“Клуб путешественников”
Мы с Машей любим путешествовать, совмещая приятное с полезным. Приятное — это впечатления. Полезное — деньги за концерты.
Многочисленные гастрольные поездки, песенные фестивали и творческие командировки позволили нам исколесить всю страну и еще полмира.
Телефонный звонок — и мы в самолете. Эта страсть к передвижению сохранилась по сей день.
Хотелось бы лаконично, в телеграфном стиле, рассказать о том, что сохранила память. Получится своеобразный “Клуб путешественников”. Только не с Юрием Сенкевичем, а с Александром Колкером.
Год 1964. Незабываемое путешествие, организованное радиостанцией “Юность”. В высокие полярные широты отправились поэтессы Инна Кашежева и Ольга Фокина, композитор Григорий Пономаренко со своей Катенькой Шавриной, композитор Александр Колкер со своей Машенькой Пахоменко, квартет “Аккорд”, музыканты, журналисты.
Маршрут: Архангельск, лесовоз “Туломалес”, Белое, Баренцево, Карское моря, остров Диксон, Норильск, Талнах, Дудинка, Игарка, Дивногорск, Красноярская ГЭС. Москва.
В Ледовитом океане я написал на стихи Инны Кашежевой песню “Опять плывут куда-то корабли”. Первая исполнительница — Маша. Пела она под мой аккомпанемент в салоне корабля. Первые слушатели — экипаж лесовоза.
Песня отзвучала. Тишина. Потом кто-то сказал: “Давай еще раз”. Потом еще, и еще…
“Опять несет по свету лесовоз дурман тайги и белый смех берез…”
Потом эту песню спела неповторимая Анна Герман. Спела по-своему, очень прозрачно и грустно.
Год 1965. Средняя полоса России, Гжатск, Фокино.
Огромный цементный завод неумолимо выбрасывает из труб продукт своего производства. Почему в воздух? Не знаю. Гигантские круглые печи, диаметром несколько метров, медленно вращают свои огнедышащие тела.
Пребывание в цехе этого монстра сравнимо разве что с изощренной пыткой.
Дома, деревья, земля, люди — взрослые и дети — покрыты устойчивым слоем цемента. Все живое болеет…
В концерте принимал участие композитор Евсей Веврик. Это наш земляк. Он был приличным пианистом и много лет аккомпанировал на международных соревнованиях нашим гимнасткам. Изредка Евсей писал песенки и фортепианные пьески для детей. Как он очутился в нашей компании, я не помню.
Зал переполнен. Артисты Фокино не жалуют. Объезжают стороной.
Выходит конферансье и, чтобы расшевелить мертвого зрителя, рассказывает какую-то похабель. Конферансье хохочет. Это самый ударный его номер. Зал молчит. Молчит как “рыба об лед”.
Смятение и растерянность заставляют ведущего объявить следующий номер подчеркнуто громко и празднично:
— А сейчас, дорогие фокинцы, перед вами выступит композитор… Еврей Веврик! Встречайте!!
Зал угрюмо молчит. Еврей так еврей.
Год 1967. Комсомольск-на-Амуре. Городу вручают орден Ленина. Да что там орден! На праздник везут самого Юрия Гагарина! Сверхчеловека! Идола!
Гагаринская улыбка, обнявшая весь мир, на этот раз выполняет более локальную функцию. Она обнимает целых два дня жителей легендарного города.
Медленно и величественно подходит к пристани белоснежный лайнер. На палубе, в самом центре Гагарин. Форма одежды парадная. Ослепительно сверкают золотые галуны. С двух сторон Юрия Алексеевича подпирают комсомольские вожди. Лучезарные улыбки не могут скрыть следов вчерашнего перегруза.
На нижней палубе группа пожилых людей. Одеты скромно. Седые головы и мешки под глазами красноречиво говорят “за их счастливую жизнь”. Это первостроители.
Они корчевали тайгу, они устанавливали на берегу Амура памятный огромный валун — “здесь будет город заложен”, они прокладывали первые улицы.
Потом их (полагаю, в знак благодарности) гноили в лагерях, неподалеку от этих мест. А кто остался в живых после вдохновенного ударного труда и лагерной баланды, сражался на фронтах Отечественной войны.
Первостроителей осталось совсем мало. Но это был их праздник, праздник их молодости, их звездный час.
Родина моей матери Могилев-Подольск, на Днестре. Могилев, потому что город окружен со всех сторон горами. Когда река разливается, город превращается в могилу. Жители, спасаясь от наводнения, лезут на крыши неказистых домишек. Взрослые поднимают над головой на вытянутых руках детей. Вода прибывает…
Если повезет, детей удается спасти.
Тогда в Комсомольске-на-Амуре наводнения не было, но крыши всех домов на набережной были заполнены горожанами. Высоко над головой, на вытянутых руках они держали детей. В их глазах навсегда должен был запечатлеться образ Гагарина. Божество!
В составе культурной делегации были и мы — Маша, Оскар Фельцман и я. Перед концертом нас вместе с Гагариным свезли за город. Подышать воздухом, показать окрестности.
Мы вылезли из лимузинов и поднялись на сопку. Ничего страшнее я потом в своей жизни не видел. Сиротливо торчали обуглившиеся невысокие палки. Сгоревшая мертвая тайга простиралась до горизонта. Нам объяснили, что главная беда в другом. Поскольку тайга здесь горит непрерывно в радиусе сотен километров, почва прогорела на большую глубину.
Пройдут столетия, а жизнь сюда не вернется. Здесь кладбище для всего живого.
Вечером был концерт. Потом банкет. Первостроители немножко приняли и запели… Пели Дунаевского, пели свои песни, с которыми умирали и выживали. Пели задорно, помолодев лет на тридцать, и пели грустно, затаенно.
Человечество не может ответить на два вопроса: куда деваются деньги и откуда приходят клопы. Есть еще один вопрос, на который я не знаю ответа, — как рождаются мелодии?
Песню “Зависть” я написал в том же году, после поездки в Комсомольск-на-Амуре. Впервые ее исполнил Анатолий Королев в Сочи на песенном конкурсе “Красная гвоздика”. Его свежий необычный тембр голоса, чуть-чуть с цыганским отливом, удивительно слился с мелодией, написанной в форме оперного монолога. Песня стала популярна после первого исполнения.
Волшебная сила телевидения!
Горечь оставило лишь одно — решение комсомольских вождей не приглашать на этот конкурс автора песни. Место Александра Наумовича было предоставлено другому композитору. Он, правда, не имел в своем портфеле столько популярных молодежных песен, зато обладал более звучным отчеством.
Весь этот фарс проходил у меня на глазах в московской гостинице “Юность”.
Мне не раз приходилось стискивать зубы в подобных ситуациях. А что было делать? Разве что крикнуть: “Я не еврей! Я — ленинградец!”.
Потом “Зависть” записали И. Кобзон, М. Магомаев, П. Кравецкий, Е. Нестеренко и даже тенор Большого театра В. Атлантов.
Будь со мною зависть только белая
К тем, кто не для славы дело делает,
Кто открыл дорогу к звездным россыпям,
Кто последним шагом стал Матросовым!
Есть еще один вопрос, на который я не знаю ответа, — как рождаются мелодии?
Год 1974. Поехать с концертами в группу наших войск, расположенную на территории Германии или Польши, Чехословакии или Венгрии, было не только престижно, но и очень выгодно. В те годы лишь единицы выезжали за кордон. Выступать перед нашими солдатиками было очень приятно. Самая благодарная аудитория. А когда на сцену выходила Маша, красивая блондинка с огромной косой (своей, натуральной), в зале раздавалось тихое подвывание. Я ревновал, но терпел.
Государство выплачивало огромные деньги странам, в которых временно располагались наши вооруженные силы.
Во-первых, за дорожно-транспортные происшествия, в которых наши лихачи, как правило, выходили победителями. Груды металла валялись вдоль роскошных автобанов.
Во-вторых — международные алименты.
Стоило нашему оголодавшему без баб солдатику зазеваться — и все! Ему крышка!
Через забор, окружающий нашу воинскую часть, молниеносно перелетают две девицы. Одна без штанов, другая свидетельница. В жалобе на имя командующего приводились подробности — где, когда, на чем и сколько минут “майн л ибер фройнд” насиловал свою жертву. Подпись свидетельницы удостоверяла сей постыдный факт. Государство выплачивало алименты, международные.
Каждый день нас перебрасывали в новую воинскую часть. После концерта командование непременно закатывало попойку. Новая часть — новая попойка!
— Наумыч! Обижаешь!
— Товарищ полковник! Не могу! Ваши соседи с левого фланга, у которых мы вчера выступали, не пожалели нас! Умоляю! Дай передохнуть!
— Наумыч! Обижаешь! Так то же был левый фланг! А мы правый!
В Германии, под Нойштрелицем располагалась наша танковая бригада. Командовал этой бригадой маленький, сухонький полковник, Герой Советского Союза. Вылитый Суворов. Говорил он тихо, почти ласково. Но подчиненные все его команды почему-то выполняли бегом.
Офицерские жены, накрутив с утра модные “халы”, разрывались на части. С одной стороны, безумно хотелось послушать любимую певицу, а с другой — сразу после концерта последует тихая, ласковая команда: “Наливай!”.
Где-то часа в два ночи после буйного застолья нас повезли на танкодром, показать, как молодые танкисты освоили приемы ночной стрельбы.
Первое, что мы увидели, выйдя из машины, был маленький походный столик. Все было готово к употреблению:
— Наумыч! Обижаешь! — И потом тихо и ласково: — По подвижным мишеням, трассирующими… огонь!
В четыре часа утра по приказу нашего полковника нас с Машей привезли в просторный одноэтажный дом. Выяснилось, что здесь всегда останавливался Геринг, приезжавший инспектировать войска.
Спальная кровать была сделана с учетом габаритов рейхсмаршала. Кастелянша постелила новенькое с вензелями накрахмаленное белье.
Сопровождавшие нас офицеры как по команде выхватили из карманов своих галифе нераспечатанные бутылки: “Сашок! Посошок!”.
Хорошо, что уснувшая Пахоменко не видела этого безумства.
Расставаясь, я потребовал, чтобы утром нас с женой непременно прокатили на танке Т-78.
Забравшись под воздушную перину, попытался найти Машу. Эта задача оказалась для меня непосильной. Спальный полигон напоминал по размерам танковый.
Ровно в восемь утра распахнулась дверь. Замполит, густо наодеколоненный и выбритый до синевы, громоподобно, как на плацу, прокричал:
— Танк подан!
В Вернсдорфе был наш прощальный концерт. Публика в зале была элитная — высший комсостав и даже сам Главком. Утром, в знак особого расположения, нам разрешили посетить генеральский секретный магазин.
Мы хотели подлататься и купить что-нибудь этакое. Хорошую обувь или оригинальное концертное платье для Маши. А дома с нетерпением ждала дочь!
Однако нам страшно не повезло. Накануне, после своего сольного концерта, в этом магазине побывала Людмила Зыкина. Извиняющиеся продавцы показали нам пустые полки…
Год 1975. Берлин. В Метрополь-театре праздник: премьера мюзикла ленинградского композитора А. Колкера “Свадьба Кречинского”.
Для настоящего театрала предвкушение премьеры, сплетни, просачивающиеся с генеральной репетиции или с прогона “для пап и мам” — это особый период жизни.
А если провал? Если гром оваций звучит только в твоей голове, а в зале три хлопка и снисходительные улыбки? Если артисты уходят со сцены “под топот собственных копыт”?
Нестрашно. Всегда можно найти оправдание. “Первый блин комом” или “спектакль, безусловно, дозреет”. Так рассуждает автор. А критика?
Театральные критики еще хуже музыковедов. Это у нас. А “у них”?
Если, скажем, американский критик, пользующийся доверием публики, пишет в рецензии, что спектакль не получился, зритель в театр не идет.
У нас — совсем другое дело.
Если критика, как взалкавшая волчья стая, набрасывается на добычу и, давясь от злобы, забрызгивает злорадной пеной газеты и журналы — беги в театр! Не ошибешься! Тебя ожидает яркий театральный праздник!
Мы бывали с женой во многих странах, где Кречинский “справлял свадьбы”. Но для рассказа я выбрал Берлин.
Нас поселили в маленькой затруханной гостиничке “Адлон”. Возле Бранденбургских ворот.
Завтра премьера, а сегодня в театре пресс-конференция. Я в центре внимания. Вопросы, как короткие пулеметные очереди:
— Вы впервые в Берлине?
— Нет.
— Хорошо устроились?
— Нет.
— Вы привередливы?
— Да.
— По национальности вы…
— Да.
— Эта красивая женщина — ваша жена?
— Да.
— Она русская?
— Да.
— Вы летели самолетом?
— Да.
— Вас укачивает?
— Не знаю, я спал.
— А что вам снилось?
И тут я дал волю своей фантазии:
— Мне приснилось, что главная площадь Берлина — Александерплац — названа в мою честь!.
Что здесь началось! Смех, оживление, гортанные немецкие возгласы. Перед ними сидел живой человек, так не похожий на официальный протокольный манекен совдеповского производства.
— Господин Кольке…, — наперебой кричали вокруг.
Я почувствовал себя “на коне” и уверенным жестом навел тишину.
Аудитория вопросительно замерла.
— Мое имя — Александр. А фамилия Колкер. Кольке — это не я.
Мои лингвистические нравоучения были напрасны.
В гостинице я включил телевизор…
Самые большие страдания я испытывал за границей. Композитор! Стыдуха! Может быть, по-английски? А по-французски? Ну уж, наверное, по-итальянски! Ведь это международный язык музыкантов! Что? Тоже ни бум-бум? Фантастика!
С немецким у меня было значительно лучше. Я учил немецкий в школе и “сдавал знаки” в институте. По крайней мере, в немецких магазинах меня понимали:
— Битте! — начинал я неуверенно. — Гиб мир дамен кофточку в рот полосочку! Только погутее! Пошонистей!
…С экрана неслась какая-то немецкая скороговорка, перемежаемая смехом. Из стремительного словесного потока мое ухо выловило три слова: Кречинский, Кольке и Александер-плац.
А вечером была премьера.
Вход в Метрополь-театр расположен в просторном овальном дворе. Когда я увидел мужчин в черных фраках, а женщин в дорогих мехах, мне почудилось, что сейчас подлетит лакированный лимузин и из него выйдет Адольф Гитлер с Евой Браун.
Перед самым входом аккуратные немецкие девочки в традиционных гольфах и приветливых улыбках вручали каждой даме алую гвоздичку. Одну.
Когда “увожаемый публикум” заняла в зале свои места, казалось, что одновременно зажгли тысячу красных лампочек! Вундербар! По-русски это значит — удивительно! Или восхитительно! Или лепота!
Пронзительно и трагично звучал оркестровый финал. Я видел на глазах слезы. У артистов, у музыкантов, у зрителей. Триумф!
Меня вызвали на сцену. Я долго раскланивался. Благодарил режиссера, актеров и дирижера. Зал притих и ожидал, что скажет советский композитор публике.
В моей голове отрывочно проносилось: Кольке, Александерплац, битте, дамен кофточку в рот полосочку… Не то, не то…
Набрал побольше воздуха и выкрикнул:
— Майне либер фройнде!
Овация. Занавес.
Год 1976. Сопот. Международный фестиваль эстрадной песни.
Композитор А. Колкер — член жюри от СССР;
Ирина Понаровская — певица, конкурсант;
Алла Пугачева — певица, показательные выступления — рецитал;
Станислав Горковенко — дирижер;
Геннадий Бойко — певец, представляет фирму “Мелодия”.
В Польше я бывал много раз. В первый раз ездили вместе с Машей “по комсомолу” в 1966 году. Запомнилось лишь одно — постоянное, как в блокаду, чувство голода. Кормили нашу делегацию в задрипанной студенческой столовке. Вместо супа давали луковую бурду. За столом четыре голодных комсомольца, на столе четыре ломтика серо-белого “пергамента”. Поляки уверяли нас, что это хлеб. По-польски “хляб”.
— Пани! Хляба! — неслось по столовой.
“Хляба” не давали.
На встречах с поляками Маша пела новую песню “Пан Ковальский”, которую я написал с Кимом специально для этой поездки.
…ведь пан Ковальский в Польше так же популярен, как в СССР товарищ Иванов!
Особенно нравилось полякам, как Маша произносила слово “гжетщность”.
…Чтобы добраться до Сопота, надо с варшавского аэродрома переехать на другой, маленький. Там погрузиться на допотопный самолетик. И, если количество взлетов будет равно количеству посадок, ты через час окажешься в столице международного песенного форума.
Стояла жара. Я был засупонен, как будто отправлялся в Гренландию. Строгий, застегнутый наглухо плащ. Строгий скучный галстук. Строгие черные полуботинки. Член международного жюри, представляющий великую державу, должен был выглядеть респектабельно. И я выглядел.
Вылет в Сопот задерживали. Член жюри от другой великой державы — США — закирял в каком-то варшавском кабаке. Найти его не удавалось. Я тихо плавился.
Но вот какой-то старомодный супер-“бьюик”, вспомнив молодость, с шиком подкатил к аэропорту. Прибыл американец!
Я приготовился к чопорному знакомству с коллегой.
Из авто вылез человек лет шестидесяти с плойками редких волос, босиком, в трусах и в ситцевой мятой бобочке. На американской груди топорщились седые заросли.
— Дай закурить, — обратился он ко мне, — жара, как на Дерибасовской! Слушай, — продолжал он фамильярно, — твой фейс мне явно знаком. По-моему, мы встречались на Привозе в Одессе…
Скудные злотые, выданные представителю великой державы, были истрачены в первый день. Я купил в “комиссе” дочери вельветовый костюмчик. Она просила.
Вечером ко мне в номер пришла вся наша гопа. Они приехали сюда днем раньше. Возглавлял компанию Костя Щербаков. Сейчас он первый заместитель министра культуры России, человек, пользующийся заслуженным авторитетом у артистов и музыкантов, художников и библиотекарей, а тогда пил здорово!
Страшной пожирающей силы смерч пронесся над моим столом. Коньяк, водка, икра двух цветов, обязательная в загранпоездках копченая колбаса. Короче. Утром я случайно обнаружил на полу пачку хрустящих хлебцев.
Смерть отступила.
По Сопоту ездил пикап. На его борту огромными буквами было выведено — “Алла Пугачева”. Поляки произносили Пугачева, делая акцент на втором слоге. Наша звезда капризничала. То горло, то мигрень. Ее выступление в рецитале с Кшиштофом Кравчиком было под вопросом.
Конкурсные концерты проходили в Зеленой опере, вмещающей тысяч пять поклонников этого вида искусства. Жюри располагалось в центре зала. Нас было много, больше двадцати человек. Все мужики. Перед нами стоял легкий элегантный стол, на котором заранее разложили программу выступлений — “кто за кем” и “кто есть кто”.
Я голосовал за наших изо всех сил. На концерте грамзаписей фирму “Мелодия” представлял Геннадий Бойко. Маленького роста, в смокинге с блестящими атласными лацканами, он смахивал на официанта.
За оркестровый пульт встал Стасик Горковенко, и на зал обрушился…
Театр в виде огромного амфитеатра расположен на морском берегу. В вечерние часы море щедро делится своим теплом. Музыка, роскошные дамы (все — “экстры” и “полуэкстры”), приближение ночи. Зал наэлектризован. В воздухе витает любовь…
…и на зал обрушился громоподобный, кондовый марш. Бойко пел, нет, Бойко орал про красное знамя, про комиссара, про кровь и смерть! Оркестр закончил фортиссимо — та-та-та-та!
Певец стоял с высоко поднятой рукой, как рабочий, оторванный от колхозницы из знаменитой мухинской скульптуры. Взгляд его был устремлен в космос!
В зале была тишина. Гробовая. Низко опустив голову, я незаметно проглотил большую таблетку валидола. По сцене, цокая каблуками, уходил за кулисы Бойко. Комиссар, рабочий, трибун.
Утром я не вставал. Я лежал в койке и неотрывно смотрел на авиабилет, который скоро унесет меня к моей Маше. Она накормит меня до отвала белорусскими драниками со сметаной…
А сейчас надо было лежать, чтобы экономить энергию. Один хрустящий сухарик утром и один вечером, перед сном. Тень голодного обморока повисла над моей кроватью.
Вечером был последний конкурсный концерт. “Гран-при” мы присудили нашей Ирине Понаровской. И по заслугам. А произошло это так.
На сцену вышло само очарование. Юная стройная красавица. Как бы в пику всем нашим “березонькам”, она была одета в легкое прозрачное шифоновое, или крепдешиновое, или крепжоржетовое платье. (Я в этом не разбираюсь.) Самое главное, что эта ткань была прозрачной. Мало того, она плотно обтягивала тело певицы. А тело было (О, Боже!) — голым!
На оркестровом вступлении Ира сделала непринужденный оборот вокруг своей оси, давая рассмотреть себя со всех сторон.
Стол жюри приподнялся…
Пение было явно лишним.
Вечером решили вмазать за нашу победу, сбросившись “на немецкий счет” по сто злотых. Сославшись на больную печень, я отказался и вышел на воздух.
Возле входа в отель стоял, держась двумя руками за стенку, бедолага Бойко.
— Какие суки! — пьяно твердил он. — Какие суки! Обидно, бля!
Год 1978. Байконур.
В космос запускали Джанибекова и Макарова. Перед запуском их привели на наш концерт. Космонавты сидели в отдельной ложе в белых марлевых намордниках. Чтобы избежать инфекции.
В Байконур, вернее в сверхсекретный город Ленинск, мы прилетели спецрейсом. При посадке в самолет московские спецслужбы устроили нам тщательную спецпроверку. Нас просвечивали, простукивали, фотографировали в фас и в профиль. Именно этот последний ракурс вызвал у спецслужб недоумение.
В нашу концертную группу, кроме нас с Машей, входили Павел Кравецкий (баритон) и инструментальное трио под руководством Марка Бека. В Ленконцерте его звали “племенной Бек”. В их паспортах гордо красовалось — “русский”.
Вокруг Ленинска — ковер тюльпанов. Количество тюльпанов могло соперничать лишь с количеством стратегических ракет, зарывшихся в пусковые шахты.
Я никогда не думал, что ракеты заправляют спиртом. Более того! Этот спирт можно пить! Но зрители, приходившие на наши концерты, ничего не замечали.
Стартовая площадка расположена в двадцати шести километрах от Ленинска. Это место и называется Байконур. Сейчас Ленинск переименован. Он теперь тоже Байконур.
Попасть на запуск было практически невозможно. Чтобы увидеть старт своими глазами из бункера командира космодрома, в редчайших случаях выдавался спецпропуск. Оформляли его заранее. Счастливчик становился на десять лет невыездным.
— Как же так? Быть в Ленинске и не увидеть своими глазами запуск?! — возмущался Колкер.
— К фигам! — возмущалась Пахоменко. — Десять лет не выпустят даже в группу войск, а из шубки дочка уже выросла!
Нас с Машей взял в свой личный автомобиль генерал-полковник, командир Байконура. Его машина с зашторенными окнами пролетала мимо охраны без остановки.
Мы увидели старт, и остались выездными.
В Ленинске наша концертная бригада жила в гостинице № 1. На первом этаже была едальня. Местные называли ее рестораном. После концертов всегда хочется есть. Все заказывали по два бифштекса. Натуральных. Один бифштекс помещался во рту сразу, целиком, без единого кусательного движения.
К нашему столу подошел пьяный рыжий майор.
В Ленинске “майор” был большой редкостью. По улицам сновали исключительно полковники.
Пьяный рыжий майор захотел пригласить жующую Машу на танец. Маша отказалась.
— Что, вы обожаете только евреев? — отрыгнул пьяный рыжий майор.
На следующий день нас пригласили в кабинет к командующему. Мы уезжали. Всем подарили памятные подарки. Передо мной и сейчас стоит макет ракеты из нержавеющей стали с дарственной надписью и фотография — Королев и Гагарин. Даже такие бесценные сувениры не могли погасить вчерашнюю обиду. Перед прощанием наш администратор, женщина решительная и опытная (про таких говорят — “баба с яйцами”), задержалась на минуту и рассказала начальству щ) выходку пьяного рыжего майора.
У трапа самолета к жене подошел наш обидчик. Он положил к Машиным ногам необъятный букет красных тюльпанов. На его плечах горели новенькие погоны старшего лейтенанта…
Год 1995. Круиз по Средиземному морю.
Евреи обожают русских певиц. Я это утверждаю со знанием дела!
В Израиле на гастролях были все и не по одному разу: Зыкина, Толкунова, Стрельченко, Шаврина. А Пахоменко не была. Ни разу. Я тоже не был ни разу и честно признаюсь, уже не рассчитывал побывать в местах обетованных. Почему-то стало совсем туго с деньгами.
Помните афоризм Рябкина — “ничего не известно!”?
Когда нет уверенности в завтрашнем дне, это прекрасно. Я вот совершенно не был уверен, что зазвонит телефон и наша любимая подружка Эра Куденко, передачи которой “С добрым утром” сорок лет слушает вся страна, скажет своим удивленным голосом:
— Саня! Ты хочешь с Маней и внучкой прокатиться по Средиземному морю? Моя приятельница работает в турфирме “Леотон-круиз”. Я все устрою. Ты хочешь, Саня?
Есть такой анекдот.
Одесский хор старых большевиков поет песню Соловьева-Седого “Где ж ты мой сад”. Солист задушевно выводит:
Где ж ты мой сад, вешняя краса?
Где же ты подружка, яблонька моя?
Я знаю…
Хор отвечает синхронно, показывая большим пальцем назад, через плечо:
Он знает…
(Попробуйте повторить прочитанное с описанным жестом и еврейским акцентом, а лучше спеть — получится смешно.)
Он знает! Конечно, он знает! О таком круизе мы мечтали давно! Да еще с внучкой! Любимой Марией Пахоменко младшей! Фантастика!
Маршрут: Москва — Бургас (самолетом), Бургас — Варна (автобусом). В Варне загружаемся в белоснежный лайнер “Астра” и далее: Стамбул, Аланья, Родос, Кипр, Хайфа, Тель-Авив, Вифлеем, Иерусалим, Крит, Анталья, Москва!
За всю поездку один сольный концерт “Колкер-Пахоменко”. Остальное треп. То вечер знакомств “Под звездами”. То танцы на верхней палубе под жареного барана и оркестр. То “пиратский вечер”. То выборы “мисс круиз”. Главный заводила — обаятельный весельчак из Одессы. Александр Александрович, заслуженный артист. После круиза за мастерство и талаИт я ему присвоил народного!
Больше всего нам понравился “пиратский вечер”. Особенно внучке. На ужин в ресторан не пускали. Стоял кордон. Придирчиво следили, чтобы все были в пиратском прикиде. Фантазия не ограничивалась.
Кто экзотично одевался, кто экзотично раздевался — это ваше личное дело! Для строптивых отступников штраф. Пять “баксов”.
Я застебал всех.
Я застебал всех.
У меня есть коронный номер (еще в школе научился у Сергея Беликова).
Делаю страшные вставные зубы. Рот деформируется. Лицо члена Союза композиторов Санкт-Петербурга превращается в рожу. Но какую!
Этого мне показалось мало. Я перевернул джинсы задом наперед. Спереди образовался пузырь, который минутой раньше обтягивал задницу. В этот пузырь я вставил банку кока-колы и обрел особую мужскую привлекательность. Аполлон Бельведерский! Нет, бери круче! Сам Зевс!
На корабле путешествовали два духовных лица. Высоченные, в сутанах и крестах, но с девушками. Я незаметно подсел в ресторане к их столику и нежно обнял одного из них. Раздался отчаянный крик. Батюшки стали истово креститься. Сгинь, сатана!
Кругом слышались женские возгласы:
— Нет! Вы посмотрите, что у него спереди! А потрогать можно?
— Очень даже! — отвечал я, оголяя при этом плечо, на котором красовался женский поцелуй алого цвета.
Когда корабль причаливал в очередном порту, многие устремлялись по лавкам, преследуя какие-то высшие стратегические цели.
Я же с двумя Машами действовал однообразно: на пляж, на море, откупать внучку и жену, а потом пешком на корабль.
Так было и в Хайфе.
Таксисты уткнулись носами своих “мерседесов” прямо в борт нашей “Астрочки”. Ждали клиентов. Выбираю самого приличного. Лет шестьдесят, очки в золотой оправе. Говорит по-русски тихо, доверительно. Видно, что не жлоб.
Спрашиваю:
— Можете довезти нас до пляжа?
— А то! — слышу родной оборот речи.
— Ехать далеко?
— Очень.
— Во что это нам обойдется?
— Я знаю? Он спрашивает, во что это им обойдется. А ни во что! Пятнадцать долларов…
Жара. Внучка. Решение принято. Заталкиваю своих Марусь на заднее сиденье. Сам сажусь с “водилой”.
— Кондиционер отдельно, — несмело пробует меня на зуб шофер.
— Тогда мы вылезаем! — решительно парирую я, открывая дверцу.
— Что вылезаю? Что вылезаю? Что, вы будете выпрыгивать на ходу? Я уже мчусь! Странный вы человек. Вы, наверное, новый русский?
Проехали мы метров пятьсот. Не больше.
— Все. Прибыли! — говорит мой интеллигент. — Когда за вами приехать?
Пятнадцать “баксов” как и не бывало!
Море в Хайфе сказочное. Температура воздуха — 30, воды — 32. Слышна исключительно русская речь. Мы разделись в тени под грибком и сразу же в море. Есть такая дурацкая фраза — народу больше, чем людей! Это про пляж в Хайфе. Куча детей, куча пап и мам, куча бабушек и дедушек и нас трое. И все в море!
Вдруг одна пожилая еврейка втыкает в Машино лицо пронзительный взгляд и, преодолев секундное сомнение, орет на весь пляж:
— Все сюда! Все сюда! Вы не поверите, но это наша Маша!
— Ой, и правда! — поддерживает ее что-то плывущее рядом.
Весь пляж в одно мгновенье окружает нашу троицу:
— Ой, и правда! Это наша Маша! Вы ведь Мария Пархоменко?
— Серость! Не Пархоменко, а Пахоменко! Пархоменко — это как раз герой гражданской войны, о котором ты плачешь по ночам! — слышу я откуда-то сверху.
— А вы, вероятно, Колькер?
— Нет, нет! Я не Колькер. Вы ошиблись! — говорю я, протискиваясь к берегу.
— Посмотрите на него! Он не Колькер!
— Слушайте, не морочьте всем голову! Конечно вы Колькер. Дайте я вас поцелую!
— Нет! Ни за что! — отталкиваю я какую-то пышногрудую даму, бюстгальтер которой напоминает чехол от танка. — Я серьезно болен!
— Ой! А как вы сюда попали?
— На такси, уважаемая, на такси! — отбрыкиваюсь я.
— А сколько он взял с вас от порта до пляжа?
Этот вопрос был главным, стержневым. Порыв злого любопытства и жажда расправы звучали в нем. Он застыл в едином возгласе всего пляжа. Так дружно задать такой вопрос мог только очень слаженный коллектив. Например, Академический хор ансамбля песни и пляски им. Б. Александрова!
Нас выдала внучка:
— Пятнадцать долларов.
Уверен, что даже Иуда не слышал таких проклятий. Но они раздались не сразу. Несколько секунд стояла тишина. Весь пляж молча и ошарашенно смотрел друг другу в глаза. А потом — взрыв! Справедливо возмущенные евреи кричали что-то непотребное в адрес моего “водилы”. Подытожила всю сцену дама в чехле от танка:
— Вы записали номер? Какая сволочь! Я его найду!
К нам подошла пара — муж и жена. Женя из Карелии и Лева из Белоруссии. С ними двое детей.
“Долго будет Карелия сниться…”. Это как пароль. До ночи мы были вместе.
Год 1995. Фестиваль “Золотой шлягер”. Могилев. Минск. Беларусь.
У них своя тусовка, а у нас своя.
Владимир Браиловский, директор могилевской филармонии, под своими знаменами собрал нашу тусовку. Неразлучные Нани Брегвадзе и Медея Гоглиашвили из Грузии; Нина Дорда, Галя Ненашева, Тамара Миансарова, Муслим Магомаев, Володя Трошин из Москвы; Мария Пахоменко, Эдуард Хиль, Саша Колкер из Петербурга; Юрий Богатиков с Украины; Игорь Лученок, Виктор Вуячич и Эдуард Ханок из Беларуси.
В залах, гле выступала наша компания, люди “рожали”. Так образно, одним словом, я передаю приветственные крики и гром оваций на наших концертах. Вот где было единение и объединение, родство судеб и родство душ.
Как будто людям надоели кислородные маски и они не могли надышаться!
Все объяснимо. Явно перекормили порнухой. Наступило удушье. Пришло время ретрухи.
Приведу остроумное суждение Миши Жванецкого по этому вопросу:
— Когда поют без штанишек, я не возражаю. Мне это даже нравится! Но где же мелодия?.
У нас с мелодиями был полный порядок.
На последнем концерте в Минске весь зал вместе с президентом Беларуси Александром Лукашенко пропел все мои шлягеры. Со словами.
Всего было восемь концертов и двенадцать банкетов.
