томиться в ожидании вызова в Петербург в двух покоях. В Петербурге с вызовом не спешили. Томительного ожидания тучный организм фельдмаршала не выдержал, и с ним сделался удар: 14 ноября супруга Апраксина Агриппина Леонтьевна отправила И. И. Шувалову письмо с извещением, что супруг «от всегдашнего соболезнования и сокрушения сердца, чувствуя более недели великую в голове боль, колико себя не подкреплял, но не возмогши пережить, занемог жестокой лихорадкой, наподобие горячки, одержим великим жаром и в беспамятстве бредит». Так как она не надеется на искусство местных докторов, то просила исходатайствовать разрешение прибыть в Петербург. Ответа не последовало — с опальным обращались в те времена, как с прокаженным, опасались не только заступиться, но и вступать в контакты с ним.

Со временем Апраксину стало полегче, и он 14 декабря отправил личное послание И. И. Шувалову, в котором отклонял обвинение в том, что он слушал неразумные советы, и просил у фаворита защиты, ибо он «не токмо всего лишился здоровья и разума, но и силы мои к терпению совсем изнемогли, а от бывших мне здесь припадков ногою и поныне едва владеть могу». Степан Федорович считал себя несправедливо оклеветанным и заверял, что «буду, пока мой дух пребудет в теле, к ее императорскому величеству в верности, усердии и ревности» служить.

На этот раз мольбам провинившегося графа частично вняли — его дочери с недавно родившимся внуком разрешили приехать в Нарву. После неоднократных просьб исхлопотать помилование Апраксину было разрешено в августе 1758 года выехать из Нарвы, но не в Петербург, а в недалеко расположенное от столицы местечко Три Руки, где он скончался, находясь под следствием.

На этот раз добрая и снисходительная Елизавета Петровна предстала противоположной чертой своей натуры, тоже ей свойственной, — неумолимой жестокостью, мстительностью за ожидание ее скорой кончины, с чем связывала и медлительность в действиях Апраксина, и его отступление.

После опалы Апраксина немилость подстерегала и Бестужева. Тучи над головой канцлера сгущались не только потому, что Апраксин был его креатурой, но и из-за подозрений в его связях с малым двором, особенно с великой княгиней Екатериной Алексеевной. Не случайно в Нарву приезжал руководитель Тайной канцелярии А. И. Шувалов и опечатал все бумаги Апраксина, предварительно изучив их на предмет разыскания компрометирующего материала о его и Бестужева контактах с великой княгиней. Улик против Бестужева А. И. Шувалов не обнаружил и ни с чем отбыл в Петербург. Недруги канцлера убедили Елизавету, что доказательства против канцлера можно добыть, только арестовав его, тогда следствию станут доступны его бумаги, среди которых наверняка можно обнаружить компрометирующие его документы.

14 февраля 1758 года Бестужева взяли под домашний арест. Процедуру ареста, надо полагать, спланировала Тайная канцелярия, отличавшаяся коварством и стремлением обескуражить арестованного. В день ареста Елизавета Петровна явилась на заседание Конференции. Бестужев по неизвестным причинам отсутствовал. Послали курьера с повелением явиться на заседание, но тот отказался, ссылаясь на недомогание. По приказанию императрицы к канцлеру отправили нового курьера с категорическим повелением прибыть на заседание. Канцлер повиновался, но как только карета появилась у здания Конференции, ее окружили гвардейцы, и Бестужеву был сказан домашний арест. Подъезжая к дому, он обнаружил множество солдат, стороживших все входы и выходы. Кабинет Бестужева оказался опечатанным.

Однако добыть улики против Бестужева оказалось не так просто, как полагали его противники, — он, предчувствуя свое падение, сжег все документы, компрометирующие не только его, но и великую княгиню, в частности проект о престолонаследии, согласно которому престол должен был занять не Петр Федорович, а его сын, родившийся в 1754 году, причем регентом должна стать Екатерина Алексеевна. Более того, Бестужев, находясь под домашним арестом, дал знать об уничтожении документов великой княгине, и та почувствовала себя в безопасности.

Следственная комиссия по делу Бестужева в составе его злейшего врага князя Н. Ю. Трубецкого, генерал-адмирала А. Б. Бутурлина и графа А. И. Шувалова при секретаре Д. В. Волкове первый допрос произвела почти две недели спустя после ареста — 26 февраля. Это тоже был прием опытного экзекутора А. И. Шувалова, воздействовавшего на психику обвиняемого томительным ожиданием, какие обвинения ему будут предъявлены и какой каре его подвергнут. К сожалению, следственное дело полностью не сохранилось. Изучавший его С. М. Соловьев высказал догадку, вполне вероятную, что Екатерина II Бестужева помиловала, следственное дело находилось в его руках, и он выдрал из него листы с вопросами комиссии и его ответами. Из сохранившихся документов явствует, что императрица, живо интересовавшаяся ходом следствия, была неудовлетворенна ответами канцлера, о чем его известили: «Ее императорское величество твоими, накануне учиненными ответами так недовольна, что повелевает еще, да и в последнее, спросить с таким точным объявлением, что ежели малейшая скрытность и непрямое совести и долга очищение окажется, то тотчас повелит в крепость взять и поступать как с крайним злодеем». Это была угроза оказаться подвергнутым пытке.

Следователей прежде всего интересовал вопрос о сношениях бывшего канцлера с великой княгиней Екатериной Алексеевной и с Апраксиным, его спрашивали, «для чего он искал милости у великой княгини». Бестужев знал, что следователи не располагали прямыми против него уликами, и поэтому решительно отклонял все выдвинутые против него обвинения, что дало основание комиссии высказать императрице суждение, что бывший канцлер во всем запирается, клянется, что показывает истину, и поэтому продолжение следствия бесполезно.

Единственная улика, добытая следственной комиссией, относилась не к Бестужеву, а к великой княгине — в распоряжении комиссии оказались три ее письма к Апраксину безобидного содержания, но давшие основание для слухов в столице, что Апраксин предпринял отступление по ее требованию.

В ответ Екатерина Алексеевна пошла на решительный, но не рискованный шаг, поскольку хорошо изучила характер императрицы и поэтому была уверена в успехе: она отправила Елизавете Петровне письмо с просьбой отпустить ее на родину, потому что она пребывает у нее в немилости, а супруг ее ненавидит.

Великая княгиня, будучи женщиной умной и расчетливой, предвидела ход событий, была уверена в желании императрицы встретиться с ней, обдумала до мельчайших деталей свое поведение и ответы на вопросы, которые, возможно, последуют от собеседницы. Она была убеждена, что Елизавета никогда не удовлетворит ее просьбу, ибо отъезд супруги наследника на родину вызовет самые неблагоприятные отзывы в западноевропейских столицах, что уронит престиж самолюбивой императрицы. К тому же у великой княгини был запасной выход из возможного затруднения — она воспользуется советом фаворита императрицы, что все уладится, если она проявит покорность.

События развивались по сценарию, предусмотренному великой княгиней: получив письмо, Елизавета тут же пригласила Екатерину и ее супруга на беседу. Четвертым ее участником был И. И. Шувалов.

Беседа состоялась в три часа ночи. Войдя в покои императрицы, Екатерина пала на колени и со слезами на глазах просила отпустить ее к матери. Елизавета пыталась ее поднять, но она упорно стояла на коленях и повторяла свою просьбу.

Худ. Антропов Алексей Петрович Портрет Великой княгини Екатерины Алексеевны

Холст, масло. Саратовский государственный художественный музей им. А. Н. Радищева

Императрица спросила:

— Как мне вас отпустить? Вспомните, что у вас дети.

Вопрос не застал великую княгиню врасплох, ее ответ привел Елизавету в умиление:

— Мои дети на ваших руках, и лучшего для них желать нечего, я надеюсь, что вы их не оставите.

— Но что же я скажу другим, за что я вас выслала?

— Ваше императорское величество, изложите причины, почему я навлекла на себя вашу немилость и ненависть великого князя.

— Чем же вы будете жить у своей родни?

— Чем жила перед тем, как вы меня взяли сюда.

Елизавета велела ей встать, и та повиновалась. Императрица по привычке расхаживала по комнате, затем Екатерина спросила, что вызвало ее гнев.

— Бог свидетель, как я плакала, когда вы по приезде вашем в Россию, вы были при смерти больны, а вы потом не хотели мне кланяться как следует, вы считали себя умнее всех, вы вмешивались во многие дела, которые вас не касались, я бы не посмела этого сделать при императрице Анне. Как, например, смели вы посылать приказание фельдмаршалу Апраксину?

— Я?! Да мне никогда и в голову не приходило посылать ему приказания.

— Как, вы будете запираться, что не писали к нему? Ваши письма там (она показала рукой на туалет). Ведь вам было запрещено писать.

— Правда, я нарушила это запрещение и прошу простить меня, но так как мои письма там, то они могут служить доказательством, что я никогда не писала ему приказаний и что в одном письме я извещала его о слухах насчет его поведения.

— А зачем вы ему это писали?

— Затем, что очень его любила и потому просила исполнять ваши приказания; другое письмо содержит поздравление с рождением внука, третье — поздравление с Новым годом.

— Бестужев говорит, что было много других писем.

— Если Бестужев это говорит, то он лжет.

— Хорошо, если он на вас лжет, то я велю его пытать.

— В вашей воле делать все то, что признаете нужным, но я писала только эти три письма к Апраксину.

В разговор, продолжавшийся полтора часа, вмешивался Петр Федорович с нападками на супругу. Наконец, императрица после продолжительного раздумья подошла к великой княгине и тихонько ей сказала:

— Мне много нужно было бы сказать вам, но я не могу говорить, потому что не хочу еще больше вас поссорить.

— Я также не могу говорить, как ни сильно мое желание открыть вам мое сердце и душу.

Последние слова так растрогали императрицу, что на глазах у нее появились слезы.

Неизвестно, вспоминала ли Елизавета Петровна после этого диалога о событии восемнадцатилетней давности, когда она сама, будучи цесаревной, вела аналогичный разговор с правительницей Анной Леопольдовной. Тогда допрашивала правительница, а цесаревна ловко отметала ее подозрения о готовившемся перевороте, и, по одним свидетельствам, обе собеседницы вышли из комнаты раскрасневшимися от раздражения, по другим — прослезившимися от умиления.

Теперь в роли следователя выступала императрица, а в роли изворотливой обвиняемой — великая княгиня. Что касается результата того и другого разговора, то он примерно одинаков — в душе и сердце собеседниц появилось некоторое успокоение.

Второе свидание с глазу на глаз между императрицей и великой княгиней состоялось, первая повторяла тот же вопрос о числе писем, отправленных Апраксину, а вторая столь же упорно твердила о трех. Елизавета решила сор из избы не выносить — в конце концов, семейный конфликт был улажен.

После года с лишним содержания Бестужева под домашним арестом, 5 апреля 1759 года, был обнародован манифест о его винах. Манифест обошел молчанием обвинение Бестужева в том, что он дал распоряжение Апраксину не преследовать разгромленного противника и вернуться к своим границам. Перечисленные манифестом вины Бестужева дают повод полагать, что они относятся не к прусской кампании Апраксина, а ко всему времени его канцлерства, причем формулировки настолько общи, что современникам и потомкам остается лишь догадываться о конкретном содержании вины канцлера.

Манифест обвинял канцлера в пяти преступлениях: 1) присвоил себе «многие, не принадлежавшие ему дела», искал способы «удовольствовать безмерное свое тщеславие и властолюбие»; 2) не выполнял повеления императрицы, если они не соответствовали его «самолюбивым хотениям»; 3) «не доносил и умышленно для своих пристрастий и видов таил» сведения об ожидаемых для империи опасностях; 4) собственные повеления считал важнее «наших», то есть императрицы; 5) «обносил наследника и великую княгиню», а также выражал «недоброхотство к нашей особе и к нашему здоровью».

Составители манифеста, похоже, вспомнили грехи канцлера не только близкого, но и далекого прошлого: его внешнеполитический курс, противоречивший курсу императрицы и ее окружения, его дважды заявленную просьбу об отставке, его жалобы иноземным дипломатам о нежелании Елизаветы заниматься государственными делами, отмеченную им же манеру сталкивать старый двор с молодым — на создаваемых им противоречиях ему удавалось столь долго продержаться на должности канцлера.

Бестужева приговорили к смертной казни. Императрица смягчила приговор и определила ссылку в собственную деревню, где ему «жить под караулом, дабы других охранить от уловления мерзкими ухищрениями сего в том состарившегося злодея».

Обычно вступление на престол нового государя или государыни сопровождалось всякого рода милостями, в том числе и амнистией осужденных в предшествующее царствование. Петр III оставил в силе приговор Елизаветы, и Бестужев по-прежнему коротал время в деревне Горетово. Лишь Екатерина II после восшествия на престол амнистировала канцлера, вернула ему все чины и в указе заявила о необоснованной расправе с ним, совершенной Елизаветой по представлению лиц, ее окружавших, его недоброжелателей. С этой оценкой, пожалуй, можно согласиться, ибо так называемые «злодейские поступки» Алексея Петровича Елизавета терпела в течение 17 лет, и о них вспомнили, когда противникам канцлера удалось одолеть его. К падению Бестужева были причастны не только противники его внутри страны, но и иностранные дворы, союзу с которыми он противился.

У Екатерины II Бестужев пользовался милостями: она часто призывала его для советов, назначила ему пенсион в 20 тысяч рублей в год. Однако и она охладела к нему, после того как Бестужев выступил в защиту Арсения Мацеевича, фанатичного противника секуляризации церковных владений, осуществленной императрицей. Умер А. П. Бестужев в 1766 году.

Из Петербурга перенесемся опять на театр военных действий. Как упоминалось выше, главнокомандующим вместо смещенного С. Ф. Апраксина был назначен родившийся в 1702 году в России англичанин Виллим Виллимович Фермор. По сравнению с Апраксиным, он будто бы имел более основательную, чем тот, военную подготовку — участвовал в двух войнах царствования Анны Иоанновны и в войне со Швецией 1741–1743 годов. Однако опытом командования крупными соединениями Фермор, как и его предшественник, не располагал: он был командиром полка, выполнял обязанности генерал-квартирмейстера, а с 1747 года в чине генерал-лейтенанта, а затем генерал-аншефа возглавил Канцелярию от строений и руководил строительством императорских дворцов как в столице, так и в ее окрестностях. Поскольку Елизавета увлекалась строительством, Фермор стал ей известен, часто общался с ней и пользовался ее благосклонным отношением, чему и обязан назначением главнокомандующим. Популярностью он в армии не пользовался отчасти потому, что его воспринимали как иноземца, а отчасти из-за высокомерного и пренебрежительного отношения к русским генералам и солдатам. По справедливому отзыву современника, Фермор был «хорошим интендантом, в армии, однако, был плохим боевым генералом».

От Фермора, как и от Апраксина, Конференция требовала срочных наступательных операций. В зимнюю кампанию 1757/58 года русские войска практически без сопротивления противника овладели большей частью Восточной Пруссии. При овладении Тильзитом, активно оборонявшимся прусским гарнизоном, отличился А. П. Румянцев, военный талант которого раскрылся в полной мере в войнах при Екатерине II.

В зимнюю кампанию произошел уникальный в военной истории случай, когда население неприятельского города Кенигсберга, покинутого гарнизоном, отправило депутацию к русскому командованию с просьбой не о приеме ключей от города, а о принятии его в состав Российской империи. Столь неожиданный подарок можно было бы обменить опасением, что находившиеся в составе русской армии иррегулярные полки казаков и калмыков станут грабить город, но поведение жителей свидетельствовало о том, что они руководствовались не чувством страха, а искренним желанием принять русское подданство, видимо; воинственный прусский король требовал от жителей непосильных жертв. Если бы дисциплинированные, привыкшие к повиновению немцы действовали по предписанию городской администрации, вряд ли на улицах, крышах домов, в окнах — всюду находились толпы народа. «Стечение оного, — отметил очевидец происходившего А. Т. Болотов, — было превеликое, ибо все жадничали видеть наши войска и самого командира; а как присовокуплен к тому и звон колоколов во всем городе, и играние труб и в литавры, продолжавшееся во все время шествия, то все это придавало оному еще более пышности и великолепия».

Высшие чины города поднесли Фермеру символические ключи Кенигсберга, тут же отправленные в Петербург. 24 января 1759 года состоялась церемония присяги жителей города, в торжественной обстановке был прочитан манифест Елизаветы, затем присягнули высшие чины городской администрации, университет, доцентом которого состоял знаменитый философ Эммануил Кант, и, наконец, остальные жители города, повторявшие вслед за пастором слова присяги, обязывались быть «верными и покорными русскому правительству». В церквах был установлен порядок молитв за императрицу, в феврале отмечали мир в Кенигсберге, служили благодарственный молебен, жители в знак покорности русскому правительству укрепили русские эмблемы на своих домах, дворяне украсили дома портретами Елизаветы, было принято постановление о признании русских официальных праздников, устраивались банкеты, иллюминации. Болотов отметил деталь, характеризующую отношение новых подданных к России: «Узнав, что находился в Кенигсберге прежний Монетный двор со всеми его орудиями и мастерами… собрали мы всех нужных к тому мастеров, отыскали монетного мастера, и мне поручено было от губернатора сделать для стемпеля рисунки, которые я смастерил, как умел. На всех сих деньгах изображен был с одной стороны грудной портрет императрицы, а с другой — прусский герб одноглавой орел… Казна имела от сего великую прибыль, и деньги наши стали несравненно лутче ходить, нежели те отменные и другие, какими прусский король отягчал всю свою землю».

Итак, зимняя кампания закончилась успехом, хотя она и проходила в суровые холода. Однако Фермор не снискал в этой кампании славы, наоборот, своим приказом не брать с собой госпитальных повозок с ранеными и больными, а оставлять их на месте вызвал ропот в войсках. Мессеньер даже запечатлел молву о том, что Фермор сознательно действовал в угоду Фридриху II. Он писал: «Фермор „закуплен“ королем прусским и предан видам великого князя и великой княгини, что Елизавета Петровна имела слишком большое предубеждение в пользе этого генерала, которого таланты ограничивались достоинствами отличного интенданта».

В летнюю кампанию 1758 года по настоянию Конференции, директивы которой Фермор неукоснительно выполнял, русская армия продолжала продвигаться на запад. Главное и самое кровопролитное сражение не только летней кампаний 1758 года, но и всей Семилетней войны произошло 14 августа у деревни Царндорф. Оно обнаружило беспримерную стойкость русских солдат и такую же беспримерную бездарность главнокомандующего. Фермор допустил, по крайней мере, три просчета, стоившие русской армии огромных потерь: расположил армию в такой тесной позиции, что, по словам Фридриха II, командовавшего пруссаками в этом сражении, «ни одно из ядер, пущенных в их сплоченные массы, не пропадет даром». Король рассчитывал на полное уничтожение противника и приказал «не щадить в сражении ни одного русского». Участник сражения мемуарист Болотов подтвердил слова короля: одно ядро убивало десятки человек. Второй промах Фермора, граничивший с преступлением, состоял в рассредоточении русских войск на отдельные группы, чем он лишил их возможности торжествовать победу и завершить войну. Самая главная оплошность Фермора состояла в проявленной им трусости: в разгар сражения он постыдно бежал с поля боя, оставив армию, точнее полки, действовать разрозненно, не согласуя их с действиями соседей.

Сражение началось в девять утра двухчасовой дуэлью артиллерии, а затем и ружейной пальбой. Из-за дыма и пыли, поднятой кавалерией, видимость была настолько плохой, что обе стороны иногда стреляли по своим.

Инициативу сражения взял в свои руки король, предпринявший против фланга русских войск свою знаменитую «косую атаку», суть которой состояла в нанесении сосредоточенного удара по флангу противника. Но русские войска не побежали с поля боя. Сражение продолжалось целый день, противники израсходовали порох, бились врукопашную, битва превратилась в кровавое побоище. Ночь обе армии провели под ружьем.

Проявивший трусость Фермор к концу сражения появился среди войск и, по словам Болотова, «сделал наиглупейшее дело: он написал письмо к неприятельскому генералу Дона и просил перемирия на три дня для погребения мертвых, и чтоб был дан пашпорт для проезда раненого генерала Броуна. Таковая необыкновенная и не имеющая еще себе примера поступка возгордила неприятеля. Граф Дона ответствовал таким же, но горделивейшим письмом. Он говорил, что как король, его государь, одержал победу, то он и будет иметь попечение о раненых. И сия досадная, безрассудная и крайне неблаговременная переписка и послужила после королю прусскому доказательством, что он победил».

О том, какое попечение о раненых проявили пруссаки, засвидетельствовал капитан прусской армии Архенгольц: «Много тяжело раненных русских, оставленных без всякого призрения на поле битвы… кидали в ямы и зарывали вместе с мертвыми. Напрасно злосчастные бились между мертвыми, старались разметывать их и подниматься, другие трупы, на них бросаемые, тяжестью своею навечно отверзали для дышущих еще страшную могилу». Оба противника понесли огромные потери, и оба главнокомандующих приписывали себе победу: Фермор — на том основании, что пруссаки после сражения оставили поле боя, а Фридрих — на основании письма Фермора; и в русском, и в прусском лагерях отслужили благодарственные молебны.

25 августа в Петербурге была получена реляция Фермора о состоявшейся «генеральной и жестокой баталии», в которой, конечно же, он умолчал о своем бегстве с поля битвы, сообщая о «неколикократном по переменам одна сторона сбивала и места своего не уступала», и если бы «солдаты во все время своим офицерам послушны были и вина напрасно сверх одной чарки не пили, то можно было такую совершенную победу над неприятелем получить, какова желательна». Так отозвался о героизме русских солдат главнокомандующий. В общей форме было сказано, что понесенный «урон весьма знатен». Армии дан приказ: вследствие «слабоствие и за неимением хлеба» отступить.

Императрица и Конференция остались недовольны результатами Цорндорфской битвы. В рескрипте с ответом на реляцию Фермора отмечалось отсутствие в ней плана операций в будущем, главнокомандующий обвинялся «в совершенном неведении о его (неприятеле. — Н. П.) силе и положении», в самой реляции не обнаружено описания хода сражения, отсутствуют сведения о потерях, подчеркивалась нерешительность Фермора.

Цорндорфское сражение дало повод для распрей в лагере союзников: в Версале и Вене с подозрением относились к возможности оставить за Россией Восточную Пруссию.

Фермор, вызванный в январе 1759 года в Петербург, представил план будущей кампании. Конференция нашла его более выгодным для союзников, чем для России. Судьба Фермора была решена — его отстранили от должности главнокомандующего и на его место назначили генерал-аншефа Петра Семеновича Салтыкова, принявшего армию 30 июля 1759 года.

Впрочем, отставка Фермора была оформлена столь деликатно, что не дала ему повода для обиды. 8 мая ему был отправлен рескрипт о назначении в армию Салтыкова. Поскольку Салтыков имел более высокое воинское звание, чем Фермор, «то натурально ему и главную команду над всею армиею принять надлежит». От имени императрицы Конференция высказала надежду, что Фермор будет продолжать службу и Салтыкову «делом и словом вспомогать».

В отличие от Апраксина, Салтыков не входил в круг царедворцев, не любил пышности, не окружал себя блестящей свитой, а, в отличие от надменного и сурово относившегося к солдатам Фермора, проявлял человеческую заботу о них и пользовался их любовью. Еще одно отличие — Салтыков не уподоблялся своим предшественникам, покорно ожидавшим директив Конференции, проявлял самостоятельность и позволял себе иметь собственное мнение. А. Т. Болотов отзывался о нем как о симпатичном человеке: «Старичок седенький, маленький, простенький, в белом ландмилицком кафтане, без всяких дальних украшений и без пышностей, ходил он по улицам и не имел за собою более двух или трех человек в последствии. Привыкнувшим к пышностям и великолепиям в командирах, чудно нам сие и удивительно казалось, и мы не понимали, как такому простенькому и по всему видимому старичку можно быть главным командиром толь великой армии». Иностранцы тоже отзывались о нем как о добром и отзывчивом человеке, впрочем, никогда не служившим в действующей армии — он командовал ландмилицией на Украине, но не был близок ни к Анне Иоанновне, ни к Анне Леопольдовне, чем заслужил благосклонность Елизаветы.

В кампании 1759 года в действующей армии союзников числилось 270 тысяч, в то время как войско Фридриха II насчитывало 220 тысяч человек. Король в 1759 году, несмотря на лишь небольшое превосходство союзников в численности армии, в отличие от кампании предшествующих лет, придерживался не наступательной, а оборонительной тактики. Он убедился, что армии союзников к 1759 году предстали в ином качестве — они обрели опыт военных действий, удалось укрепить дисциплину, увеличить количество и улучшить качество артиллерии. Что касается русской армии, то она получила в достаточном количестве эффективно действовавшие шуваловские мортиры, а в лице Салтыкова — «седенького и простенького старичка» — отважного генерала, не уклонявшегося от встречи с противником, а искавшего ее и не испытывавшего панического страха перед полководческими дарованиями Фридриха II.

В 1759 году Петр Семенович одержал над пруссаками две победы: 12 июля при деревне Пальциг, а 1 августа у деревни Кунерсдорф. Сражение у деревни Пальциг было вызвано стремлением прусского короля воспрепятствовать соединению русских войск с австрийскими. Сражаться с Салтыковым король отправил своего лучшего генерала — Веделя, исполнительность которого высоко ценил: «Он прекрасно исполняет то, что ему поручено, и даже каждый раз превосходит ожидания». Силы Салтыкова лишь незначительно превышали силы Веделя, но зато у русского генерала было двойное превосходство в артиллерии.

Многократные атаки прусской пехоты и кавалерии были отбиты с большим для неприятеля уроном. Салтыков доносил: «Гордый неприятель по пятичасовой наижесточайшей баталии совершенно разбит, прогнан и побежден». Напомним пренебрежительный отзыв Фермора о русских солдатах в сражении у Царндорфа. Салтыков, напротив, доносил о неустрашимости русского воинства, так что «похвальный и беспримерный поступок солдатства всех чужестранных волонтеров в удивление привел»: на поле боя было предано земле 4228 неприятельских солдат и офицеров, в то время как потери русских составляли 900 человек.

Фридрих II был потрясен вестью о результатах сражения и своему брату писал: «Мы нищие, у которых все отнято, у нас ничего не осталось, кроме чести, и я сделаю все возможное, чтобы спасти ее». Тем не менее Европу он беззастенчиво обманывал, извещая ее об отступлении своей армии «с полным достоинством». Особенно поражают лживостью сведения прусского короля о потерях: у пруссаков они якобы составили 1400 человек, а у русских в десять раз больше — 14 тысяч человек.

Победа у Пальцига имела двоякое значение: она, по мнению Болотова, подняла боевой дух армии и убедила ее в наличии у главнокомандующего военного таланта. Салтыкова любили солдаты еще раньше, «а теперь полюбили они его еще больше, да и у всех нас сделался он уже в лучшем уважении».

После победы у Пальцига русские без боя овладели Франкфуртом-на-Одере. В пяти верстах от города у деревни Кунерсдорф состоялось еще одно сражение, примечательное тем, что за все предшествующие годы впервые войска России и Австрии действовали совместно и согласованно. Кунерсдорфское сражение знаменито еще и тем, что командовавший прусскими войсками Фридрих II потерпел здесь небывало сокрушительное поражение.

Первоначально атака укрепленного Салтыковым лагеря принесла королю успех, и он поспешил в ответ на победу пруссаков над французами порадовать победителей и жителей Берлина собственной победой над объединенными армиями русских и австрийцев. Ради достижения полной победы Фридрих II бросил в бой последнюю надежду — знаменитую кавалерию генерала Зейдлиса, всегда решавшую исход сражения в пользу пруссаков. Салтыков тоже располагал свежими резервами, не участвовавшими в сражении, и бросил их в бой, чем и определил его успешное завершение. Все попытки короля остановить в панике бежавшую пехоту оказались тщетными. Король лишился даже свиты и едва не попал в плен к казакам. О проигранном сражении он писал: «Я несчастлив, что еще жив… из армии в 48 тысяч человек у меня не остается и трех тысяч». Фридрих писал о несчастье, пережить которое у него нет сил.

Упоминавшийся выше современник, находившийся в прусском лагере, писал: «Никогда твердость Фридриха не колебалась столь сильно, как в этот роковой день: в немногие часы жребий войны с вершины победы изверг его в бездну поражения. Он употребил все, что только можно, дабы остановить свою бегущую пехоту, но приказания, самые убедительные просьбы… были напрасны. Утверждают, что в сем отчаянном положении он искал смерти… Он послал теперь в Берлин другого курьера с приказанием, дабы там приняли меры, сообразные с настоящим критическим положением дел его. Посему королевская фамилия выехала, архивы вывезли, и частным богатым людям дано знать, чтобы они озаботились сами сохранить их собственность».

Генерал-аншеф П. С. Салтыков за Кунерсдорфскую победу был справедливо пожалован фельдмаршалом, а все участники сражения получили медаль с надписью: «Победителю над пруссаками».

После разгрома пруссаков под Кунерсдорфом союзники могли завершить войну победоносным миром. Для этого надлежало преследовать противника, чтобы добить его и двинуться на Берлин. Союзники, однако, стояли на месте, чем дали возможность Фридриху II из беглецов, пойманных дезертиров и гарнизонов крепостей сколотить армию в 33 тысячи человек. Стояние было вызвано противоречиями между главнокомандующими армиями союзников: Салтыков считал необходимым овладеть Берлином, но поход должен быть совместным, так как утомленная и обескровленная русская армия в одиночестве не могла решить этой задачи. Командовавший австрийскими войсками фельдмаршал Даун настаивал на совместном походе в Силезию с целью освобождения ее от прусского владычества.

Салтыков писал 2 сентября 1759 года И. И. Шувалову: «Окончание войны, или, как изволите, только конец был в наших руках: король прусский так разбит и разорен был, что не более 30 тысяч имел человек и около 20 пушек в такой робости, как всем известно, фамилия побежала в Магдебург, Берлин ждал себе гостей, нас или австрийцев».

Столкнулись два плана продолжения операций: эгоистический своекорыстный план Дауна, преследовавший локальный интерес Австрии, и план Салтыкова, осуществление которого сулило завершение войны.

В феврале 1760 года Салтыков прибыл в Петербург для согласования плана военных действий в летнюю кампанию. Предложенный главнокомандующим план Конференция отклонила на том основании, что он учитывал интересов России и игнорировал интересы Австрии. В Петербурге не рассчитывали подвигнуть Австрию на более активные совместные операции и в текущем году завершить войну.

Салтыков проявил упорство, не согласился с предписанием Конференции действовать в интересах Австрии, подстраиваться к австрийскому главнокомандующему, донимавшему Конференцию жалобами на Салтыкова. Петр Семенович на это отвечал в письме к Шувалову: «Ежели в сем есть моя погрешка, то, ей, не в ином чем, как в самой моей ревности к службе… и соблюдению ее интересу, особливо людей. У нас люди не наемные, да и приведя армию в такое состояние и славу, все это подвергнуть в один час такой опасности, ибо людей потерять, славу помрачить; кто бы отказал короля атаковать с порядком…»

В итоге Конференция обратилась к императрице с донесением, в котором извещала, что Салтыков, «получая от одной болезни свободу, не только ж в крайней слабости в час от часу хуже себя находит, но едва ль не другую еще внутреннюю болезнь чувствовать начинает». Ссылаясь на донесение графа Чернышева, Конференция в донесении императрице сообщила еще одну деталь: фельдмаршал пребывает «в такой ипохондрии, что часто плачет, в дела не вступает и нескрытно говорит, что намерен просить увольнения об отставке».

Победитель пруссаков понимал, что сопротивление Конференции бесполезно, он ей неугоден. И. И. Шувалову он писал, что имел «из высокоучрежденной Конференции столько выговоров и нареканий», что начинал казаться неспособным «не только великою армиею командовать, но ни ротою, ибо и советов держать не умея, атаковать также, даже и квартиры себе выбрать не умел — и не знаю, за что бы я не получал выговору, даже что фельдмаршал Даун принца Генриха гоняет, а я от короля бегаю; на что уже и не знаю, какое оправдание принесть». В такой обстановке Салтыков вынужден был 31 августа подать в отставку, которая тут же была удовлетворена.

Новым — четвертым по счету — главнокомандующим стал Александр Борисович Бутурлин. В ранней молодости он был денщиком Петра Великого, затем фаворитом цесаревны Елизаветы Петровнам, да конца дней своих сохранившей к нему добрые чувства. Благодаря этому он был возведен в генерал-фельдмаршалы и назначен заседать в Конференции. О нем А. Т. Болотов отзывался более отрицательно, чем об Апраскине и Ферморе: «…все ждали, что неспособен бы был к командованию не только армиею, но и двумя или тремя полками. Единая привычка его — часто погуливать и даже пить иногда в кружку с самыми подлыми людьми — наводила на всех огорчение и негодование превеликое. А как сверх того он был неуч и совершенный во всем невежда, то все отчаивались и не ожидали в будущей кампании ни малейшего успеха, в чем действительно и не обманулись». К этой далеко не лестной характеристике Бутурлина граф Захар Григорьевич Чернышев добавил еще одну деталь: главнокомандующий не умел читать топографических карт.

Репутацию беспомощного и некомпетентного военачальника Бутурлин подтвердил беспрерывным созывом военных советов — сам он не отваживался принимать решения даже по вопросам ничтожной значимости.

В кампании 1760–1761 годов русские войска совершили две операции — временно заняли Берлин и Кольберг. К обеим операциям Бутурлин не имел никакого отношения — они были задуманы еще при Салтыкове и осуществлены без его участия: Чернышев овладел Берлином до прибытия Бутурлина в действующую армию.

Взятие Берлина мыслилось как диверсия, кратковременное в нем пребывание, преследовавшее финансовые и моральные цели. Согласно инструкции, данной командовавшему группировкой генералу Тотлебену, предполагалось взять с города как можно большую контрибуцию, уничтожить арсенал, литейный завод, суконные фабрики, обеспечивавшие армию сукном, оружейные магазины/пороховые мельницы и прочие объекты военного назначения.

29 сентября 1760 года корпус З. Г. Чернышева занял Берлин. На город была наложена контрибуция в сумме полутора миллионов талеров и 200 тысяч талеров на войска. Главным командиром оккупационных войск был Тотлебен, оказавшийся шпионом Фридриха II и поэтому старавшийся блокировать исполнение инструкции; благодаря ему жители столицы уплатили только 700 тысяч талеров, в том числе 200 тысяч на содержание войск. Не взорван был ни один объект военного назначения, оставлен в целости и арсенал. Тотлебен, по словам Архенгольца, «нашелся в необходимости принимать на себя разные роли. Публично слышали от него ужасные угрозы, в частном всегда и к каждому был он в благосклонных отношениях и выполнял это точно на деле».

Весть о взятии Берлина докатилась до Петербурга 24 октября и вызвала бурю восторга у жителей столицы. Все иностранные послы, за исключением союзника Пруссии — английского посла, поспешили с поздравлениями к канцлеру М. И. Воронцову, назначенному на эту должность вместо опального А. П. Бестужева. Известие доставило удовольствие и Вольтеру. Он писал Шувалову: «Ваши войска в Берлине производят более благоприятное впечатление, чем все оперы Метастазио». Ключи от Берлина, поднесенные от столицы Пруссии и доставленные в Петербург Елизавете Петровне, передали на хранение в Казанский собор.

Между тем в главной квартире были получены сведения о движении к Берлину 70-тысячной армии пруссаков во главе с Фридрихом II. Русские войска были разбросаны по всей Пруссии и были лишены возможности оказать Чернышеву помощь, чтобы дать сражение многочисленной армии прусского короля, поэтому русским отрядам, в том числе и корпусу Чернышева, дана команда оставить город, что и было выполнено 12 октября.

Худ. Александр Евстафьевич Коцебу Взятие крепости Кольберг 6 декабря 1761 года. 1852 г.

Холст, масло. Центральный военно-исторический музей артиллерии, инженерных войск и войск связи, Санкт-Петербург

Осада Кольберга явилась для русской армии последним аккордом Семилетней войны. Войска генерала П. А. Румянцева начали ее 4 сентября 1761 года. Фридрих II предпринимал отчаянные попытки отстоять Кольберг, посылал к осажденным сильный отряд с запасами продовольствия. «Я не могу потерять этот город, — писал король, — который мне слишком важен, если бы он попал в руки врагов, это было бы для меня величайшим несчастьем». Румянцев отбил политиков, запасы продовольствия иссякли, и 16 декабря комендант крепости решил сдаться, предложив условия капитуляции. Румянцев, рассмотрев их, «все горделивые неприятельские претензии уничтожил». Радостное известие о капитуляции Кольберга в столице было опубликовано 25 декабря 1761 года.

Затяжная война истощила силы как союзников, так и короля: русская казна была пуста, в еще более критическом положении находились финансы Франции. Что касается Пруссии, то она была разорена союзными войсками. Воевавшие стороны стали искать выход из войны. Первым выразил желание заключить мир французский король Людовик XV, считавший цель войны достигнутой — Пруссия разорена и воинственный Фридрих II более не представляет угрозы соседям. В то же время он отмечал истощение ресурсов Франции. Австрия тоже была согласна заключить мир, если ей возвратят часть Силезии. В Петербурге, однако, считали утрату мощи Фридриха II недостаточной, он по-прежнему представлял угрозу соседям, и в связи с этим нельзя останавливаться на полпути, надобно продолжать военные действия до полной победы. Необходимость продолжать войну Петербург мотивировал невероятной способностью короля быстро восстанавливать свою мощь: «Уменьшение сил короля прусского только кратковременное и такое, что если им не воспользоваться, то он усилится более прежнего… В какое состоянии он приведет свое войско в два года мира, если в его руках останутся те же средства?.. и прочность будущего мира, и безопасность всех союзников зависит от существенного ослабления короля прусского». Россия претендовала на присоединение Восточной Пруссии, причем «не для распространения и без того обширных границ… и не для вознаграждения за убытки, ибо владение нами Пруссией было нам в тягость, единственно для того, чтобы надежнее утвердить мир».

Еще в более критическом состоянии находились ресурсы Фридриха II. Если раньше его армия обеспечивала себя, грабя богатую Саксонию и безжалостно выколачивая контрибуцию из завоеванных городов, а население собственно Пруссии в полной мере не испытывало тягот войны, то теперь союзные войска хозяйничали на территории самой Пруссии и в соответствии с обычаем того времени со страшной силой опустошали страну. Англия сократила финансовые вливания в прусскую казну, и была угроза их полного прекращения. Одним словом, положение Фридриха II было крайне критическим. Вместе с тем декларация России упрекала Вену и Версаль в тайных от нее переговорах о заключении сепаратного мира с Пруссией и предупреждала, что она не признает мира, заключенного без ее участия. Более того, она грозилась заключить «особый мир» с Пруссией на самых выгодных для последней условиях: «Пусть останется нам хоть слава, что, бывши победителями, победами удовольствовались и побежденным мир даровали… Империя наша… в таком состоянии, что не может опасаться мщения короля Пруссии, и он, конечно, первый будет искать нашей дружбы».

Австрийский посол Эстергази принес извинения русскому двору за секретные действия, что несколько сгладило противоречия между союзниками. Вместе с тем в секретнейшем рескрипте Бутурлину отмечалась утрата России к удержанию за собой Восточной Пруссии и говорилось об отмене льгот, которыми пользовалось ее население. Ему поручалась забота только о том, чтобы «армия наша была снабжена всем потребным и королю прусскому была страшна».

Скорее всего, изменение в отношении петербургского двора к судьбе Восточной Пруссии было связано с обострением болезни Елизаветы Петровны, ожиданием ее скорой кончины и вступлением на престол Петра Федоровича. На радость Фридриха II, Елизавета скончалась 25 декабря 1761 года, в день, когда было получено известие о взятии Кольберга.

Болезненная привязанность Петра III к прусскому королю прослеживается не только в словах российского монарха, но и в его делах. В мае 1762 года Петр III писал прусскому королю: «Я убежден, что ни один из собственных подданных ваших не предан более моего вашему величеству». Коварный король также не скупился на хвалебные эпитеты в адрес своего поклонника: «человек, желанный небом», «интимный друг», «божественный монарх, достойный алтарей», «милостивое божество», человек «с божественным характером». Письма Фридриха изобличают в нем человека, в совершенстве постигшего психологию своего адресата и в совершенстве овладевшего способами воздействия на него. Льстивые слова прусского короля способны были вскружить и не такую слабую голову, как у Петра III. Император принимал комплименты за чистую монету и еще более привязывался к Фридриху. «Самая сильная страсть императора, — засвидетельствовал граф Мерси д’Аржант, — превышающая все остальное, — это, бесспорно, неограниченное уважение к королю прусскому». Эта страсть воплощалась в разнообразных поступках, наносивших ущерб интересам России.

В первую же ночь, когда Петр Федорович оказался на престоле, он отправил курьера к графу Чернышеву с повелением прекратить военные действия против Пруссии, затем заключил с ней мир, отпустил пленных пруссаков без выкупа, возвратил Фридриху II земли, занимаемые русскими войсками. Выше всего на свете Петр III ценил пожалованное ему королем звание генерал-лейтенанта. Он хвастал, что поступил на прусскую службу еще пять лет назад в чине капитана, и верил признаниям Фридриха II в том, что быстрому продвижению по службе обязан своим военным дарованиям. Дело дошло до того, что спущенному на воду русскому военному кораблю он присвоил название «Король Фридрих».

Петр III был подобострастен не только к самому прусскому королю, но и к его уполномоченному. Он не принимал ни одного решения в делах внешней политики без консультации с полковником Бернгардом Гольцем. Преклонение петербургского монарха привело в замешательство даже прусского генерала Вернера, заявившего, что он «никогда не мог бы себе представить, что снисходительность и преданность русского императора к его королю заходит так далеко, если бы сам не был очевидцем этого». Российский император Петр III выполнял незамедлительно и беспрекословно рекомендации доверенного лица Фридриха II.

Во внешнеполитическом курсе России с вступлением на престол Петра III наметился крутой поворот, впрочем, не являвшийся неожиданным, — велась интенсивная подготовка к походу против своего союзника — Дании: мышление императора оставалось на уровне голштинского герцога, и он решил втянуть истощенную страну в новую войну ради возвращения Шлезвига. 5 мая был подписан мирный договор с Пруссией, а вслед за ним трактат о союзе, в результате которого Фридрих II получил в свое распоряжение 16-тысячный корпус Чернышева, предназначавшийся для военных действий против другого союзника России — Австрии. Так была поругана честь России, перечеркнуты результаты всех ее побед, стоившие стране огромных материальных ресурсов и человеческих жизней. Достаточно сказать, что только в трех главных сражениях Семилетней войны (Гросс-Егерсдорфское, Цорндорфское и Кунерсдорфское) официальные потери русской армии и, следовательно, сильно заниженные составили 10 506 убитыми и 27 214 ранеными. Не счесть, сколько человек погибло во время мелких стычек и в результате болезней. Поступки Петра III, по сути, являлись предательством по отношению к России. Зато был доволен акциями Петра III прусский король, отметивший в мемуарах: «Оказалось, что Петр III имел превосходное сердце и такие же благородные и возвышенные чувства, каких обыкновенно не бывает у государей… он пошел даже далее того, что можно было ожидать».

Этого ничтожного монарха некоторые историки возвели в крупного государственного деятеля. Впрочем, ныне пошла мода награждать мудростью не только Петра III, но и столь же бездарных государей, как Федор Алексеевич, Павел I, Александр III и Николай II.

И еще одно наблюдение: содержание главы, на наш взгляд, дает основание считать ее название обоснованным. Начнем с отсутствия убедительных причин для вступления России в Семилетнюю войну — эта акция была продиктована не столько государственными интересами, сколько неприязнью императрицы к королю-атеисту, отличавшемуся к тому же злословием в ее адрес. За пять лет войны сменилось четыре главнокомандующих русскими войсками, три из которых были бездарнее один другого. Они руководствовались в своих действиях не военными, а политическими мотивами и игнорировали элементарное правило военного искусства — разгромленного противника надлежит преследовать до полной над ним победы. Наконец, окончание войны было столь же странным, как и ее начало: выход из войны был продиктован не государственными, а личными мотивами — на этот раз не антипатиями, а симпатиями к Фридриху II.