2

Расстояние до Гурзуфа от Москвы — около 1700 километров — мы решили проехать без остановок на ночлег, сменяя друг друга за рулём, чтобы не связываться с гостиницами, где мест, конечно, не будет, а также с частными хозяевами, у которых небезопасно оставлять машину: нам говорили, что летом на этой трассе особенно много воровства. Однако полностью свой план мы не выполнили: в каком-то селении под Харьковом пришлось остановиться в середине ночи и подремать до рассвета, не выходя из машины. Аня и её Вовка переносили неудобства стоически.

Вообще удивляюсь я нам, людям! Ну, на кой ляд нужна Андрею Сергеичу ещё одна жена? Для коллекции? Ведь никакими чувствами с обеих сторон не пахнет — ребёнку видно. Хотя ребёнку Вовке наверняка повеселей с ним, чем с одной только матерью. Андрей Сергеич ласков, приветлив и сразу включил мальчика в число своих слушателей. А слушать было чего! Захватывающие истории, прибаутки, загадки, каламбуры он рассыпал, не отрываясь от рулевой баранки или сидя на пассажирском месте, и всё это — красивым сочным баритоном, переходящим в бас, и с настоящим московским говором. (Как на сцене Малого театра, произнося, к примеру, «жЕндарм», «шЕгать», «жЕлание».) И, по большей части, всё, что говорил, было к месту. Так, посмотрев на часы уже после Харькова и увидев, что на них значительно больше десяти, он зычно провозгласил:

— И вот в пол-одиннадцатого убил паладин отца того!

И пояснил для Вовы:

— Этот каламбур, то есть игру слов, придумал поэт Асеев. А может, и не он. Но я слышал от него.

И поделился другими каламбурами из своей мозговой копилки, перемежая их палиндромами: «Кит — на море романтик» — это для Вовы, а для взрослых — какой-то, наверное, дореволюционный, аж на латыни: «Sator arepo tenet opera rotas», который можно читать и слева-направо, и наоборот, а если выписать слова в столбик, то и снизу вверх, сверху вниз и вообще, как вам угодно — всё равно они будут означать по-русски примерно следующее (во всяком случае, по смыслу): «Великий сеятель держит в своей руке все деяния».

Я не поленился записать эту штуку к себе в блокнот. А ответить в то время мог бы, увы, всего одним, но тоже шикарным перевёртышем, услышанным от знакомого поэта-лирика. Однако постеснялся произнести при детях и дамах, а также при пожилом мужчине, каковым тогда для меня был Андрей Сергеич. Не удержусь всё-таки и открою сейчас вам. Вот он: «Оголи жопу пожилого». Грубо, но лексически — превосходно! Ничуть не хуже, чем какой-нибудь «Не зело пурген негру полезен»…

Харьков мы проехали по каким-то окольным дорогам, чтобы не попасть в транспортную гущу.

В этом городе я почти не бывал, если не считать, что немало раз проезжал его на поезде, идущем на Кавказ или в Крым, и выходил на перрон многолюдного вокзала, чтобы купить ряженки, помидоров, крутых яиц, а то и самогонки. Впрочем, один раз остановился на ночь у родственников бывшей одноклассницы Соньки Ковнер, когда по заданию её матери ехал к ней под Полтаву, в деревню Миски Млыни, где она проводила лето. Задание заключалось в том, чтобы убедить ленивую Соньку не лоботрясничать, а готовиться к поступлению в институт, «как все порядочные нормальные люди». (Цитирую Розу Семёновну.) Я к тому лету окончил уже первый курс военно-транспортной Академии в Ленинграде и был душка-военный — в «потрясной», как бы теперь сказали, форме и с правом бесплатного проезда по железной дороге. Соньку я застал лениво листающей учебники и влюбленной в случайно оказавшегося в той же деревеньке ещё одного дачника — хрипатого парня по имени Борис, недавно приехавшего со своими родителями из Канады, где те работали. (И теперь, наверное, со страхом ждали ареста — как было у нас заведено, — но, к счастью, не дождались и умерли своей смертью.) Борис и Сонька таки поженились, но прожили в браке недолго: супруг не нравился Розе Семёновне. (Сонька была ещё одной из известных мне «жертв» материнской диктаторской любви. Другими были несчастная Белла и Полина.)

Ещё я вспомнил, колеся сейчас по Харькову, что в этом городе Юлька Даниэль незаконно учился после войны на первом курсе университета, где познакомился с харьковчанкой Ларкой, и вскоре они тоже поженились и уехали к нему в Москву. Почему незаконно? Да потому что война, эвакуация и необходимость зарабатывать не дали ему в своё время окончить школу, а после войны, после фронта и ранения, не было у него особой охоты сдавать экзамены; и тогда, по совету и не без помощи доброжелателей, он достал справку об окончании школы и, от греха подальше, уехал поступать в другой город — в Харьков, где у него тоже были друзья и доброжелатели. Среди них и тот, кто, по словам Герцена, «брал свои восторги у Вергилия», то есть поэт. Имя его Борис Чичибабин, и позднее Юлий рассказывал мне о тяжкой, но отнюдь не оригинальной судьбе этого одарённого человека, чьи стихи бСльшую часть его жизни распространялись только от руки или на машинке, кого сажали в тюрьму, запрещали любую работу, связанную со словом, с собственными мыслями и суждениями, с выступлениями в печати или перед людьми.

Пишу о нём, потому что лишь недавно держал в руках его чуть ли не самую первую напечатанную книгу и почти физически ощутил, что слова у этого человека — единственный способ и возможность его пребывания на земле: ими он охватывал всё — саму жизнь, любовь, дружбу, красивое и уродливое, доброе и злое. И рифмы у него не для красоты, и размер не для благозвучия, а различные языковые ухищрения не ради их самих и не для любования ими.

Вот всего несколько строк…

  …Школьные коридоры,

Тихие, не звенят…

Красные помидоры

Кушайте без меня.

Как я дожил до прозы

С горькою головой?

Вечером на допросы

Водит меня конвой.

Лестницы, коридоры,

Хитрые письмена…

Красные помидоры

Кушайте без меня.

А? Как здОрово — даже несмотря на дважды употреблённый глагол «кушать», столь ненавидимый самим Корнеем Чуковским.

А вот эти строки? Из стихотворения «Проклятие Петру». (И не только ему, подозреваю.)

   Будь проклят, император Пётр,

стеливший души, как солому!

За боль текущего — былому

пора устроить пересмотр…

  …Будь проклят, нравственный урод,

ревнитель дел, громада плоти!

А я служу другой заботе,

а ты мне затыкаешь рот…

Написано смолоду, ещё в сороковых годах, при другом «затыкателе ртов» и «нравственном уроде» — и что же удивляться судьбе поэта? (По недосмотру в живых остался.)

Мы продолжаем путь в сторону города Запорожье, откуда уже совсем рукой подать до Гурзуфа. Десятилетний Вова ведет себя изумительно: не канючит, не требует особого внимания, стоически, мужественно выслушивает монологи Андрея Сергеича и наши с Аней вставные реплики и даже вопросов почти не задает… Нет, вот мы проехали мимо памятника войны, танка на постаменте, и Вова спросил:

— Это «Т-34»?

Ответил Андрей Сергеич. Он подтвердил предположение Вовы и расширил ответ, изложив — правда, вкратце — историю танкостроения, начиная примерно с 1915 года, когда в России по некоторым сведениям появился первый, опытный, образец танка. (Россия — родина слонов и танков!) Но применили его почему-то впервые англичане — год спустя на реке Сомме в бою с немцами, в Первую мировую.

— А Великая Отечественная, — спросил Вова, — тоже мировая?

— Да, — сказал я. — И танки в ней были не только на реке Сомме, а почти везде.

— Вы в них сидели?

— Нет, я сидел в автомобиле.

— В легковом?

— В грузовых. Подвозил на передний край живую, до поры до времени, силу. Так солдат тогда называли… А также боеприпасы. И всё, что надо.

— А вы много немцев убили?..

Вопрос не застал меня врасплох. Я уже не один раз получал его от моих желторотых слушателей — в школах, в библиотеках, в доме пионеров. Что отвечал? Старался очень коротко: что вот так взять и убить своими руками врага во время войны может, наверное, тот, кто в пехоте. Ну, и ещё, конечно, если в танке, в самолёте, возле пушки или миномёта. Остальные рода войск лишь помогают это делать… И, конечно, те, кто слышали мой ответ, бывали разочарованы. И жалели меня. Я тоже когда-то хотел быть среди тех, кто своими руками…

(А много позднее попытался ответить — себе, своим слушателям и читателям — в стихах:

  …Безветренная тихая погода —

Понурая, как на войне пехота,

В которой я, на счастье, не служил,

Иначе б эти строки не сложил.

Её встречал в окопах и на марше,

И люди там казались много старше

Меня, «автомобильного юнца»,

Напрасно гнавшего вину с лица…

Однако так случалось лишь вначале,

Когда глаза острей всё замечали,

Но переполнилось глазное дно —

И притупились чувства заодно.

Ну, а потом бывал я даже рад,

Что никого на фронте не убил:

Того, кто прав, того, кто виноват,

Тех, кто меня за что-то не любил,

Хотя хотелось этого порой.

Но умерял свою дурную прыть:

Я не вояка, нет, и не герой,

И никогда не тщился ими быть…)

Вовке я в таком духе ответить не мог, да он бы меня и не понял. И не только он. К тому же этих стихов тогда еще в помине не было…

Но в покое мальчик меня не оставил.

— Расскажите чего-нибудь про войну, — попросил он.

И эту просьбу я слышал не один раз и сам себя понуждал что-то вспоминать, рассказывать, хотя бы себе. И появилось желание перенести то, что вспомнил, на бумагу, чтобы получилось нечто вроде рассказов о войне. Но пока это оставалось только желанием. Потому я всерьёз отнёсся к просьбе Вовки и решил попробовать… Припомнить… Однако ничего определённого в голову не лезло. Всё как в тумане: города, деревни… развалины домов, остовы труб… Землянки на северо-западном фронте, под Старой Руссой… Наполненные водой окопы в плавнях под Краснодаром… И дороги, дороги… Заснеженные, сухие, залепленные грязью… Леса, болота, гати… минные поля… Мы всё время что-то везём, нас обстреливают, бомбят, машины застревают… Ну и что об этом расскажешь?..

Нет, конечно, вспоминается и что-то определённое — возникает постепенно, как переводные картинки, когда их смочишь водой…

Зима 41-го. Начало декабря. Я наконец вырвался со стула в Автодорожном управлении Генштаба — в действующую армию. Вырвался совсем недалеко от Москвы, под Волоколамск, куда наша 20-я армия отодвинула немецкие войска и удерживала их там. Началась моя фронтовая работа: автомобильные рейды в воинские части, куда нужно подвезти бойцов, снаряды, горючее. Я впервые увидел развалины на месте деревень, чёрные квадраты пепелищ, мышино-серые и табачно-зелёные бугорки из-под снега — они совсем недавно были живыми солдатами…

На одной из таких дорог метельной ночью в свете затемнённых фар я увидел маленькую фигурку. Косой луч из прорези фары падал на большую чёрную пуговицу пальто, она сверкала, как кусок антрацита. Мальчик! Откуда он здесь?.. Дурацкий вопрос, пришедший из мирных времён, получил ответ, когда его усадили в кабину одной из машин, и он неохотно стал рассказывать, что отец где-то на фронте, а мать и сестра Людка здесь… были… их убило сегодня… нет, вчера… Прямо тут, недалеко… где их деревня была… В общем, мальчишку мы взяли к себе, и стал он сыном полка, или роты… Научился кое-чему по автомобильной части, начал помогать водителям… Да подорвался на мине, бедняга, когда кинулся спасать водителя другой машины, которая только что подорвалась. Я орал ему, что нельзя — мы на минном поле… Орал — но за ним не побежал. А он не послушался, хотел помочь, и сам — тоже…

А до этого, на железнодорожной станции, откуда мы брали какой-то груз, Колька — так звали мальчика — тоже был со мной… Началась бомбежка. А вокруг какие-то женщины из ближнего посёлка, путевые обходчицы, что ли, одна из них с ребёнком. Все залегли кто где, а когда налёт кончился и никого не убило, мать не сразу нашла своего сына. Почему? Он оказался под Колькой — тот прикрывал его собой… Нет, одна жертва на той станции всё же была — большая вороная лошадь. Осколок попал ей в грудь, и оттуда хлестала кровь — толстой струей, как из пожарного шланга, а лошадь раскачивалась на косо расставленных ногах, словно расшатавшаяся игрушечная. И потом рухнула чёрной глыбой на снег. Коля с каким-то особым удивлённым вниманием и состраданием вглядывался в неё. Наверное, подумал я тогда, для него такой уже привычной сделалась смерть людей, что гибель лошади представляла куда большее потрясение. Для меня, во всяком случае, было так…

(Здесь же, неподалеку, воевал тогда конный гвардейский корпус генерала Доватора, куда мы тоже делали ездки, и где гибли под танками и люди, и лошади… Генерал погиб там же. До сих пор не возьму в толк, зачем нужно было такое крупное кавалерийское соединение в условиях той войны? Да ещё зимой?.. Чтобы махать саблями перед немецкими «тиграми» и кричать «за Сталина»?!)

Запомнились мне и глаза одного комбата в плавнях под Краснодаром. Его землянка находилась почти на переднем крае, я пробирался к нему по пустынному полю, которое сплошь простреливалось. Конечно, я не стал задавать ему вопросы о тактике пехотного боя, но глаза его запомнил — в них была смерть. Уверенность в ней и полное её приятие.

Припоминаю и то, что случилось в январе 43-го, когда я находился в Северной группе войск Закавказского фронта. В одну из дивизий, ведущих бои за Георгиевск, нужно было срочно доставить пополнение. Мне было поручено командовать автоколонной из дряхлых машин, собранных отовсюду, откуда можно, а бойцов мы должны были взять в резервном полку. Но, когда прибыли туда по жуткой заледенелой дороге, с частью машин, которые пришлось тащить на буксире, оказалось, что солдаты ещё не собраны, и погрузка поэтому длилась несколько часов, хотя начальство докладывало наверх, что у них всё готово. Я бы никогда не сообразил, но один из бывалых командиров посоветовал мне поставить у штабного писаря штамп в маршрутном листе о нашем прибытии в этот полк. Что я и сделал.

Конечно, вся операция сорвалась: мы доставили пополнение слишком поздно — наши на этом участке отступили с большими потерями, часть фронтовой линии была оголена. И, разумеется, начальник колонны, то есть я, был обвинён в должностном преступлении, и комиссия особого отдела и политуправления приговорила его, то есть меня, к расстрелу. Однако… Представ перед этой комиссией, я, как во сне, лепетал какие-то оправдания и почти случайно — я и думать забыл про него — вытащил из кармана скомканный маршрутный листок с неясной отметкой о прибытии в тот злосчастный резервный полк. Бумагу долго изучали и, в конце концов, я был реабилитирован. А командира того полка, как мы потом рассказывали, судили и расстреляли. (Стрелять у нас любили часто. Реабилитировать — редко…)

Да, повезло мне тогда, и вообще, можно сказать, везло. Не убило за все годы войны — только ногу осколком на излёте задело; не расстреляли тогда под Георгиевском и не отдали под трибунал позднее в Германии, вскоре после окончания войны — за то, что угнал немецкую корову для прокорма бойцов моей роты, когда мясо было исключено из нашего рациона. Что ещё? Не заразился дурной болезнью в поселке Михайловка, хотя доброхоты клятвенно уверяли, что это неизбежно, — потому как она (то есть, девушка) известная «немецкая подстилка»… Ну, а также не привлекли меня после войны к ответственности за хранение трофейного оружия (оно упокоилось на дне Патриарших прудов в Москве); за антисоветские анекдоты, за частичный «космополитизм»… за несогласие с генеральной линией… И за многое ещё…

Эти, и некоторые другие, картины промелькнули у меня в голове после просьбы Вовки рассказать что-нибудь о войне. Но я так ничего и не рассказал. И не потому, что иные эпизоды не подходили для него с педагогической точки зрения — выбрать из чего было, — но просто не хотелось. Не получился из меня этакий бывалый вояка, охотно отвечающий на слова: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» «Дядя» был тогда (да и теперь тоже) не из завзятых летописцев, охотно повествующих о героических военных буднях, о победах и заслуженных наградах. Не вышло из меня такого — ни сразу после войны, ни спустя десятки лет после её окончания. И если вспоминаю о ней теперь, лезут в голову не победы, о которых прожужжали все уши и которым, конечно, честь и хвала, но, в большей степени и чаще, вспоминается цена этих побед, а также подоплёка поражений и не дают покоя молчаливые цифры, страшные и в абсолютном и в относительном своём выражении. (В сравнении, хотя бы, с цифрами потерь противника. О союзниках уж не говорю.)

Итак, Вова остался без рассказов о том, как я победил Германию, но кое-что о войне я, всё же, позднее написал, только, в основном, не от себя, а по воспоминаниям друзей и знакомых: Володи Сергеева, Игоря Белокриницкого, Марка Лихтика, Зофьи Брохоцкой, Юзефа Червиньского…

А тем временем мы приближаемся на нашей старенькой «Волге» к городу Запорожью, где я никогда не бывал, но откуда недавно вернулся мой брат Женя, ездивший туда по командировке от индийской редакции Всесоюзного радиокомитета, где он тогда работал. И хотя не знал в совершенстве ни одного из многих десятков языков Индии — в институте научить не смогли, но английский изучил весьма неплохо, совершенствуя его за счёт моего отдыха и сна с помощью включённого почти на полную мощность своего «Би-Би-Си» — о чём помню по тем страшным месяцам, когда мы пребывали с ним в одной четырнадцатиметровой комнате нашего родного гнезда на Малой Бронной. (Не потому ли я дважды женился впоследствии только на тихих, не любящих громогласных звуков речи и музыки и не храпящих женщинах?..)