Воспитай ученика…

Осенью 2000 года на празднике «Сияние России» побывал ректор московского Литературного института им. Горького прозаик Сергей Есин. Он встретился с пишущей молодёжью и загорелся идеей создать в Иркутске нечто вроде филиала своего вуза — творческие семинары студентов-заочников по прозе и поэзии. Проект для института престижный: «школа» Распутина в его родном городе!

К тому времени у Валентина Григорьевича ухудшилось зрение, да и общее состояние здоровья не радовало. Но он согласился заниматься с молодыми одарёнными земляками. От институтской зарплаты наотрез отказался…

Что касалось набора студентов, то мы не сомневались: в Иркутске и области найдётся немало способных ребят и девчат. Каждые два с половиной года писательская организация проводила конференцию начинающих литераторов. Только в последних трёх участвовало несколько десятков молодых прозаиков, поэтов, драматургов.

Оставалась одна проблема: студенты-заочники вряд ли смогли бы дважды в год приезжать в Москву на экзаменационные сессии. Чтобы добраться с берегов Ангары до столицы и жить там каждый раз в течение месяца — едва ли кто из ребят нашёл бы для этого деньги. Без помощи властей проект был обречён.

Во время приёма у губернатора московских гостей праздника мы, трое закопёрщиков, обратились к нему за помощью. Борис Говорин, мгновенно ухватив суть, ответил:

— У нас есть программа подготовки кадров для учреждений искусства области. За счёт бюджета мы учим ребят в театральных, художественных, музыкальных вузах. А почему нельзя прибавить к этому списку Литературный институт?

После возвращения в Москву Сергей Николаевич Есин прислал мне письмо:

«< 10 октября 2000 г.>

Дорогой Андрей Григорьевич!

Через неделю после всех московских хлопот, когда появляется возможность посмотреть и на недавно минувшее, я ещё раз хочу поблагодарить Вас за те поразительные дни, которые провёл в Иркутске. Естественно, через Вас я выражаю свою огромную благодарность Валентину Григорьевичу Распутину. Я всегда считал его выдающимся художником нашего Отечества, но ещё раз убедился в том, что он ещё и выдающийся человек. На фоне совершенно обезлюдевшей российской действительности я под „человеком“ по-прежнему, по-горьковски, понимаю Человека с большой буквы. Я не знаю, что выше: великий писатель или крупный человек. Нам всем (может быть, это кому-то и не понравится) учиться у него и учиться.

Андрей Григорьевич! Это общая часть. Я хочу напомнить Вам, что все мои предложения остаются в силе. Институт и Учёный совет заинтересованы в появлении Иркутского семинара. Учитывая сложное состояние здоровья Валентина Григорьевича, я отчётливо понял ещё в Иркутске, что этот литинститутский семинар Вам надо вести с ним вместе. У меня тоже есть помощник, и это позволяет мне выполнять целый ряд других обязанностей.

Повторяю Вам условия, о которых мы говорили. Семинар будет идти в течение года в Иркутске, по нормам заочного отделения. Что же касается академической части, то студенты будут приезжать в Москву. Вы помните, что губернатор дал нам почти твёрдое обещание, что дорогу студентов в Москву и обратно он оплатит. И это, конечно, мудрое решение, потому что это делается во славу области.

Готовьтесь. Я так легко от людей не отстаю. Буду писать.

С уважением

ректор и Ваш друг С. Есин».

Творческий конкурс для поступления в Литинститут всегда был высокий: десятки человек на одно место. Пришлось прочитать множество рукописей, чтобы выбрать достойных абитуриентов. Подготовительная работа, которая шла не только в Иркутске, но и в близлежащих районах и городах, подняла такую «волну», что многие ребята и девчата, отмеченные на последних конференциях молодых авторов и только что появившиеся на «литературном горизонте», захотели поступить в институт. К. сентябрю следующего, 2001 года мы набрали группу одарённых ребят — прозаиков. С ними начал заниматься Валентин Григорьевич. Я вёл все организационные дела. И присутствовал на каждом творческом обсуждении студенческих рукописей.

Учительский дар Распутина никогда не освещался в печати. А между тем, «сливаясь» с его художественным даром, он приобретал особую привлекательность и ценность. Именно поэтому хочу привести несколько размышлений и советов писателя в связи с первыми, ещё ученическими произведениями наших студентов (записи сделаны на занятиях).

«Обсуждение рассказов „Черепаха“ и „Время шло, считала кукушка“ Владимира Мешкова и „Белые палаты“ Александра Турханова. Все рассказы напечатаны в журнале „Москва“ в 2001 году.

Владимир Мешков пояснил, что не очень доволен журнальной публикацией. Дело в том, что первый из них написан давно и теперь кажется ему несколько наивным. Второй — „посвежее“, но и этот, написанный на сходную, любовную тему и потому, видимо, напечатанный редакцией „в связке“ с первым, уже не удовлетворяет его. Сокурсники Владимира, высказываясь о рассказах, разделили мнение автора.

Валентин Григорьевич начал разговор с того, что такие рассказы о любви пишут обычно авторы юные, неопытные. „Я так и понял, что вы предложили журналу свои ранние, может быть, даже первые рассказы, — сказал Распутин. — Зрелый автор не имеет права писать такие художественно несостоятельные вещи. Особенно о любви“.

Он подробно говорил о глубине постижения писателем обыкновенной, будничной жизни. О том, что в любви человеческий характер проявляется, как никогда, обнажённо и полно. Тема эта даёт возможность писателю обозначить свою нравственную позицию, высказать много сокровенного.

Студенты во время обсуждения вспоминали рассказы самого Распутина „Рудольфио“, „Встреча“, „Василий и Василиса“, написанные им в молодости, соотносили с ними новеллы Владимира Мешкова. Невольно сравнивали, потому что незадолго перед этим у нас была короткая беседа о тех распутинских рассказах, и мы, по общему согласию, включили разговор о них в план учебного года».

В следующий раз предметом жаркой дискуссии семинаристов стала повесть Майи Новик «Жена Омеги». Рассказ в ней вёлся от лица героини, молодой продавщицы в уличном ларьке. Ребята высказывались откровенно.

Владимир Мешков:

«Повесть любопытна. В ней правдивый взгляд на то, что происходит за металлическими стенками бесчисленных ларьков, загромоздивших улицы городов и сёл. Для многих из нас это совершенно неизвестная жизнь. Мы не обращаем внимание, почему около таких магазинчиков снуют бритоголовые парни, почему „комки“, как в народе называют ларьки, то разбиваются, то поджигаются. Молодая героиня попадает в продавцы потому, что ей некуда деться, надо зарабатывать на хлеб. А потом работа и среда засасывают её. Случайно избранный путь уже не позволяет прийти к достойной жизни».

Михаил Прокопьев:

«У Майи плотная проза. Она напомнила мне рассказ Астафьева „Людочка“. По жёсткости письма. Автор логически выверенно ведёт повествование, каждый эпизод „смотрится“ в общей картине. Конечно, есть огрехи, особенно в языке. Это наша общая неряшливость».

Александр Турханов:

«Когда я читал повесть, я постоянно отмечал то стёртые, „замыленные“ фразы, из которых состоит обыденная речь, то сленговые, засорившие нынешний язык. Какая же это художественная речь? Можно ли таким языком нарисовать человека, картину? Приём — вести повествование от лица героя — очень распространён в литературе. Классики часто пользовались им. Но это не значит, что рассказ должен вестись дремучим языком, быть стилизованным под некий язык „простого человека“».

Как обычно, возможность высказаться получил каждый студент. Распутин выслушал всех внимательно, никого не перебивал. И завершил обсуждение так:

«Разговор требуется серьёзный. Майя не первая окунулась в „чернуху“. Существует целая литература, десятки авторов представляют её. И читателя уже не надо брать за ухо и вести к такой литературе. Он сам бежит к ней. „Тьма низких истин“ оказалась интересней и ближе такому читателю.

Майя ничего не преувеличивает. Есть такая жизнь, которую она в подробностях описывает. Но может ли быть такая литература? Вот вопрос. Спор идёт давно. И, кажется, побеждают апологеты „чернухи“.

У такой литературы не может быть художественного языка. Здесь кто-то сказал, что это стилизация под язык героини. Нет, это язык автора: „Я не могла узнать о мужчинах в положительном смысле…“, „В какой-то момент времени…“, „Я, как говорится, не прониклась…“, „Отличалась большой стабильностью…“, „Ломакин в корне пресёк…“, „На идею прогулки подтолкнула…“. Где же вкус автора?

Я не сомневаюсь, что вы будете писать книги, издаваться. Но какая польза от таких книг? Может быть, писателю нужен „нас возвышающий обман“?

Перо у вас бойкое. Суть ухватывается точно: „со знанием дела“ описывается, как парни на пикнике увели в сторону девушку и распяли её. Но надо ли о жизни писать так жестоко и так грязно, как пишут мастера „чернухи“? У вас героиня, намаявшись в жизни, идёт к колдунье. Не в церковь, а к колдунье. Она выбирает сатанинский путь. И позже, когда устраивается в газету журналистом, решается написать именно о сатанистах. Нравственных правил, христианской морали нет ни у героини, ни у автора. Сейчас молодёжь правильно делает, что выбрасывает книги Сорокина в мусорные контейнеры. Такие авторы, как Сорокин, бросают вызов даже той „сниженной“ морали, с которой мы живём теперь. Поймите, литература такого рода страшнее, чем наркотик.

Мы окунулись в грязную яму — и что же, выйдем из неё чистыми? В повести есть строки о том, что героиня ненавидит всех — и богатых, и бедных, и себя в том числе. И в самом деле, беспросветная жизнь под слепым пером в литературе подводит к ненависти. А ненависть не просто дело жестокое, это дело окончательное.

Задумайтесь о серьёзности писательского пути. Ничего не изменит учёба, если художественное мышление такое, как у авторов модных чернушных книг. Идёт спор разных литератур. К какой литературе вы склоняетесь? Вопрос принципиальный. И ответ должен быть честным».

Ещё одно обсуждение — на этот раз рассказов Вадима Рудакова. Чтобы объяснить особенность их тематики, следует сказать, что автор — выпускник театрального училища, актёр. Студентка Светлана Шегебаева, по-моему, наиболее точно оценила его пробы пера:

«Из трёх рассказов мне кажутся состоявшимися два: „Солнце в конверте“ и „Никодимыч“. Сюжет первого вроде бы простой. Молодой фотохудожник знакомится с опытным мастером. Но их разговоры о свете и тени, их поступки рождают художественную метафору: вся жизнь человека, жизнь его души — это борьба или сосуществование света и тени. Другой рассказ продолжает эту тему. У меня не возникло вопроса, почему старый актёр Никодимыч начал „светиться“ на сцене. Пусть это художественный вымысел, но он кажется достоверным. Актёр впервые получил роль героя, который душевно близок ему, и сила творчества, вдохновение творят чудеса».

Валентин Григорьевич поддержал эту мысль:

«Помните, мы обсуждали повесть о жестокости нынешней жизни. Автор говорил о них жёстким тоном. А Вадим поступает по-другому. Он ищет, чем можно спастись. Верит в чудо мальчик из рассказа „Поплавок“, сохраняет веру в силу искусства старый мастер из рассказа „Солнце в конверте“. Найти опоры для пошатнувшейся нравственности — мне такая позиция ближе. И пусть что-то придумано, в художественном произведении это допустимо. Важна чистота. Чистые люди, слава Богу, ещё не перевелись, их замечает, о них пишет Вадим».

Всегда особый разговор вёл Распутин о языке студенческих работ. Одного молодого автора он убеждал:

— Посмотрите, какие «информационные», холодные, часто случайные слова вы подбираете. А ведь речь идёт о человеке мучающемся. Найдите слова тёплые, сердечные. Герой — это родной вам человек, вы знаете о нём всё, так и расскажите о своём герое с душевным волнением, с любовью.

В другой раз разговор зашёл о повести студентки. Девушка рассказывала о юной героине, которая узнаёт о своей смертельной болезни и мучительно ищет выход. Денег на лечение у её родителей нет. События в повести происходят на фоне нищеты, в которую погрузилась страна в девяностые годы. Безысходность людей, их бесправность начинающая писательница описывала по-газетному прямолинейно и сухо. Валентин Григорьевич терпеливо объяснял:

— Вы же не статью пишете, а повесть. Посмотрите на жизнь глазами не провинциального журналиста, привыкшего к языковым штампам, а оглушённой страшным диагнозом, обречённой на гибель сверстницы. Она найдёт слова особенные, пусть наспех обдуманные, горячечные, но зато собственные, незаёмные. Их продиктует сама беда.

Не однажды на занятиях семинара звучало такое наставление мастера: «Пишите мягким пером. Герой должен говорить естественно, так, как он привык, а автор — живописно, с изюминкой».

Для завершения учительской темы, думается, уместно привести некоторые строки из нашей переписки с Сергеем Есиным. В одном из писем, рассказав о наших занятиях, я добавил:

«Зимой, во время экзаменационной сессии, Валентин Григорьевич, возможно, встретится со своими подопечными в Москве, если обстоятельства позволят сделать это. А во второй половине марта он вернётся в Иркутск и продолжит свои занятия с ребятами здесь.

Что касается набора будущего года[38], то в Иркутске мы взяли на учёт всех возможных кандидатов в студенты, поговорили с каждым. Наши „семинаристы“ рассказали им, как сдавали приёмные экзамены, как проходила установочная сессия».

Сергей Николаевич ответил:

«Меня очень порадовало, что Валентин Григорьевич так деятельно помогает нашему общему проекту. Я думаю, это пойдёт на пользу и ему, и уж точно пойдёт на пользу студентам и литературе.

Летом я писал Валентину Григорьевичу, но, судя по всему, письмо не дошло до него. Там было два мотива: первый — не может ли он приехать в качестве гостя или профессора Литинститута на фестиваль „Литература и кино“ в Гатчину, под Ленинград? Он меня знает, во всех случаях я не предложил бы ему то, что было бы плохо, трудно и неподходяще. Если можно, переговорите с ним об этом.

Если в феврале Валентин Григорьевич сможет встретиться со своими ребятами в Москве — это хорошо. В этом случае мы позовём на встречу и мой семинар, да и весь институт. В моём семинаре он уже был и на всех произвёл огромное впечатление».

В итоге в двух семинарах через пять лет учёбы дипломы об окончании института получили шестнадцать сибиряков — семь прозаиков и девять поэтов. Уже через три-четыре года некоторые из них стали членами творческого союза.