6

В ожидании суда Глеб места себе не находил: опасался, что вызовут как свидетеля, не хотел этого, понимал, что ничем другу не поможет, а себе… Лишняя встряска, лишние унижения. Но как избежать?

Жена предложила лечь в 15-ю больницу: там у неё тётка врачом, диагноз любой поставит — от ветрянки до холеры. Глеб не одобрил остроумия, хотя обычно ценил её острый язык. Но предложение принял. Тем более, у него давнишняя, ещё с войны, язва двенадцатиперстной.

За два дня до судебного заседания он сдавал уже одежду в холодном полуподвале приёмного покоя. Мест в палатах не было, его положили в коридоре напротив уборной, откуда шёл устойчивый запах. Но долго нюхать не пришлось: вскоре пригласили к заведующей отделением. В кабинете у неё сидел невысокий мужчина с обилием значков на пиджаке.

— Вам повестка, — сказал он. — Явиться свидетелем на суд. Распишитесь. Вот здесь.

— Но я… болен, видите, — сказал Глеб, кивая на свои кальсоны с тесёмками.

— Ну, товарищ Гархазин, — сказала заведующая отделением, — вы не так уж больны. Вы можете. Мы вас отпускаем. Если это нужно…

— Конечно, — радостно подхватил курьер, — сбегаете на заседание и вернётесь. Всего и делов. Правильно, доктор?

— Да, противопоказаний нет.

Сука толстая, сказал про себя Глеб, наложила в штаны при одном слове «суд». Что же делать?.. Тётка жены тоже хороша… Не могла отстоять.

Он расписался в повестке, вернул бельё с тесёмками и облачился в собственную одежду в том же полуподвале, где стало ещё холоднее.

…Январским морозным днём состоялся суд; в зал заседаний пускали только по специальному разрешению, поэтому небольшая толпа собралась перед заседанием областного суда на Баррикадной улице: друзья и знакомые Марка, несколько его бывших учеников, просто любопытные, просто сочувствующие. Стояли и мёрзли.

Глеб прошёл сразу, как только предъявил повестку и паспорт, прошёл, как в дни кинофестивалей или конкурсов Чайковского проходят считанные счастливцы, гордые своим избранничеством, но испытывал лишь страх, неловкость… И совсем чуть-чуть любопытства.

Его провели в комнату, где свидетели — общие его с Марком друзья и несколько незнакомых ему. Всем было неловко, словно собрались по неприличному поводу, о котором и говорить-то вслух стыдно. Они и не говорили почти.

Ровно в десять пригласили в зал. Народа было полно, хотя никого вроде не пропускали. В переднем ряду Глеб увидел жену Марка с блокнотом в руках, удивился, что её пустили, подумал: возможно, будут вообще корреспонденты и опубликуют потом речи подсудимого, свидетелей, дадут слово всем защитникам. Но тут же оборвал себя, обругал, что мог вообразить подобную чушь: начитался в книжках…

Свидетелей усадили справа от судейского стола, на той стороне, где прокурор. Напротив Глеб увидел Марка. Впервые за четыре месяца. Его ввели два вооружённых старинными винтовками солдата: а то ведь, неровён час, сбежит. Он сел, оглядел зал, улыбнулся, кивнул жене. Лицо спокойное, куда спокойней, чем до ареста, выглядит неплохо, располнел как будто немного.

— Здравствуй, Марк! — крикнул один из свидетелей, фронтовой его одноногий приятель.

На него цыкнул дежурный по залу. Марк посмотрел в их сторону, ещё раз наклонил с улыбкой голову.

Как в театре — казалось Глебу. А пьеса современная — потому без занавеса, без нарисованных декораций.

На сцену вышел судья, заседатели. Все встали. Судья объявил слушание дела по обвинению такого-то по такой-то статье, сделал перекличку свидетелей, их удалили из зала. Глеб не ожидал, что так будет, не знал, чего бы он хотел больше — сидеть там, глядеть и слушать или дожидаться в прокуренной комнате, пока вызовут, и стараться не думать ни о чём… Совсем ни о чём…

В комнате для свидетелей Глеб томился до вечера: их никуда не выпускали, разве что в туалет. Среди находившихся вокруг он почти всех знал, но кое-кто были совсем не знаком, в их числе один — худощавый, с бритой головой и смуглым, каким-то окаменевшим лицом. Он держался отдельно, ни с кем не разговаривал, и никто не говорил с ним. Присмотревшись, Глеб понял, что где-то уже видел этого человека — только тогда у него были густые тёмные волосы, оживлённые глаза.

— Кто это? — тихо спросил Глеб у кого-то, и ему ответили:

— Сергей Хмельницкий.

И он вспомнил, что встречался с ним однажды года полтора назад у Марка, и знакомство доставило удовольствие: было интересно и приятно слушать Сергея, — тот читал свои, хорошие, стихи. А вскоре случилось вот что…

Глеб опять был у Марка, они сидели вдвоём: Раиса ушла на защиту диссертации их друга, того самого Сергея, сын ещё не вернулся из школы. А потом Раиса пришла, и вид у неё был ужасный — сама не своя.

— Что произошло? — спросил Марк. — Его завалили?

— Нет, — ответила она. — Хуже…

— Ну, не томи, рассказывай!

И она рассказала…

Комментарий N 5:

Здесь автор останавливает на полуслове Раису, жену Марка (она же — чего тут скрывать? — Лариса Богораз, жена Юлия) и, вырываясь из своего повествования, прибегает к помощи самого Сергея Х., изложившего в собственном очерке под названием «Из чрева китова» то страшное и непоправимое, что с ним произошло.

При чём тут кит и его утроба? — можно спросить. А при том, что на двадцати восьми страницах очерка (он же: крик души, исповедь, покаяние — назовите как угодно) Сергей Хмельницкий отвечает на семидесятистраничную главу из романа своего друга школьных времён, Андрея Синявского, которая именуется «Во чреве китовом» и почти целиком посвящена ему, Сергею, изображая его в самых тёмных красках.

Но что же, всё-таки, скрывается за названиями и за различием в предлогах — «во» и «из»? Мне кажется, хотя скорее всего я несу вздор, что автор романа (его заголовок — «Спокойной ночи», и это, на мой взгляд, заслуживающая внимания книга, как и вообще всё, что написал А. Синявский)… Так вот, повторю: автор романа (написанного в Париже в 1983 году) названием этой главы («Во чреве…») хотел как бы напомнить, что библейский пророк Иона, находясь в своё время во чреве китовом, использовал пребывание там не всуе, а чтобы одуматься и покаяться перед Господом, — а вот Сергей, бывший друг Андрея, и думать не думает об этом. Сергей же — и в названии своего очерка («Из чрева»), и, главным образом, самой его сутью — говорит, даже кричит, что и сейчас находится там, во чреве, где кается, обличает себя и терзается муками совести…

Ну, а теперь — отрывки из его покаяния (с неизбежными краткими пояснениями).

«…Через месяц с небольшим в институте, где я тогда учился, меня пригласили в особую комнату. И там, после получасовой беседы… я стал секретным сотрудником, „сексотом“ КГБ или, если хотите, стукачом. С подпиской о неразглашении и договорённостью о будущих контактах». (Примечание: поводом для «оказания ему подобной чести» было то, что совсем недавно, через своего друга Андрея, Сергей познакомился с очень милой девушкой, дочерью французского дипломата, работавшего в тогда Москве. Её звали Элен, она училась там же, где Андрей, — в Московском университете).

«Новая работа, — продолжает Сергей, — меня не слишком обеспокоила: Элен вполне лояльно относилась к советской власти, ей нравилось учиться, она держалась естественно и свободно, контролировала себя в разговорах, была по-европейски сдержанна. О политике мы вообще не говорили — всё больше о высоких материях: история, искусство, философия, историчность Иисуса Христа… Русский она знала очень неплохо. Так что, утешал я себя, даже мой самый подробный отчёт о её высказываниях не мог бы ей повредить. А большего от меня и не требовалось…» (Примечание: не надо забывать, что это происходило в середине 40-х годов, ещё при жизни товарища Сталина.)

«…И вдруг меня осенило: Андрей общается с Элен куда больше, чем я. Они явно симпатизируют друг другу. Почему же, если я — да, то он — нет? Не могли же они обойти его своим вниманием! Не похоже на них. И задумал я узнать у друга правду, и спросил у него во время одной из наших прогулок по Гоголевскому бульвару: „Слушай-ка, ты часто докладываешь о встречах с Элен?“ И друг честно ответил: „Когда как. Обычно раз в неделю…“ Потом дико взглянул на меня и спросил: „Откуда знаешь?..“

Так мы вступили в неположенный по правилам Органов безопасности контакт, быстро установили, что „куратор“ у нас один и тот же и встречаемся мы с ним в одной и той же конспиративной квартире.

Конечно, Андрей сожалел, что так легко попался на мою удочку, — для его скрытной натуры такое — обида и позор. Но мы продолжали дружить, встречаться, и Элен странным образом придавала нашим отношениям какой-то новый, интересный, характер. Ни малейших угрызений совести ни он, ни я не испытывали…»

(Примечание. Оба находились в студенческом возрасте, оба, вполне возможно, считали себя контрразведчиками, оба при этом старались не причинять никакого вреда «объекту слежки».

А дальше «куратор» — по версии Андрея — даёт ему задание, от которого тот сначала отказывается, но отказа не принимают, и он соглашается. Задание заключалось в следующем: сблизиться любым способом с Элен и сделать ей предложение руки и сердца — чтобы после брака, когда она станет советской гражданкой, было бы легче, в интересах родного государства, распоряжаться её судьбой — вплоть до покушения на её жизнь, если станет нужно. Примерно так написано и в книге у Андрея.

Однако этот жуткий план осуществлён не был — не то потому, что чекисты сами раздумали, не то потому, что Андрей, не без помощи Сергея, сумел разыграть ссору с Элен, после которой о браке не могло быть и речи…)

Сергей дальше пишет: «…Во всей этой увлекательнейшей криминальной истории есть один очень-очень слабый пунктик: дело в том, что сразу после войны мудрый Сталин придумал закон, строго запрещающий браки с иностранцами. А время действия рассказанной Андреем детективки аккурат совпадало с действием этого закона. Конечно, никакой закон Органам безопасности не писан, но зачем прибегать к такому дурацкому способу, если и так они могут сделать всё, что им угодно… Странно как-то…

А в конце 1948 года в моей жизни произошло страшное и необратимое. Однажды при очередной встрече мой „куратор“ познакомил меня со своим коллегой, а сам удалился. Коллегу ничуть не интересовала Элен, зато очень интересовали два моих довольно близких знакомых, студенты исторического факультета Б. и К…. Нет, он не отрицает их ума и способностей, но, понимаешь… общественной работой не интересуются принципиально… Да и это ладно — но, понимаешь, взгляды у них какие-то антисоветские. Что очень возмущает их товарищей по курсу. Цинично относятся к нашим победам и завоеваниям. Позволяют себе враждебные высказывания, анекдоты. А ещё литературу читают и пересказывают, какую в наших библиотеках днём с огнём не найти… Против них у нас огромный материал накопился… Привлечь их давно можно, но кое-что надо бы доработать… Вот ты и поможешь. Ещё что-то об их враждебной деятельности вне стен университета. В гостях у кого-то, например. На вечеринках… Вот, помнишь, что они говорили такого-то числа в доме у такого-то? Как нет? Вы же там были. А в другом доме? Тоже забыли?.. Минутку, я вам сейчас напомню… Ага, вот и сами вспомнили. Не нужно с нами хитрить, мы всё знаем… Вы у нас не один… И не пробуйте морочить нам голову. Вы ведь наш сотрудник. С этими Б. и К. мы, может, поговорим, пожурим да отпустим, а вас за недонесение… С вас другой спрос… Много ли смысла гибнуть в 23 года? Да и жертва с вашей стороны бессмысленная — ничего, повторяю, этим парням не будет. Прочистим мозги, вытряхнем дурь — и всё…

Вот так совершился мой неискупимый грех, которому нет и не может быть оправдания. За него я расплачивался, расплачиваюсь и буду расплачиваться до конца моих дней. Будь я в том году постарше, поопытней и поумнее — меня, возможно, не так парализовала бы угроза неминуемой гибели. И, к несчастью, я ещё не знал тогда, что смерть — не самое страшное в жизни. Теперь вот знаю — давно уже знаю, да изменить ничего не могу.

Так я купил себе свободу, а может быть, жизнь, ценой свободы двух моих товарищей, ни в чём, конечно, не повинных…

Б. и К. были арестованы через год и приговорены к десяти годам каждый. На свободу вышли через пять лет, но намного раньше их освобождения меня настигла репутация предателя-стукача: видать, следователи постарались… Но окончательная расплата пришла, когда оба вернулись в Москву. Тогда я полностью ощутил плоды своего подлого малодушия и трусости…

А теперь прошу внимания!

С самого начала моего падения единственным человеком в мире, кому я во всём признался, был мой друг Андрей. Ему я исповедовался, перед ним каялся и клял себя… С кем ещё мог я поделиться, как не с ним — с которым разделял тайный позор сотрудничества с Органами? Кто другой знал меня лучше, чем он? Знал, что предательство моё — не проявление моей сути, а отклонение от неё?..

Он и понимал, утешал, успокаивал: так уж получилось, Серёжа, ничего не поделаешь, плохо, но „такова селяви“, не мучай себя, послушай лучше — я тебе прочту новую свою повестушку…

В 1950 году я окончил институт и „распределился“ в глухую среднеазиатскую даль — лишь бы подальше от всего этого… Но не тут-то было: они меня нашли, когда я приехал в Москву к родным, и предложили срочно познакомиться с какой-то студенткой университета (её звали, кажется, Виля) и выяснить, так сказать, её политическое лицо. Я ответил, что не могу, поскольку в университете я, по существу, чужой, на что мне напомнили, что, по их сведениям, у меня там был и есть близкий друг, некто Андрей С., который, конечно, не откажет в помощи.

И друг „помог“ с охотой и удовольствием: вывел меня на эту Вилю, познакомил и приготовился с интересом наблюдать за ходом дел. Но я вдруг сообразил, что стою на краю всё той же пропасти и, если ухну туда, то уже навечно…

И я пошёл к Юлию Даниэлю, которого давно знал как исключительно честного и порядочного, и открылся ему. Однако рассказал не обо всём, а только о последнем случае. Он пришёл в ужас и посоветовал мне немедленно рассориться с этой девушкой — желательно публично. Способ был уже немного знаком нам с Андреем, я успешно воспользовался им и отбыл раньше срока обратно в Среднюю Азию…

Прошли годы. Вернулись к жизни Б. и К. А вокруг меня затягивалось кольцо блокады: друзья всё решительней требовали разъяснений и опровержений слухом о моём грехопадении. Я малодушно отмалчивался. Среди знакомых, разоблачавших меня при любой оказии, особо свирепой активностью отличалась Мария Розанова-Кругликова, недавняя жена Андрея. Однако сам он успокаивал меня и утешал, объясняя поведение жены обычной женской вздорностью…

Явная беда пришла ко мне на защите моей диссертации в 1964-м в образе Б. - одного из тех двух бывших заключённых: он сообщил Учёному совету и всем присутствующим то, о чём давно ходили слухи. На защите была и Лариса, жена Юлия. С Юлием мы случайно столкнулись на улице на другой день, и он повернулся ко мне спиной. Однако позднее позвонил и от имени ближайших друзей предложил встретиться… И я пошёл на эту встречу…

Андрей продолжал тем временем проявлять ко мне полное сочувствие: эти чистоплюи! Да мало ли что бывало в те времена!.. И дал мне совет: всю правду рассказывать не стоит. Лучше повернуть так, будто Органы тебя использовали вслепую… Как? А вот как: будто бы с тобой познакомился некий парень, интеллигентный, свободомыслящий и заинтересованный этими твоими двумя. Почему заинтересован? Ну, чтобы вовлечь их в одну организацию. В какую?.. Какую-нибудь такую… знаешь? Прогрессивную, марксистскую… И с этой целью он у тебя выведывал про них: можно ли им доверять? А ты, лопух, всё, что знаешь, и рассказывал ему… по своей наивности… Такой вариант звучит лучше, согласен? Не придётся сознаваться, что струсил, что жизнь свою спасал… Дураком-то намного приятней выглядеть, чем трусом…

Я к этому времени, пожалуй, уже догадывался, что Андрей не до конца откровенен со мной, что одобряет и поддерживает слухи, которые разносит обо мне его жена. Но с кем ещё мог я посоветоваться? И я снова поверил ему — это было уже в последний раз — и воспользовался его советом.

На дружеском судилище Андрея не было, он прислал вместо себя жену. Так и осталось для меня неизвестным, знала она, кто настоящий автор рассказанной мною истории. Думаю, что знала…»

Обращусь к другим свидетельствам — уже со стороны. (Да, понимаю: может удивить и оттолкнуть, что я, вроде бы, прячусь за чужими свидетельствами и мнениями, скрывая свои собственные. Нет их у меня, что ли? Ну, во-первых, мне кажется, что — пускай в скобках, между строк — они у меня есть, а во-вторых, как уже сообщал, я никогда не знал, даже не видел, Андрея Синявского, хотя с его женой Машей был знаком довольно хорошо, и она мне поначалу нравилась. А вообще, почти вся эта сторона жизни Юлия Даниэля проходила где-то далеко от меня. Потом он говорил, что таким способом хотел уберечь меня от неприятных последствий…)

Итак — вот другие свидетельства: из произносят (и пишут) Александр Воронель — известный в определённых кругах (говорю не о КГБ) физик и в те годы близкий друг Юлия, и его жена Нинель, литератор и переводчик, тоже отнюдь не безызвестная.

Нинель: «Мы собрались в Серёжиной комнате у Покровских ворот, нас было человек двенадцать. Свет почему-то не зажигали. Детей они куда-то отправили. Жена Серёжи, примостившись на низеньком стульчике у окна, что-то нервно вязала. Чаю не давали — наверно, в первый раз в жизни этой хлебосольной семьи…

Было очень тихо — тоже, наверно, в первый раз в жизни этой шумной семьи. Наконец Сергей дрожащим голосом стал излагать жалкую неправдоподобную историю о незнакомце, который поделился с ним мечтой создать подпольную организацию „мыслящих тростников“, для чего жаждал получить добавочные сведения о К. и о Б. как о потенциальных её членах.

Все были потрясены — неужто он не мог придумать что-нибудь поумней вместо того, чтобы вешать нам на уши такую лапшу?..»

Александр: «…Будучи уже опозорен и заклеймён, он собрал нас не затем, чтобы покаяться, а для того, чтобы оправдаться. Нам было мучительно стыдно слушать его вымученный лепет, но он ни разу не обратился к нам как к друзьям. Он воспринимал нас как преследователей…»

Нинель: «Сегодня я думаю, что Сергей был прав, воспринимая нас как преследователей — мы ими и были… Мы, его старые друзья, требовали от него объяснений, потому что не хотели повернуться к нему спиной, узнавши правду с чужих слов. Мы жаждали услышать её от него самого. Но не услышали…

Теперь, умудрённая годами и многими разочарованиями, я склонна усмотреть в нашем требовании известную долю садизма: ведь он так нас подвёл, так огорчил — так пускай теперь и сам помучается!..

…После того, что произошло на защите диссертации с Сергеем, где присутствовала Лариса, жена Юлия, и куда неожиданно явился выпущенный несколько лет назад из нашего концлагеря и реабилитированный Б. и прилюдно сделал заявление о том, что недавно смог познакомиться со своим судебным делом в КГБ и убедился: его и его друга К. заложил ни кто иной, как стоящий перед вами диссертант… После всего этого Сергей столкнулся с бойкотом на всех уровнях. Я, задним числом, порою удивляюсь жестокости наказания, постигшего Сергея. Ведь мир вокруг нас — как литературный, так и научный — кишмя кишел стукачами: многих лишь подозревали в этом, о других знали точно. Но их не гнали с работы, с ними продолжали здороваться, приглашали в гости в приличные дома. А Сергей остался без работы, друзья отвернулись, его имя превратилось чуть ли не в нарицательное… Почему?..»

Почему? — давно задаюсь вопросом и я, автор. Почему все друзья так дружно отвергли Сергея и никто не пытался тогда хоть как-то защитить его в своём кругу, найти хоть какие-то причины и поводы, смягчающие его проступок? Быть может, оттого, что не знали, или позабыли, ту самую архигуманную статью номер 64 уголовного кодекса Франции? Или знали, да плевать на неё хотели? Максималистский комплекс чести и благородства заел?.. Нет, с этой заумью я, пожалуй, хватил через край, но кто может отрицать, что та мерзость, какую он совершил, готовилась и пестовалась у нас долгие годы, и страх, а то и ужас, сидел и накапливался чуть не с пелёнок?.. Предвижу самое простое возражение: так что же — ты одобряешь его? Нет, и ещё раз нет! Но, извините за пафос, взываю к сострадательности и сердоболию — сиречь, к милосердию. (Слова-то какие красивые!) Понимаю: негоже мне в одиночку ломиться в эти двери, и потому прибегаю к помощи древних книг (к которым с возрастом всё чаще обращаюсь, но не боготворения ради, а по причине нешуточной любознательности и в поисках каких-то ответов на свои смутные вопросы.

Так вот, напомню вам, чада мои, что в своём Послании к римлянам апостол Павел донёс до человеков ставшие хрестоматийными слова: «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: „Мне отмщение, и Я воздам“, говорит Господь!»

А родственник Христа, пророк Наум, говорил ещё красивей:

   Господь есть Бог ревнитель и мститель;

мститель Господь и страшен во гневе:

мстит Господь врагам Своим

и не пощадит противников Своих…

Но… (или, вернее, не «но», а «также») — «Блаженны милостивые, ибо помилованы будут», — говорит Матфей, а не намного позднее один из главных отцов церкви, епископ Константинополя Иоанн Златоуст, добавляет, что милосердие есть одна из важнейших добродетелей, исполняемая посредством дел милости телесных и духовных. К последним он относит: увещевание, добрый совет, утешение, а ещё — стараться не воздавать злом за зло и прощать обиды. А уж за всё за это, как говорит пророк Иаков: «если обратит кто его (грешника), пусть тот знает, что обративший (грешника) от ложного пути его спасёт свою душу от смерти…»

Разумеется, не так, но почти так защищал я тогда в разговоре с Юлием Сергея, которого и видел-то один-два раза в жизни. Совершенно искренне я жалел его, ясно представляя, как маялся он все пятнадцать лет, прошедшие с его «грехопадения», и сколько, так или иначе, натворили все мы — те, кто вроде бы никого не предавал и не «закладывал»… И в то же время я прекрасно понимал, что можно легко разрушить все мои словесные построения всего одной фразой: «А если бы он заложил тебя, твоего отца, мать, брата?..» Понимая это, я продолжал его жалеть и считать, что поступать с ним следует жёстко, но не жестоко: судить, но не приговаривать, осуждать, но не подвергать гонению, порицать, но не пригвождать к позорному столбу…

И сейчас, спустя сорок с лишним лет после описываемых событий, когда, вопреки всем законам живой Природы, автор ещё не впал в окончательный маразм, он продолжает придерживаться тех же «добреньких» взглядов — как непременно назвал бы их вслед за Лениным любой максималист. Как раз они, эти взгляды и появляются в эти минуты из-под авторскогопера (именно «пера», а не «компьютера» — можете упомянуть об этом, для некоторого оживления, в его грядущем некрологе…)

Но вернёмся к вопросу, которым упорно задаётся автор: почему?

Почему иные из друзей Сергея оказались тогда так безжалостны к нему?

Почему безапелляционно присвоили себе полновластные функции жрецов Фемиды?

Впрочем, некоторые из нихговорили потом, что, вполне возможно, вели бы себя иначе, если бы не влияние двух наиболее непримиримо настроенных женщин из их же круга — женщин, которых вполне можно было понять: ведь они жёны обвиняемых — Андрея и Юлия, и которыебыли твёрдо уверенытогда, что Сергей догадывается, или даже точно знает, кто именно не только написал, но и передал написанное за границу под псевдонимами, каковыетоже были ему известны…Знает, и делится кое с кем своими знаниями…

Но вот что по этому поводу пишет Сергей:

«...Я до самого судебного финала не знал, что А. и Ю. секретно публикуются за рубежом. Не знал, не понимал, хотя поводов понять было немало… Я-то не знал, но Андрей не знал, что я не знаю, и наоборот — подозревал обратное… Потому что утечка информации происходила, и немалая: слишком много людей было посвящено в дело…»

В общем, и Юлий, и Андрей с их жёнами и многочисленными друзьями, и загнанный одиночка Сергей пребывали в едином, жёстко ограниченном и замкнутом пространстве, где перемешались кураж и страх, малодушие и отвага, утрата веры и надежда, жестокость и милосердие — и всё это было бы вполне естественно для среды обитания человеков, если бы из этого пространства чьи-то руки не выкачали воздух и не заполнили бы его ядовитым веществом, усиливающим чувство страха и жестокости и притупляющим отвагу и чувство жалости.

И мне, старому дураку, их всех теперь безумно жалко: все они, по существу, одного рода-племени — как и я, и, быть может, вы — из тех самых «зануд-кверулянтов», всегда недовольных чем-то, несогласных с кем-то, ищущих и не находящих чего-то… Это из них вырывается порою кто-то в герои и смельчаки (заметные и незаметные); из них рождаются предатели и трусы (по большей части, невольные); из них появляются и особо жалостливые, и, увы, особо жестокие…

И, знаете, думается мне, что всеобъемлющая жалость — чувство не такое уж дурацкое и никчёмное, как может иным показаться, а даже весьма пользительное и конструктивное. Конечно, с ним не построишь ДнепроГЭС или БАМ, но… Впрочем, чтСя занудно пою песни, не менее известные, чем песни всенародной любимицы Пугачёвой? (Хотя и к ним прислушивается далеко не каждый, и я в их числе.)

Вернусь ещё на минуту к Сергею. Заканчивая свой очерк-покаяние, который местами удивлял меня какой-то трагической наивностью, он пишет: «…Я раскаиваюсь в том, что случилось. Не жду прощения и сам себя никогда не прощу… Блокада, лишившая меня друзей и успеха в науке (примечание: он — учёный-археолог), справедливое возмездие… Я готов платить по этому счёту до конца…»

Он писал это не из уютного кабинета с видом на Кремль. Долгие годы он жил и работал в Средней Азии, потом и вовсе покинул страну…

Вот этого человека я и увидел 11-го февраля 1965 года в здании Верховного суда, в комнате, где находились свидетели на судебном процессе Синявского и Даниэля. Это он был тогда наголо пострижен, у него было смуглое от загара, окаменевшее лицо, безжизненные глаза…