Обитатели подмосковной усадьбы

В 1904 году по приглашению художника Николая Васильевича Мещерина мой отец И. Э. Грабарь приехал в его подмосковную усадьбу Дугино, где, по его собственному выражению, «застрял» на долгие годы. Его, исколесившего до этого всю Европу, в буквальном смысле слова ошеломило и покорило радушие и гостеприимство хозяев. «Гощу я у одного приятеля художника Мещерина в имении, – пишет он своему другу, редактору «Нивы» А. А. Луговому. – У него великолепная мастерская, живет здесь сам, с женой, а летом его братья, дети, родственники, словом человек 20 за столом – это норма, а бывает и 40!»[12]

Исследователи русской усадебной культуры как своеобразного художественного явления справедливо полагают, что оно возникло во взаимодействии различных видов искусства, интеллектуальной и общественной жизни, а также повседневного безмятежного быта и живописной русской природы. И, хотя с этим трудно не согласиться, все же главной причиной, побуждавшей творчески одаренных людей не просто гостить в подмосковных имениях, но надолго там задерживаться, создавая нередко лучшие свои произведения, была, несомненно, окружавшая их атмосфера радушия, гостеприимства и подлинного понимания того, чему они себя посвятили. Если же хозяин усадьбы и сам был человеком творческим, то подобное содружество оказывалось на редкость плодотворным.

Именно такая атмосфера сложилась на рубеже XIX–XX веков в подмосковном имении Дугино, доставшемся по наследству от отца художнику Николаю Васильевичу Мещерину – родному дяде моей матери.

Имение Дугино. Начало XX века

Дом со стороны въезда в усадьбу

И. Э. Грабарь и В. М. Мещерина в день свадьбы. 1913 г.

По свидетельству современников, имение по тогдашним меркам было небольшим и не приносило доходов, однако отличалось необычайной живописностью. Располагалось оно на высоком берегу реки Пахры, с которого открывался великолепный вид на далеко простиравшиеся леса, солнечные поляны и окрестные села. Весной вокруг усадьбы расцветали удивительные по красоте вишневые сады – с высоты холмов они выглядели как стада белых барашков, столпившихся на горных пастбищах. Не удивительно, что Дугино стало на долгие годы притягательным местом для многих известных художников и других представителей мира искусства.

В 1913 году отец женился на одной из племянниц Н. В. Мещерина – Валентине Михайловне, моей будущей матери. Со свойственным ему восторгом он так описывает это событие в одном из писем своим родителям: «Дорогая моя мамочка, могу тебе сообщить весьма необыкновенную и даже просто невероятную новость: я женюсь! Чудесная девушка, очень славная, добрая, умная и талантливая, и любит меня очень, как и я ее. На Красной горке обвенчаемся здесь в Дугине, т. е. в церкви соседнего села»[13].

Дугино. Игра в крокет

Вишневые сады в окрестностях Дугина. 14 мая 1887 г. Фото Н. В. Мещерина

* * *

Я появилась на свет в то время, когда имение давно уже перешло государству, и многих его обитателей не было в живых.

Тем не менее, с самого раннего детства слово «Дугино» постоянно присутствовало в домашних разговорах, за обеденным столом, даже в отдельных репликах: «Смотри, скатерть совсем, как в Дугине!» или «В Дугине так на стол не накрывали» и тому подобное. Со временем мне стало ясно, что для моих родителей и ближайших родственников понятие «Дугино» заключает в себе некий особый мир нравственных ценностей, которыми необходимо дорожить, ни в коем случае их не растрачивая.

О жизни в Дугине вспоминали весело, с юмором, без тени озлобленности или сожаления об утраченном. Иногда во время рассказов из альбомов извлекались старые фотографии, выполненные с большим мастерством, – они прекрасно сохранились и по сей день. Особенное чувство испытываешь, всматриваясь в групповые снимки на природе. Сколько усилий затрачивает порой художник или режиссер для выбора мизансцены! А на этих фотографиях никто не позирует, каждый занят своим делом. Одни играют в крокет, другие беседуют, кто-то сидит на скамейке или движется в отдалении. Так естественно ведут себя люди, находящиеся в гармонии с окружающим миром.

* * *

У моего прадеда, купца первой гильдии Василия Ефремовича Мещерина было четверо детей: три сына и дочь. Сыновья учились в Практической академии, но ни малейшей склонности к приумножению капитала не проявляли, постепенно растрачивая нажитое, пока не наступила революция.

Старший сын, впоследствии известный художник Николай Васильевич Мещерин, умер в 1916 году и похоронен в Дугине, где протекла вся его жизнь. Мой отец, И. Э. Грабарь, бывший в течение многих лет его близким другом и постоянно гостивший в Дугине, полагал, что более радушного хозяина и доброжелательного человека редко можно было встретить. В то же время Н. В. Мещерина отличала изрядная неврастеничность и фантастическая мнительность, особенно в вопросах питания. Были у него и свои причуды. Так, он искренно верил, что, употребляя ежедневно «мечниковскую», как ее в то время называли, простоквашу, можно существенно продлить жизнь. К подобным панацеям он относил и редьку с квасом, от приготовления которой в доме стоял порой невыносимый запах. Основную же пищу составляли яйца всмятку и зернистая икра.

а)

б)

в)

г)

Мещерины. (а) Николай Васильевич, (б) Михаил Васильевич, (в) Андрей Васильевич, (г) Александра Васильевна. 80-е гг. XIX в.

Естественно, что при таком рационе он постоянно недужил, преждевременно состарился и умер довольно рано. Впрочем, судьба оказалась к нему милостивой, так как он один из трех братьев не дожил до конфискации имения в 1917 году и последующего его разорения.

Несмотря на неврастенические выходки и чудачества, домочадцы и друзья обожали Николая Васильевича. Будучи женатым, но бездетным, он крестил всех своих племянников, называвших его не иначе, как «папа Коля» и души в нем не чаявших. «Расскажите еще про папу Колю», – просила я в детстве. И все рассказывали с удовольствием, причем непременно что-нибудь смешное.

При упоминании о его жене Лидии Ивановне (урожденной Горячевой) лица рассказчиков неизменно хмурились. В семье ее недолюбливали за властный характер и алчность. Настоящая Глафира из «Волков и овец» Островского – так отзывались о ней родные. Став женой Николая Васильевича, она оттеснила от управления хозяйством его сестру, тихую Александру Васильевну или Сашеньку, как обычно звали ее окружающие, а впоследствии прибрала к рукам и само имение. После революции Лидия Ивановна постоянно проживала в Москве, но я ее ни разу не видела, так как Мещерины не поддерживали с ней отношений.

Елизавета Ильинична Мещерина с дочерью Валентиной.

Мария Ильинична Гуськова (б). 1890-е гг.

Мещерины. Слева направо: Александра, Николай, Михаил Васильевичи и Лидия Ивановна. 1910-е гг.

Что касается Сашеньки, то судьба ее сложилась печально. Полюбив школьного учителя, она не смогла с ним обвенчаться – братья Мещерины наотрез отказались делить капитал. В довершение всего предложили учителю отступное, и тот уехал в неизвестном направлении. Сашенька чуть было не наложила на себя руки, но потом смирилась и постепенно зачахла. Тоже сюжет для Островского.

И. Э. Грабарь в Дугине на пленере

Второй сын Василия Ефремовича, Михаил Васильевич Мещерин, был моим дедом по матери. По рассказам родных он являл собой полную противоположность Николаю Васильевичу, будучи жизнелюбом, жуиром и весельчаком. Любил кутить у «Яра» и однажды въехал на тройке прямо в витрину кондитерской Эйнема.

Он был женат на дочери купца Гуськова Елизавете Ильиничне и от этого брака имел троих детей: Валентину (мою мать, вышедшую в 1913 году замуж за И. Э. Грабаря), Марию и Василия. Дети появлялись на свет один за другим, в период с 1892 по 1895 годы, после чего у Елизаветы Ильиничны постепенно стала развиваться меланхолия, сопровождавшаяся приступами слезливости, и она, как выражались в старину, «удалилась на свою половину». На деле это означало неформальное прекращение брачных отношений. На семейных фотографиях можно видеть бабу Лизу за обеденным столом и в кругу семьи, но очень редко с детьми, которыми постоянно занималась гувернантка – швейцарская француженка Анна Пеперс (mademoiselle), добрейшее и милейшее существо, а также незамужняя сестра бабы Лизы Мария Ильинична (баба Маня), постоянно проживавшая в Дугине и посвятившая всю свою жизнь семье Мещериных.

Дугино. Березовый парк. 15 сентября 1886 глда. Фото Н. В. Мещерина

Старая дорога у Ширяева оврага. 1 сентября 1886 глда. Фото Н. В. Мещерина

К. В. Мещерин

Я хорошо помню бабу Лизу, которая дожила до глубокой старости, кочуя по клиникам для душевнобольных и окончательно утратив связь с внешним миром. Несмотря на то, что она была моей крестной матерью, в раннем детстве я ее сторонилась. Меня пугал ее взгляд, устремленный в одну точку, и я не могла понять причину ее неожиданных слез. Бабу Маню, напротив, я нежно любила и бежала к ней за утешением, если мне доставалось от родителей. Она скончалась в 1927 году, когда мне было пять лет.

Мой дед Михаил Васильевич после распада брака с Елизаветой Ильиничной недолго оставался в одиночестве и обратил свой взор на сестру Лидии Ивановны Мещериной – Анну Ивановну, которая часто гостила в Дугине вместе с мужем, хроническим алкоголиком, и двумя маленькими дочерьми. В отличие от Лидии Ивановны, Анна Ивановна отличалась терпеливым и даже кротким характером. Будучи несчастлива в замужестве, она всей душой потянулась к доброму и щедрому Михаилу Васильевичу. Эта связь тщательно скрывалась от детей и знакомых. Пьяница-муж вскоре помер, а дочек на время отправили с гувернанткой за границу. Но тут случилось непредвиденное – революция.

Мещерины потеряли все: имение, фабрику, два дома в Москве и вынуждены были переселиться в тесную квартиру на Пятницкой, где я и появилась на свет в 1922 году. Дедушку помню смутно. Он скончался от рака в 1925 году, когда мне было три с небольшим года. Чтобы увести меня из комнаты, где стоял гроб с телом, мне дали конфету «раковую шейку» – это едва ли не первое мое отчетливое воспоминание.

По рассказам родных, Михаил Васильевич так и не оправился от событий, связанных с революцией, хотя многие помещики пострадали куда больше. От вынужденного безделья он начал тучнеть, у него появилась одышка. Несмотря на это, он ежедневно брал в руки два бидона молока, которое привозили из Дугина в голодное донэповское время крестьяне, и с вязанкой дров за плечами пешком отправлялся с Пятницкой на Большую Никитскую, где жила с дочками Анна Ивановна. Когда наступил НЭП, и жизнь в Москве более или менее наладилась, он был уже тяжело болен.

Младший сын Василия Ефремовича, Андрей Васильевич Мещерин, после революции также жил на Пятницкой. Он умер в 1930 году, и его я помню очень хорошо. В юности он проявлял незаурядные способности к математике и технике, но потом как-то сник и приобретенные в Практической академии знания ни к чему не приложил. Тихо обитал в Дугине.

В период жизни на Пятницкой это был, как мне казалось, глубокий старик, полностью ушедший в себя. Из своей комнаты он выходил крайне редко, в основном к обеду и ужину, в одном и том же позеленевшем от времени пальто, и ел молча, но иногда вдруг начинал тыкать вилкой в десерт, перебирая пирожные, и тогда кто-нибудь из присутствующих с досадой говорил: «Вы бы, дяденька, шли к себе, вам принесут». И он, сгорбившись, уходил из-за стола.

Единственным развлечением дяденьки были самодельные игрушки, например, «морской житель» в бутылке, старые часы с боем, которые он любил разбирать и чинить, и другие предметы. Иногда он приглашал меня и моего младшего брата Мстислава посмотреть на игрушки, но когда однажды трехлетний Славик потянулся рукой к бутылке, он едва не набросился на него с кулаками.

– Почему дяденька такой странный? – спрашивала я няню.

– Его, деточка, бык забодал, – отвечала она.

В обширной семье Мещериных-Грабарей ни в одном из последующих поколений не было никого, кто интересовался бы техникой. «Был когда-то один, – скажут потомки, – да и того бык забодал».