Ким, Кимуха, Кимуша
Я работал с разными поэтами и драматургами. И лишь один из них навсегда вошел в мою жизнь. Я говорю про Кима Ивановича Рыжова.
“Остроконечных елей ресницы над голубыми глазами озер…”
“И наверно, крылья кто-то выдумал, потому что птице позавидовал…”
“Потому что на десять девчонок по статистике девять ребят…”
Мы с Кимом жили в одном доме на набережной Черной речки. Он на восьмом этаже, а я на пятом.
Композитору и поэту лучше всего работать рядом, по соседству, постоянно общаясь. Тогда музыка цепляется за слово, слово за музыку.
Иногда я писал на его готовые стихи. Иногда Ким мучился, подтекстовывая написанную мной мелодию. Ему приходилось втискивать поэтические строчки в музыкальное прокрустово ложе. Это непростая задача, если ты поэт, а не рифмоплет. Здесь Киму нет равных. Сказывается его природная музыкальность.
Нам помогало одинаковое мироощущение и схожие критерии в искусстве. Вот так мы и проработали с Кимушей более четверти века.
Душа в душу.
Я не хочу сказать, что Рыжов не писал с другими композиторами. Писал, и немало. Но со мной у него получалось лучше. Впрочем, как и у меня с ним.
Далее я хочу рассказать о моем друге, о его беспримерном жизнелюбии.
Не зря, видно, говорят, что мужчины любят глазами, а женщины ушами. Ким сразил бесчисленное множество женских сердец. Он никогда не бравировал своими победами, но любил меня подкусить: “Ну что ты, Саня, такой неумеха? Неужели тебе неведомо, что с женщиной надо поноэльничать? А сколько у тебя ног, не имеет никакого значения!”.
О нашей поездке в Карелию и Мурманскую область я уже упоминал. Тогда мы были молодыми, здоровыми и бесстрашными. Нас не пугали тучи комаров-вампиров, от укусов которых падали даже олени. Ехали на “чёс”, за деньгами.
Мы прилично подзаработали, выступая с концертами в Кировске, Апатитах, Североморске, Полярном, Кандалакше, Ловозере… Все не упомнишь.
Петрозаводск был конечным пунктом гастролей. Каждый из нас получил приличную по тем временам сумму. Естественно, решили гульнуть и отправились в ресторан “Арктика”.
В каком-то северном магазинчике мы купили себе свитера. Всем одинаковые, очень красивые, норвежские, цвета маренго. Гиндин, Рябкин, Колкер и Рыжов выглядели в этой униформе бригадой лесорубов. Странным было лишь одно — из четырех лесорубов трое были людьми еврейской национальности.
Рядом с нами за тремя сдвинутыми столиками гуляли настоящие лесорубы и рыбаки. В их компании сидела одна смазливая блондинка. Ухажеры постоянно освежали ее бокал, что вызывало ее ответную благодарную реакцию: время от времени она фальшиво, но громко голосила популярные песни советских композиторов.
Слава богу, заиграл оркестр. И туг наш Кимуха, разогретый винными парами и длительным воздержанием, встает и направляется в сторону блондинки. Лесорубы и рыбаки притихли. Мы тоже.
В институте считалось, что у Рыжова хорошее английское произношение. У кого считалось, я не знаю. До нас долетели отрывочные слова:
— Айм сори… эскюз ми… зе танцен… айм бизнесмен…
Услышать в том далеком 1963-м английскую речь в Петрозаводске? Разве что во сне. Эффект превзошел все ожидания. Наш ловелас увел из-под носа суровых мужиков их “фемину” и, нежно обняв ее, поплыл в медленном танце.
— Ту мору, — долетело до нас…
Мы понимали, чем должен закончиться этот вечер, и решили не испытывать судьбу. Взяли под белы рученьки Кимулю и разошлись по номерам.
Из Петрозаводска уезжали на следующий день, под вечер.
Такси было уже нагружено нашим багажом и концертными костюмами, а Рыжов, закрывшись на ключ, все еще предавался любовным утехам со смазливой блондинкой. Время поджимало, мы опаздывали на поезд.
Решительный Рябкин вызвал дежурную, открыл рыжовский номер ее ключом и выволок влюбленную парочку. В вагон мы блондинку не пустили.
— Кимушенька! Родненький! Я обязательно скоро приеду к тебе в Ленинград, и мы поженимся, как ты обещал! — голосила смазливая блондинка, размазывая по лицу косметику.
— Айм сори…
— Да ладно, хватит тебе, сволочь ты этакая!
Поезд тронулся.
На следующий день Кимуша пришел в себя только после трех бутылок “Жигулевского” и поведал нам о своем романе.
После ресторанного загула, как и обещала — ту мору, — к нему в номер пришла гражданка. (Так Ким называл всех смазливых блондинок.)
Труднее всего было объяснить ей, почему он, богатейший бизнесмен, одет так скромно? Если не сказать, бедно. Почему он занимает одноместную клетушку с умывальником, но без туалета? Так ведь можно пролететь и не добиться взаимности! И Кимуха пустился во все тяжкие:
— Как это по-русски… О! Пушнина! Айм бизнесмен! Пушнина!
Здесь Рыжов схватил карандаш и написал число с двенадцатью нулями.
— Май ту чемодане, — продолжал “бизнесмен”, — как это по-русски? О! Банхоф! Вокзал!
— Что вокзал? — вставила гражданка. — Стырили, что ли?
— Йес! Сты-ри-ли! — радостно взвился Рыжов.
Дама сдалась. Потом Кимухе надоело быть английским богачом и он перешел на чистый русский:
— Слушай, не обижайся. Налей-ка по рюмочке.
Гражданка оказалась с юмором:
— У меня для тебя тоже сюрприз. Я не успела долечить “триппак”… Не боись! Шутка!
Впопыхах Ким забыл в гостиничном номере паспорт, электробритву, домашние тапочки и деньги. Дежурная по этажу все это переслала в Ленинград. Она была на нашем последнем концерте и, услышав “Карелию”, полюбила и песню, и обаятельного Кима Ивановича.
Как перевести еврейское слово “шлемазл”? Говорят, что это не переводится. Самое близкое к этому в русском языке — мудак. Но это грубо и очень приблизительно. Кто-то говорил мне, что здесь нужен перевод при помощи жестов: надо пальцем вытереть нос, а потом этот палец вытереть о пиджак. Получится — “шлемазл”.
У Кима есть школьный товарищ Яша Бердичевский. Если Рыжов окончил школу с серебряной медалью, наш общий друг Шура Плотников (в простонародье — доктор Шурка) — с золотой, то Яша медалей не получал. Он не стремился овладеть фундаментальной наукой и пошел по другой части, по коммерческой. Не знаю, существуют ли на свете два более несовместимых понятия — “бизнесмен” и “шлемазл”? Яша их совмещал.
Жил он недалеко от Кима, в маленькой двухкомнатной квартире.
Когда Марии Ивановне, матери Рыжова, надоедали мальчишники (вместе с девчонками), она выставляла сына прочь.
Яша никогда не отказывал другу в пристанище, и все продолжалось у него на квартире.
Кимушенька! Родненький!
Подтрунивая над Яшкой, Кимуха любит рассказывать, как коммерсант охмурял какую-нибудь гражданку. Будучи принципиальным противником материальной заинтересованности в вопросах любви, Бердичевский полночи мог талдычить одну и ту же фразу:
— Ну почему? (Пауза.) Нет, ты должна! (Пауза.)
— Ну почему? (Пауза.) Нет ты должна! (Пауза.)
И снова…
Зная скуповатость, нет, расчетливость своего школьного товарища, Кимуха на полном серьезе предлагал ему другой, испытанный метод.
Покупаешь маленькую водки (1 руб. 49 коп.) и одну бутылку кваса (37 коп.). Затем этот изысканный набор ставишь на подоконник. Обязательно на солнце!
Приглашая в гости даму, надо вскользь заметить: “Надеюсь, ты не откажешься со мной отобедать?”.
Когда гостья переступит порог квартиры, следует сразу же предложить ей “аперитив” (для возбуждения аппетита) — большую рюмку теплой водки и полстакана теплого кваса. На запивочку. Затем надо удалиться минут на десять. Якобы для разогревания обеда.
Спустя десять минут можно смело входить. Гражданка лежит…
Но даже такой способ овладения Яша считал накладным.
Заделаться бизнесменом Бердичевский явно поспешил. Ах, если бы он повременил лет двадцать! Скольких бед он сумел бы избежать! Да и Рыжов с Колкером не нахлебались бы позора. Но Яша был нетерпелив. Зарплата инженера-химика не позволяла ему разгуляться. А хотелось. Как хотелось!
Его дядя, миллионер, жил в Америке. Однажды, посетив Россию и встретив племянника, он посоветовал ему заняться колоссально прибыльным делом. Дядя не обнаружил в нашей стране автоматов для приготовления диетического парового мяса! Можно подумать, что остальное дядя обнаружил.
Яша, питавшийся всю жизнь бутербродами, плохо понимал, про что бубнил дядя. Он занялся менее утомительным делом. Он попытался сделать навар на спекуляции нейлоновыми рубашками.
Ким Рыжов не бросает в беде друзей, особенно школьных. Я тоже не бросаю в беде друзей, особенно соавторов. Когда мне позвонил Ким и сказал, что Бердичевский попал в беду, что надо срочно лететь в Сочи и спасать его, я, не раздумывая (а жаль!), спросил: “Когда вылет?”.
Один торгаш, некий Черняк, отправил Яшку в Сочи, снабдив его партией нейлоновых рубашек. Там этот товар ценился дороже, и Черняк рассчитывал получить приличный куш. Сам же Бердичевский, как реализатор операции, имел с одной рубашки два рубля!
Все эти подробности мы узнали с Кимом в зале суда, где судили выдающегося коммерсанта.
— Свидетель Колкер Александр Наумович, 1933 года рождения, член Союза советских композиторов. Встаньте. Зачем вы прибыли в Сочи и что хотите сообщить суду?
Суровый и официальный тон судьи подействовал на меня, как холодный душ. На судебном процессе я был впервые.
— Я знаю Якова Бердичевского как хорошего товарища…
— Вы можете сказать что-нибудь по существу дела?
— Да. Я знаю Яшу Бердичевского…
— Достаточно. Садитесь.
Эта жесткая интонация судьи была лишней. Ноги и без нее стали ватными. Я медленно опускался на скамейку. Самопроизвольно.
— Свидетель Рыжов Ким Иванович, 1932 года рождения, член Союза советских писателей. Встаньте. Зачем вы приехали в Сочи и что хотите сообщить суду?
Ким сделал вывод из моего нелепого поведения и решил растопить женское сердце. Умелец! Он довольно долго хлопал рыжими ресницами, как бы справляясь со своим горем. Выжав скупую мужскую слезу и глядя откровенным взором на пышный бюст совдеповской Фемиды, он проплакал:
— Я знаю Якова Бердичевского как…
— Достаточно. Садитесь. Вы оба свободны, — подытожила судья наши свидетельские показания.
Яшке дали полтора года.
Пока мы с Кимом выступали в суде, Черняк, прилетевший с нами в Сочи, не терял времени даром. Появляться в суде он не собирался. Боялся засветиться. Зато в ресторане гостиницы “Приморская” Черняк заказал шикарный стол.
Мы пришли с Кимом злые и голодные. Молча ели, много пили.
Странно, что судебная обстановка рождает такой аппетит. Мне казалось, будто я ем после блокады первый раз! Изрядно захмелев и оставив на столе гору грязной посуды, закурили…
— Сменить скатерть! — громко приказал Черняк. — Я буду заказывать!
Официант услужливо натянул на стол хрустящую крахмалом белоснежную скатерть. “Что прикажете подать?” говорила его поза.
— Три кофе! — брезгливо тявкнул Черняк.
Хозяин жизни.
Полтора года Бердичевский рубил сорго на Северном Кавказе.
Раскаяние в содеянном? На свободу с чистой совестью? Не смешите меня!
Все время отсидки Яша разрабатывал грандиозные планы построения капиталистического общества в одной, отдельно взятой стране. Жажда предпринимательства душила по ночам. В распаленном мозгу “бизнесмена” рождались фантастические проекты. Смелость своих замыслов он и не думал соизмерять с постулатами уголовного кодекса.
Вернувшись из заключения, Бердичевский обнаружил сказочный подарок. Американский дядя подарил ему “за боль годов, за все невзгоды” новенькую “Волгу”. Вот теперь бизнес приобретет особый размах! Да здравствует дядюшка-миллионер и его диетические котлетки!
Один из лучших капитанов дальнего плавания Ленинградского морского пароходства некий Липштейн, тайно перевозил из Европы в Советский Союз золото. Товар этот в виде тонких пластин, тщательно обернутых изоляционной лентой, переправлялся в южные регионы страны.
Бердичевский пошел на “дело” — надо было перевезти маленький сверточек с улицы Ленина на улицу Куйбышева. Там двое своих людей заберут у него сверток и выдадут наличными пятьдесят (!) рублей.
Чем не бизнес? Вот что значит новенькая, блестящая заводским лаком “Волга”!
Правда, дивиденды невелики, но это ведь только начало! Первый шаг к новым победным свершениям!
От улицы Ленина до улицы Куйбышева не больше трех километров. Бердичевский ехал не спеша. Остановился в условленном месте. В точном соответствии с предварительной договоренностью к нему подошли двое…
— За незаконные валютные операции бывший капитан Ленинградского морского пароходства Липштейн осужден на четырнадцать лет лишения свободы с конфискацией имущества и отбыванием наказания в колонии общего режима.
— За пособничество в проведении незаконных валютных операций, принимая во внимание вторую судимость, Бердичевский осужден на четырнадцать с половиной лет лишения свободы с конфискацией имущества и отбыванием наказания в колонии строгого режима.
Я слышал, что Липштейну удалось значительно сократить срок своего заключения и сидел он, как говорится, с копченой колбаской.
Что касается Бердичевского, то он просидел от звонка до звонка. Вдали от вершин Северного Кавказа в страшных лагерях Коми АССР. Шлемазл.
Что касается Бердичевского, то он просидел от звонка до звонка. Шлемазл.
В те годы, когда облитерирующий эндартериит сделал свое черное дело, Ким оставался заядлым курильщиком. Две пачки в день были его нормой. Ничего страшнее при этой неизлечимой болезни не бывает. Никотин способствует сужению и отмиранию капилляров, питающих ткани нашего тела. И если начинается гангрена — ампутация.
Много лет он пытался сломать себя и бросить курить. Но, когда садился за пишущую машинку, испытывал такие мучения, что рука непроизвольно тянулась к сигарете. Были испробованы все средства от таблеток до гипноза. Все безрезультатно.
И вот наступил трагический момент, когда у Кима началось постепенное омертвление пальцев оставшейся, левой ноги. После недолгих раздумий решено было обратиться в клинику Первого медицинского института к профессору Курбангалееву и доценту Игнашову. Они слыли в городе самыми крупными авторитетами по этой болезни.
Отбытие в больницу решили отметить скромным застольем…
В приемный покой я должен был доставить Кимушу к семи часам утра. Сборы заняли минут десять, благо дело было знакомое: домашние тапочки, зубная щетка, пара книг и шахматные часы. На больную ногу привязали большую калошу. Для крепления использовали широкий бинт. Обувь не модельная, но удобная.
В приемный покой явились минута в минуту.
Одинокая уборщица, как корабельную палубу, надраивала кафельный пол, готовясь к приходу профессора. Испытывая некоторую усталость после вчерашнего возлияния и распространяя вокруг себя водочный “шмек”, Кимуха улегся на маленький диванчик. В приемных покоях всегда стоят такие маленькие диванчики, покрытые белой простынкой. В нижней части диванчика — оранжевая клеенка. Для ног. Улегся он в кепке (у него есть сшитая на заказ “ленинская” кепка) и в пальто. Костыли я забрал. Сел в коридоре на скамейку и сразу “отключился”.
Проснулся я от крика:
— Это ты — “известный поэт Ким Рыжов”?! Пошел вон отсюда! Надо же так нажраться с утра! Свинья ты, а не поэт! Вот протрезвеешь, тогда и приходи на ампутацию!
Кимуха тупо смотрел на высокого, худого, с благородной сединой профессора, окруженного свитой подчиненных ему врачей.
Спасая Рыжова, я решился на крайние меры.
— Профессор! Это пахнет от меня, а не от него, — произнес я, всунув голову в приемный покой. Ноги я предусмотрительно оставил в коридоре.
— А ты кто такой? — взвизгнул профессор.
— Я сиделка. Я сопровождаю Кима Ивановича…
— Вон! Я сказал — вон отсюда! Вместе! Оба!
Кто бы мог подумать, что в эти минуты решалась судьба моего Кимуши.
Мы убрались. Так была спасена его левая нога.
У Генриха Рябкина есть такой афоризм — “ничего не известно!”. По-моему, это лучшее произведение Генриха Семеновича. По крайней мере, применительно к нашей жизни!
Вот Паша Луспекаев не сумел вырваться из рук профессора Курбангалеева и не стало гениального артиста. Я же затолкал в машину гениального поэта. Так он вырвался из порочного круга.
Правда, процесс последующего лечения был долгим, болезненным и необычным. От энергетических скипидарных ванн до сеансов у знаменитой Нинель, которая своим мощным биополем прогревала сосуды. Но главное — результат. Болезнь отступила. Ногу удалось спасти!
В то утро мы ехали из больницы молча. Первым не выдержал Ким:
— Саня! Что-то безумно звенит в голове. Умоляю! Ну будь человеком. Ты же прекрасно знаешь, что мне отпустят без очереди! Ну, зайчик мой! Такой звон, будто челеста какая-то…
Пришлось остановиться у пивного ларька. Бомжи вежливо пропустили инвалида. “Хорошо тому живется, у кого одна нога!” Я отказался от своей кружки. Это было небезопасно. Очередь молча развернулась в сторону моих очков.
Улыбающийся Рыжов влез на заднее сиденье. Утирая пот, он приподнял свою “ленинскую” кепочку. Из-под кепочки вывалилась солидная связка ключей. Закрыв утром квартиру, знаменитый поэт бросил ключи в головной убор и натянул его на лысину… Челеста!
На этом приключения наши не закончились.
Когда ты сидишь за рулем, отказавшись от своей кружки пива, и мысли твои где-то далеко, очень неприятен внезапный окрик пассажира:
— Стой! Немедленно остановись!
Я перепугался насмерть. Что случилось? Бью по тормозам. Сзади слышатся мат и проклятия — в меня чудом не вмазались идущие следом машины.
— В чем дело?! — кричу Рыжову.
— Санечка! Посмотри, какая идет гражданка! Экстра! Ну, в крайнем случае, твердая хорошая! Выскочи на минутку, попроси телефончик!
Я выдал такой пассаж, что Ким Иванович даже поднял брови.
Видя, что гражданка проплывает мимо, он энергично распахнул заднюю дверцу и вывалился из машины:
— Девушка! Можно вас на минуточку?.
Что может ответить девушка, увидев небритую рыжую физиономию совершенно правильной круглой формы, два костыля и одну ногу с привязанной белым бинтом калошей?
Глубоко затянувшись, Кимуха хлопнул дверцей.
— Ехай! — огорченно произнес он.
— Ну и гад же ты! Так напугать меня! Подумаешь, твердая хорошая!
— Ладно, успокойся. Что ты понимаешь в любви? Композе! — продолжал знаменитый поэт. — А вдруг дала бы телефончик?
Чтобы закончить эпизод, надо объяснить, что такое “твердая хорошая”.
По-моему, авторство принадлежит Шурке Плотникову. Именно он, будучи профессором и доктором наук, разработал такую классификацию гражданок: экстра (почти не встречается), полуэкстра (очень редко), твердая хорошая, хорошая, полухорошая, полуплохая, плохая, вне классификации.
Чтобы долго не объяснять, говоришь: “твердая хорошая” — и все понятно.
Однако могут быть и ошибки в оценке индивидуума. Это зависит от времени воздержания.
Когда-то мы любили с Кимом ездить в Дом творчества композиторов в Репино. Когда-то — это лет тридцать тому назад.
В столовой Дома творчества было предусмотрено четырехразовое питание. Стоимость путевки в основном состояла из оплаты коттеджа и еды.
Приезжая, мы первым делом набивали холодильник бутылками и разнообразной снедью. Это позволяло нам принимать многочисленных гостей и не посещать столовую, где непременно надо было сюсюкать с коллегами по поводу хорошей (или плохой) погоды.
Через полчаса после приезда мы уже сидели за удобным низким столиком и гоняли трехминутки. Это когда на всю шахматную партию играющему отводится три минуты. Не уложился в три минуты, и на шахматных часах падает флажок. Значит, ты проиграл. Не думай, как слон. Но, если играешь в шахматы прилично, можно клиенту в те же три минуты поставить мат.
Такая игра, как наркотик. Можно просидеть сутки. А если еще и с бокалами…
Мы с Кимушей проводили за этим занятием все двадцать четыре дня, пока не кончалась путевка.
Гости нас посещали разные: Марк Фрадкин, Андрей Петров, Станислав Пожлаков. А однажды забежал Дмитрий Дмитриевич Шостакович:
— Извините, ребята, так сказать! У меня в коттедже случайно все кончилось, так сказать. Поэтому забежал к вам, зная, что у вас, так сказать, всегда есть…
Я и не ожидал такой прыти от великого композитора. Одним махом опрокинув стакан коньяку, он поправил пальцем на носу очки и вежливо попрощался:
— Извините, ребята, так сказать! Спасибо большое!
Однажды приехал Саша Галич с Аллой Ахундовой. Если с Галичем мы дружили, то его спутницу видели впервые. Она много и удачно писала для детей. Стихи, пьески, сценарии мультиков. Высокая, в старомодных круглых очках, она напоминала учительницу начальных классов.
Шахматы были временно отодвинуты.
В ж вечер мы много пели и много пили. “Учительница начальных классов” оказалась весьма одаренной и в этом жанре. Галич привез с собой гитару и перепел нам почти все свои шлягеры.
Но даже в этом шумном застолье мой музыкальный слух уловил посторонний звук. Кто-то явно топтался возле нашего коттеджа, у самого окна.
Я был уверен, что это Фридрих Брук…
К фортепианному дуэту “Брук и Тайманов” он никакого отношения не имеет. Он композитор. Якобы.
Говорят, что киевские евреи самые высокомерные и противные. Противнее только евреи харьковские. Фридрих Брук приехал в Ленинград из Харькова. Его приняли в наш Союз композиторов, потому что членов правления ошеломила политическая направленность его песен. За давностью летя могу немного ошибиться, но только немного. “Заря коммунизма встает над страной!”, “Рабочий класс, тебе моя рука!”, “Красное знамя реет над нами!” — таково было творческое кредо выпускника Харьковской консерватории.
В Соединенные Штаты Америки он рванул первым.
Выехать в те годы с семьей на постоянное место жительства за океан было практически невозможно. Но не для Фридриха!
Может быть, компетентные органы тогда оценили его идеологическую преданность по-своему?.
Приехав в США, Брук сразу же получил фантастическое предложение — написать музыку к кинофильму! В Голливуде!!
Продюсер вручил ему киносценарий и дал время подумать о музыкальном решении будущего фильма. Уже наутро Брук радостно сообщил:
— У меня все готово! Мы привыкли работать стремительно и одухотворенно! Выезжаю на киностудию, чтобы ознакомить вас с материалом!
Брук играл увлеченно и очень громко! Похоже, что он использовал музыку своих патриотических песен. Американские кинодеятели прервали его вдохновенную игру:
— Мистер Брук. Мы настоятельно советуем вам срочно вернуть полученный вчера аванс. Только так вы сможете избежать долговой ямы. Мы тоже умеем работать стремительно и одухотворенно!
Мистер Брук рванул со всем семейством в обратном направлении и обосновался в Финляндии. Он открыл музыкальную школу, и финские граждане, вспоминая Рахманинова и Рубинштейна, Гилельса и Рихтера, потащили в колледж господина Брука своих детей. Детей учат играть громко! Очень громко! Родители довольны.
Сейчас Фридрих снова принят в сомкнутые ряды Союза композиторов Санкт-Петербурга. Фантастика!
…У Брука лисья мордочка и настороженная застывшая улыбочка, выражающая неуемную “любознательность”. Проветривая прокуренный коттедж, я не раз натыкался на эту улыбочку.
— Работаете? Ну-ну…
Именно поэтому в тот вечер посторонний звук не вызвал у меня никаких сомнений. Где-то рядом ходит Фридрих.
Саша Галич с особой нежностью относился к “топтунам под окнами”. Распахнув окно, он поставил на подоконник рюмку коньяка и бутерброд с икрой…
Я часто испытываю чувство неловкости, вспоминая тот пьяный вечер и ту минуту. Под окном стоял Яша Вайсбурд.
— Гран мерси, дорогие мои! — произнес благодарно Яков.
Опрокинул одним махом стопарь, взял бутерброд и еще раз как-то лучезарно произнес:
— Гран мерси! Приятно! Не ожидал…
Нетвердой походкой уходил в темноту мой близкий приятель, безропотный человек и озорной композитор. Возле соседнего коттеджа послышалось:
— Гран мерси! Приятно! Не ожидал…
Хочу напомнить, что помимо названных и не названных популярных песен с Кимом мы написали еще мюзиклы “Свадьба Кречинского” и “Дело”, “Труффальдино из Бергамо” и “Трое в лодке, не считая собаки”, спектакли Большого театра кукол “Ловите миг удачи”, “Неизвестный с хвостом”, “Сказка про Емелю”, зонги к спектаклю “Интервью в Буэнос-Айресе” в театре им. Ленсовета.
Я не собираюсь перечислять все, что мы написали. Я называю основные наши работы с единственной целью — не думайте, что Колкер и Рыжов только развлекались, гуляли, пили водку и сутками сражались в шахматы.
Это неправда! Это ложь! Мы еще играли в преферанс. Играли плохо, но азартно!
В нашей композиторской среде есть виртуозы этой самой умной и интеллектуальной карточной игры. Например, Виктор Лебедев. Профессор и зав. кафедрой эстрадной музыки Петербургской Академии культуры по прозвищу “Пизя”.
“Красное знамя реет над нами!” — таково было творческое кредо выпускника Харьковской консерватории.
Много лет он раздевает догола своих состоятельных партнеров.
Раннее утро. Светает. Только что свели мосты. По улице идет импозантный высокий профессор. Он с трудом тащит какой-нибудь массивный предмет антиквариата: стул, тумбочку, книжную полку или просто картину. Естественно, подлинник. Когда у клиентов кончаются наличные, профессор берет натурой. Счастливчик!
Асом преферанса был и Ян Френкель, наш близкий друг и обаятельнейший человек.
В преферанс он играл не “промышленно”, как некоторые, но обязательно под интерес. А как же иначе? У него был свой московский круг преферансистов, людей известных и добропорядочных. Любимым партнером Яна был дирижер Кирилл Кондрашин.
…Рано утром в моей квартире настырно зазвонил телефон. Слышу, междугородняя. Снимаю трубку — родной голос Янчика.
Этот голос любила и знала вся страна. Звезды любой величины меркли, когда Ян Френкель выходил на сцену.
— Саня! Я звоню из Москвы. Дочь в Италии, а Наташа (жена. — А. К.) на даче. Извини за такую рань — пол восьмого утра. Но пойми меня, пожалуйста. Чего-то так грустно, а небо такое высокое… Короче. Возьми Кимушу. Садитесь в самолет. А я пока накрою стол и нарисую пулечку.
Фантастика! В этом предложении была какая-то авантюра! По нашим совдеповским понятиям, безусловный вызов обществу! Это по мне! Ну просто Ю-ЭС-ЭЙ!
Я прекрасно знаю, что Кимуха так же легок на подъем, как я. Но главное, жены. Им надо было наврать что-то немыслимое, экстраординарное, чтобы в восемь утра в субботу смыться в Москву. Банальная истина — чем невероятнее ложь, тем она правдивей.
— Кто там звонил? — спрашивает сонная Маша.
— Мосфильм. Просят срочно прилететь на студию, познакомиться со сценарием и режиссером. Иностранным. А с воскресенья предлагают начать с Кимом работу над новым потрясным киномюзиклом. Рабочее название “Карточная авантюра”.
Да, чуть не забыл, это совместное производство СССР, Америки, Франции и, кажется, Италии. Не знаю, лететь или нет…
— Идиот! — окончательно просыпается любимая жена. — Он еще сомневается! Ты забыл, что у нас дочь? Я устала от вечного безденежья! Беги к Киму, а я пока соберу тебе вещи.
— Не забудь положить в “дипломат” бритву и носовой платок. Главное, давай побольше денег. Вдруг придется сразу лететь за границу! Положи, пожалуйста, валидол. На всякий случай.
Взлетаю на восьмой этаж. Врываюсь в квартиру к спящим Рыжовым. Всю сцену повторяю перед Галей, женой Кима. Здесь я врал еще убедительнее. Вот оно! Внезапность нападения — залог победы!
Кимуха натягивал трусы, смотрел на меня круглыми встревоженными глазами, всячески подыгрывая мне. Надо же, какая удача! Уж кто-кто, а он с первого моего слова сориентировался на местности.
Спустя считанные минуты, оседлав рыжовскую “Волгу”, мы мчались в аэропорт Пулково. Машину поставили на платную стоянку. Билетов, естественно, не было. Самолет вылетал через двадцать минут. Пришлось применить особый прием.
Я пользовался им редко. Но жизненные обстоятельства иногда делали из меня напористого нахала. Скажем, если Маше нужна была парная вырезка, я входил в мясную лавку с черного хода:
— “Карелию” знаешь? — спрашивал незнакомого и всегда перепуганного в таких случаях директора.
— Не понял. Какую Карелию?
Сообразив, что бедолага мог принять мои слова за некий шифр, я начинал петь:
— “Долго будет Карелия сниться…”
— Понял, — расслаблялся директор, — очень даже понял!
— Это моя песня. Дай парной вырезки!
— Песня хорошая, душевная. Но вырезки не дам.
— Ты, вероятно, не понял кто есть кто? Я — Колкер, личный шофер Марии Пахоменко. Ясно?
— Теперь ясно. Сколько надо вырезки?
В аэропорту Пулково произошло нечто подобное, и командир корабля посадил в самолет Колкера и Рыжова без билетов.
Посадка в Шереметьево. Такси без очереди. Ровно в одиннадцать часов утра мы звонили в дверь Яна Абрамовича. Знаменитые усы, знаменитая улыбка, знаменитое гостеприимство. Карточный марафон прерывался лишь непродолжительным застольем.
К пяти часам утра я проиграл рублей четыреста, а Ким двести пятьдесят.
Нежное прощание. Такси без очереди. Аэропорт Шереметьево. Ленинград. В одиннадцать часов утра мы входили в свои квартиры.
Такое в нашей жизни было один-единственный раз. Но как красиво! Ю-ЭС-ЭЙ!
Совсем забыл. Маше и Гале мы сказали:
— Сценарий очень слабый…
Из Одессы мы с Кимом уезжали в дурном настроении. Безумно болела голова после вчерашнего банкета. Хотя наш “Журавль в небе” не достиг заоблачных высот, порядок есть порядок. После премьеры авторы должны поставить. И мы поставили.
Дурное настроение я решил выместить на дежурной по этажу. К этим созданиям у меня особая любовь. Вынеся из номера вещи, я подошел к ней и выпалил:
— Не стыдно брать за проживание такие деньги! Вы что, совсем обнаглели? У вас в ванной, в кроватях и даже в холодильнике огромные рыжие прусаки!
Отвернувшись от меня, дежурная смотрела в окно, залитое ласковым одесским солнцем. Она думала о чем-то сокровенном, глубоко личном. Она улыбалась…
— Любезная, в вашей гостинице тараканы! — прокричал я, желая вывести ее из состояния умиротворенности и покоя. — Понимаете, тараканы!
Не поворачивая головы, дежурная объяснила мне: “Весна…”.
Одесса провожала нас колоритно-загадочной надписью на часовой мастерской: “Ремонт часов всех систем и ПРОВЕРКА НА ЭЛЕКТРОННОМ АППАРАТЕ”.
Мы сели в такси. Как обычно опаздывали на самолет.
У нас с Кимом были любимые розыгрыши. Например, мы могли завести в городском транспорте громкий спор о том, как правильно и эффективно вести сельское хозяйство.
— Я продолжаю настаивать, что квадратно-гнездовой особенно хорош для яровых! — нападал на меня Рыжов.
— А я с этим в корне не согласен! Суперфосфат надо заводить под пары! — энергично возражал я новоиспеченному Терентию Мальцеву.
Даже те, кто имел об агротехнике знания на уровне дошкольника, начинали безудержно хохотать.
Здесь же, в такси, Кима черт попугал.
— Саня! Ты не знаешь, кто такой Водяной? — спросил он невинным тоном.
— Понятия не имею! Какой-то тип! — подыграл я ему.
И это мы говорили о нашем близком друге и собутыльнике Мише Водяном, настоящем опереточном гении, участие которого в спектакле гарантировало аншлаг и громкий успех. Одесситы утверждали, что популярность Водяного сравнима лишь с популярностью Ворошилова.
Когда одесская оперетта приезжала на гастроли, а рекламу не успевали расклеить (дело обычное), администраторы театра использовали такой прием. Один из них садился в автобус с передней двери, а другой с задней. Проехав одну остановку, они успевали произнести короткий диалог:
— Веня! Ты слышал, что приехала одесская оперетта?
— Ну!
— А Миша Водяной играет?
— А то!
Несколько таких налетов на городской транспорт, и без всяких афиш билеты были проданы на все спектакли.
…Шофер резко ударил по тормозам. Назвать в его машине Водяного типом! Извините, но это ша! И только наши искренние извинения и наличие у Рыжова костылей умерили пыл одесского патриота. Принцип материальной заинтересованности укрепил наши взаимные симпатии, и мы помчались с ветерком.
Уже видны были самолеты, когда наш мастер пролетел под красный свет. Из-за придорожного тополя, как молниеносный укол рапиры, вылетел жезл гаишника. Все! Полная лажа! Мы не улетим! До окончания посадки остаются минуты!
Если кто-то утверждает, что Одесса теперь не та, не верьте.
Наш водитель вежливо попросил нас не возникать.
Открыв беззаботно окно, он уставился в голубое небо. Инспектор ГАИ подошел к машине и облокотился на среднюю стойку, всем своим видом показывая, что вся эта история ему совершенно “до лампочки”. Мы не возникали.
Выждав долгую ферматную паузу, гаишник спросил:
— Что, это был зеленый?
— Это был желтый, — нагло ответил водитель.
— Червонец, — как-то бесстрастно и вяло произнес инспектор.
И тут произошел настоящий взрыв:
— А пять рублей это уже не деньги?!
В Ленинград мы улетели своим рейсом. А то!
Водить автомобиль меня учил Рыжов. Сначала теоретически.
Авторские гонорары позволили ГИНРЯРАМ приобрести новенькие двадцать первые “Волги” с оленем на капоте. Немногие деятели литературы и искусства могли себе позволить такую роскошь!
Сделав себе ручное управление, Ким довольно быстро освоил высоты шоферского мастерства. Меня он сажал рядом с собой и называл штурманом. В этом качестве я проездил с ним довольно долго. Теоретически я был готов к вождению, но практики не было никакой. Кимуха жалел свою новенькую “Волгу” и под любыми предлогами не пускал меня за руль.
После премьеры мюзикла “Свадьба Кречинского”, поставленного во многих театрах “у нас” и “у них”, я тоже стал счастливым владельцем автомобиля. ГАЗ-24 “Волга”. Черного правительственного цвета!
Очень хотелось ездить самому, но не было водительских прав. Что делать? Звоню Кимуше и слезно прошу его выступить в роли инструктора по вождению. Тогда водительские права мне не нужны. Я ученик. А то, что у моего наставника одна нога и костыли, это не их собачье дело!
Всю эту тираду я выпалил по телефону с пятого этажа на восьмой.
— Санечка! Зайчик мой! Ты же знаешь, что я никогда и ни в чем тебе не откажу, — отвечает Кимуха. — Но тут со мной приключилась маленькая неприятность. Вчера заскочил к Галине… Ты должен ее знать. Ну, такая гражданка с молодой спиной… А на улице мартовская кашица, скользко. Я упал и сломал руку. Правую. Она почему-то в гипсе.
— Ну и что?! — возмущаюсь я. — Эти несущественные подробности меня не интересуют! Умоляю, Кимушечка! Очень хочется прокатиться!
Спуск с восьмого этажа был трудным. Один костыль Ким держал здоровой рукой. Второй удалось подсунуть под загипсованную руку. Всю эту хлипкую конструкцию я поддерживал как только мог.
Спуск с Эвереста, вероятно, был не таким сложным! Главное было добраться до первого этажа, остальное дело техники.
И вот мой инструктор в машине. “Лыжи” — так Ким называл свои костыли — уложены на полу вдоль левого борта.
— Ехай! — скомандовал инструктор.
— Напоминаю тебе, дружочек, что у меня нет тормозной педали и вывески “Учебная”.
— Не влияет роли! — парирует Рыжов.
От Черной речки я доехал до Литейного проспекта. И туг последовала новая команда:
— Разворот в обратном направлении на сто восемьдесят градусов! Ты прекрасно водишь автомобиль, зайчик мой.
Все, кто учился ездить на автомобиле, поймут меня.
Конечно, я встал поперек трамвайных путей и, конечно, именно в этот момент мотор заглох.
Здесь к моей машине коршуном кинулся общественник с красной повязкой и жезлом гаишника. Нагло вскочив на заднее сиденье, он завопил:
— Вперед! Направо! В пункт ГАИ! Там разберемся!
Трезвонящие трамваи и орущий “хунвейбин” храбрости мне не прибавили. Кое-как, на стартере я дополз до пункта ГАИ. Просто счастье, что он находился за углом, на Пестеля. И вот тут-то и начался спектакль.
— Предъявите ваши водительские права! — потребовал общественник с красной нарукавной повязкой.
— У меня нет прав! Я ученик! — отвечаю ему с достоинством.
— А где же инструктор по вождению? — спрашивает этот тип.
— Он рядом со мной! Не видите, что ли?
— А вы не могли выбрать инструктора со здоровыми руками? (С заднего сиденья ему видна только загипсованная рука.)
— У моего инструктора большой опыт. Я ему доверяю!
— На заднем стекле у вас должна быть вывеска “Учебная”. Где она? — продолжает приставать общественник.
— Вероятно, она завалилась за заднее сиденье, — выручает меня Кимуха. И продолжает: — Ученик, помогите мне достать лыжи.
— Какие еще лыжи? — возмущается общественник.
— Сейчас увидите, милейший, — говорит Ким, — только позвольте вас немного потревожить…
Изловчившись, достаю костыли. Еще немного усилий, и хлипкая конструкция восстановлена. Рыжов, выбравшись из машины, принимает вертикальное положение. Я выполняю функцию опоры.
“Красная повязка” в глубоком трансе. И здесь появляется настоящий инспектор ГАИ. Старший лейтенант.
— Вот, товарищ старший лейтенант. Этот маленький в очках — ученик. А вот этот — без ноги и руки — инструктор… — докладывает ошалевший общественник.
Лейтенант озадачен.
— Вы что, действительно инструктор? — спрашивает он у Рыжова.
И вдруг Ким отвечает в предельно высоком теноровом регистре:
— Говорите громче! Я плохо слышу!
И в ГАИ встречаются люди с юмором. Узнав, что мы те самые Колкер и Рыжов, инспектор вынес приговор:
— Штраф! Один рубль.
Про Кима я могу рассказывать бесконечно. Память сохраняет мельчайшие подробности нашего содружества.
Я мог бы рассказать, как Иван Михайлович Рыжов, отец Кима, взял в плен фельдмаршала Паулюса. Да, да! Именно он, майор контрразведки Рыжов, въехал на видавшем виды армейском “виллисе” в окруженный Сталинград и доставил в распоряжение нашего командования фашистского генерала.
Я умышленно пишу про Кима так, как будто ему и сейчас двадцать пять, и преднамеренно опускаю трагические подробности тяжелейших недугов, которые преследуют его долгие годы. Я не описываю, с каким мужеством он несет свой тяжкий крест. Никто и никогда не видел его малодушным, жалующимся.
Но об одном я хочу сказать определенно и со знанием дела. Киму Ивановичу Рыжову наше общество крупно задолжало! Ему не воздано ни по таланту, ни по значимости написанного им.
Кто же виновен в этой несправедливости?
Один неписаный закон, убивающий даже самого стойкого, самого сильного духом. Этот порочный закон испокон века неотвратимо действует именно в нашей стране — НЕТ ПРОРОКА В СВОЕМ ОТЕЧЕСТВЕ.
Договорился с Мариной Петровой, нашим добрым гением, и записал на петербургском радио большую передачу о творчестве Кима Ивановича. Первый раз эта передача была в эфире 5 апреля 1996 года. По огромному числу откликов благодарных радиослушателей передачу “Ким Рыжов” повторили 16 июня 1996 года.
